Во времена советской власти советские люди любили ходить в театры и филармонии. И вовсе не затем, чтобы потом выпендриваться и говорить при случае: «А я вот в филармонии был».
Честно говоря, в те времена с ночными развлечениями дело обстояло довольно плохо. И пойти можно было разве что в филармонию поздним вечером или на Витебский вокзал – и то не в ресторан, а в буфет. Такие вот развлечения были на одной шестой части суши в почти столичном и почти европейском городе. Мне с дружком и нашими возможностями пойти было абсолютно некуда, кроме как в буфет Витебского вокзала. Люди с большей радостью ходили в театр, чем на Витебский вокзал: это было довольно рискованное мероприятие, поскольку в буфете Витебского вокзала можно было запросто отравиться. Мы с моим дружком, например, ели в буфете Витебского вокзала абсолютно экологически и бактериологически нейтральную вещь – мы ели вареное яйцо в скорлупе. И то мой дружок умудрился отравиться, но не до конца, и через это теперь живет в городе Аахен в Германии, и когда ему скучно, он может запросто зайти в Бельгию. А там и до Парижа недалеко.
Так вот, тогда, как я уже сказала, кроме Витебского вокзала или театра идти было некуда. И люди с удовольствием ходили в театр. Более того, тогда были люди, которые ходили в театр все время – семь дней в неделю.
А встретила я этих людей так.
В то время я пыталась поменять свою однокомнатную кооперативную квартиру на двухкомнатную и тоже кооперативную.
В процессе этого обмена я и обнаружила, что хозяйку той двухкомнатной квартиры, с которой я хотела поменяться, застать вечером дома было совершенно невозможно. А мне надо было ее застать, потому что она должна была подписать разные нужные для обмена бумаги. Наконец я спросила ее:
– Оля, а где вы ходите?
– Ну как же, – ответила она, – я в театр хожу.
– Каждый день?
– Каждый.
Я обомлела, потому что у нас принято не то что в театр, но и в баню ходить максимум раз в неделю.
– И как вам это удается? – продолжала спрашивать я.
– Если хотите, я вам как-нибудь покажу.
И вот однажды я пришла к ней ночью – после двенадцати. Оля была не одна: в ее квартире собралась целая компания людей, в которых меня больше всего поразила невозможность с первого раза точно разобраться в ориентации.
В конце концов, я сориентировалась, что попала не куда-нибудь, а в центр городской оперно-балетной клаки.
У всех этих людей была дневная профессия. Они были бухгалтерами или библиотекарями. Некоторые из них были артистами кордебалета Театра музкомедии. И вроде бы эти последние действительно должны были всю жизнь ходить в один и тот же театр – и то на работу, но они как-то пристраивались и каждый вечер ходили не в свой, а в другой театр.
Эти люди были очень серьезно организованы. Обычно они встречались в Кировском театре, если, конечно, никто им не говорил, что надо хлопать в ладоши где-нибудь на тридцатом километре Московского шоссе.
И вот как-то они взяли в Кировский театр и меня.
В те годы было широко распространено мнение, что в хороший театр попасть абсолютно невозможно. Однако в тот вечер выяснилось, что попасть в самый престижный театр очень даже легко. Надо только подойти к дверям, где идут все, и ты тут же услышишь: «Девочки, Валечка просила похлопать в белом акте».
У клакеров было что-то написано на лицах, и никому никаких документов они не показывали. Они просто ходили в театр не переставая. Семь дней в неделю. После работы они немедленно шли в театр. Могу вам сказать по собственному опыту, что этот образ жизни очень подкашивает.
Итак, мы спокойно проходили контролеров, раздевались в гардеробе и затем шли не в зал, а в буфет. И вот вся эта компания сидела в буфете Кировского театра и обсуждала свои простые житейские дела. Одни говорили: «Ой, не знаю, с кем Машку оставить, она все болеет и болеет…», а другие говорили про какие-то бухгалтерские проверки.
Потом кто-то вскакивал и кричал: «Валька же просила похлопать в белом акте!», и все начинали бежать, как пожарные, на номера. Они никогда глупо не суетились. Они прекрасно разбирались в сложной географии Кировского театра, и что меня всегда поражало, они умудрялись найти те места в зале, с которых прима лучше всего могла слышать аплодисменты в белом акте. А один из них очень хорошо и громко кричал «Браво!». Он забирался выше всех. Он иногда так высоко забирался, что казалось, что он оттуда может рухнуть. Но он не падал, а красиво изгибался и кричал «Браво!».
(Кстати, про белый акт, если кто не знает. Есть такой балет – «Жизель». В первой части этого балета Жизель танцует еще живая. Потом она умирает. Во втором акте она тоже танцует, но уже будучи абсолютно мертвой. И ее молодой человек пританцовывает рядом с ней, видимо, пораженный тем обстоятельством, что она вернулась с того света. Так вот, белый акт – это та часть балета, когда Жизель уже мертвая.)
Люди из клаки хорошо знали, с какого места аплодисменты и крики «Браво!» слышны лучше всего. Они всегда были центром аплодисментов и жутких оваций. Они очень заразительно хлопали. И казалось, что их в зале очень много.
Клака, в которую я попала, была, как я уже говорила, смешанной – оперно-балетной. Она была одной чрезвычайно известной оперной примы и одновременно другой не менее известной балетной примы, которая умела талантливо поднимать ноги выше головы хоть кого.
Конечно, этой балетной приме в «Жизели» и так бы похлопали. Но народ в то время был не то чтобы ленивый – простой советский человек, сидящий на недорогих советских местах, видел мало чего из происходящего на сцене, и если рядом с ним кто-то с видом знатока громко и с восторгом не похлопает, то советский человек может запросто и пропустить этот замечательный момент. А иностранцы, сидевшие в партере (которых, впрочем, тогда, вопреки расхожему мнению, в зале Кировского театра было не очень много), так они себя вообще вести не умели и не знали, когда и как кричать «Браво!». И им для того, чтобы привести в состояние восторга, надо, наверное, часа три в белом акте танцевать. Но белый акт все-таки короткий, и наша прима не будет три часа фуэте крутить, она свое отпляшет и уплывет – и не успеет от этих иностранцев дождаться, чтобы похлопали.
Когда я узнала клакеров получше, я поняла, что все это они делали абсолютно искренне – и хлопали, и кричали «Браво!».
В общем, мне очень нравилось, как эти люди отрабатывали свою возможность бесплатного хождения в театр.
Они брали меня с собой, и потом я сама научилась правильно и в нужный момент хлопать.
Помню, мы хлопали в Малеготе – ныне Михайловский театр. Хлопали дирижеру Гаудасинскому. Попробовали бы вы хлопать дирижеру, когда его в темноте не видно. Одно дело хлопать человеку, который спел арию, – тут все понятно: он спел, ты начинаешь аплодировать, публика заражается, и аплодисменты переходят в бурные овации. А вот хлопать дирижеру Гаудасинскому было невероятно тяжело. Кстати, хлопали мы дирижеру Гаудасинскому из любви к нашей приме.
Я не знаю – и врать не буду, – содержалась ли каким-нибудь образом эта клака и как решались (и решались ли вообще) финансовые вопросы. Я этого не знаю, потому что не была полноценным членом клаки: я с ними просто ходила, и они меня не гнали. Я, например, никогда не ездила в Москву или на гастроли. Вообще, это была очень демократичная компания. По-моему, они все просто очень любили нашу приму. И я удивляюсь, как она все это выносила. Они могли запросто прийти к ней в гости или отправиться гулять с ее дочкой – тоже очень демократичной и музыкальной девушкой. Но это были не те люди, которые караулят какого-нибудь артиста у дверей и потом пытаются разорвать объект страсти на куски.
В то время в Кировском театре была не одна наша клака. Клак было много: у каждого достойного певца или танцовщика – своя. Мы иногда их встречали – людей, которые в противовес нам не хотели кричать «Браво!» в белом акте. При этом никакой борьбы между клаками не было. Каждый занимался своим делом.
Вообще, клакеры в театре были чем-то вроде театральной кошки. Их никто не замечал. Они были – и их не было.
В нашей клаке было немало недоучившихся в хореографическом, чуть ли не все парни были кордебалетными по профессии. Недоучившиеся балетные люди знали все партии всех балетов наизусть. Они как пару пустых могли представить тебе на кухне, как нужно дойти до третьей кулисы и как там повернуть.
Среди них был даже парикмахер, который, впрочем, никаким парикмахером по профессии не был, но в качестве самовыражения он мог тебя подстричь. Или станцевать тебе что-нибудь. И, надо вам сказать, танцы на кухне при полном отсутствии оркестра производят очень сильное впечатление. Тем не менее, человек он был хороший.
В той компании вообще люди были хорошие. Это были люди, которые совершенно не чувствовали, или по крайней мере не показывали, никаких обид. Я никогда не видела среди них людей, которые уклоняются в большой компании от того, чтобы заплатить. В разных компаниях, не в клаке, я неоднократно наблюдала, как люди замирают, ожидая, как какой-нибудь дурак начнет платить за всех. В этой, недоучившейся балету, такого не было никогда. Все, как по мановению дирижерской палочки, лезли в свои карманы и сразу вытаскивали все имевшиеся там деньги.
Я обреталась в Кировском театре два сезона и знала весь репертуар не хуже помрежа. Не знаю, есть ли клаки сейчас. Но мне трудно представить, что сейчас можно прийти к дверям Мариинского театра, когда там дают оперу «Рождественская сказка» композитора Щедрина, и бесплатно пробраться в зал на предмет похлопать. На мировой премьере.
Ирина Чуди
