Закончился XXVII Международный театральный фестиваль «Балтийский дом». Программа его была обильна и щедра, смотреть там жизненно необходимо было не все (как это нередко бывает на фестивалях), зато все остальное смотреть нужно было в обязательном порядке.
Все началось, как и положено, с Някрошюса. Потому что это правильно – спектакли Эймунтаса Някрошюса не просто визитная карточка Балтдома, но камертон художественных умонастроений местной публики, этим фестивалем во многом и воспитанной. Някрошюс то был «возмутительно сложен» для массового зрителя, то «интересен, но как-то уж слишком вызывающ», то «мудр, и только ему видна была правда»… Теперь он сделался для нас «слишком уж прост», поздравляю, дожили.
Сцена из спектакля Эймунтаса Някрошюса
Прошла всего-то четверть века, и этот сценический материал нами, кажется, усвоен. Что характерно, «усвоен» он и самим великим режиссером: чеховский «Иванов», поставленный в Хорватском национальном театре в Загребе, оказался лишь дальним эхом предыдущих спектаклей мастера. Причем более-менее любых. Эти приемы, эти ходы, эти жесты – все выучено наизусть. Хорватские актрисы, кажется, без особого труда воспроизвели фирменный экстатический «вспрыг» и сосредоточенную быструю походку (подолы длинных юбок бурлят) всех някрошюсовских драматических героинь и юных ведьм, дездемон и сестер прозоровых. Дамы были узнаны и одобрены публикой.
Зато Иванов, в роли которого оказался весьма представительный, что называется, видный мужчина, похоже, и сам не верил в свои духовные метания и застрелился в конце едва ли не от досады, чтобы хоть как-то привлечь к себе внимание. Впрочем, и в этом, явно не самом удачном в карьере литовского мастера спектакле, была одна сцена, в которой Някрошюс не просто узнавался, но открывался заново. Перед катастрофической, «умышленной» свадьбой с Ивановым Сашенька Лебедева все никак не могла получить благословение родителей, выходила заминка, воспользовавшись которой «старик» Лебедев и Зюзюшка вдруг начинали страстно целоваться (внезапно вспомнив, чем должна быть свадьба), а Сашенька в приступе совершенно детской неприязни к подобным нежностям кидалась маму с папой разнимать, и они обнимались все втроем, оттягивая страшный момент. К счастью, Иванов вскоре и застрелился, чем вызвал всеобщее горячее одобрение (театральной публики прежде всего). Такая сцена была всего одна – но это была сцена Някрошюса.
Одним из самых любопытных гостей фестиваля стал спектакль венгерского режиссера Корнеля Мундруцо «Имитация жизни» (те, кто видели раньше на Балтдоме его «Деменцию» в театр не шли, а бежали). «Имитация» не обманула. Блестящий монолог немолодой актрисы, повествующей о тяжелой судьбе цыган в Венгрии, транслировался на видеоэкран. В нужный момент экран поднимался, а за ним обнаруживалась обжитая квартира, очень небогатая, но с историей, которую можно было разгадывать часами. Одинокая хозяйка умирала, и покинутый дом невероятным образом начинал вращаться вверх тормашками. Падала мебель, ехали по полу колченогие стулья, срывались картины со стен… Совершенно непереносимый момент наступил, когда из-под старенького дивана посыпались забытые детские кубики и поехали игрушечные машинки. Это жуткое, завораживающее и универсальное в своем трагизме зрелище длилось несколько минут и целиком искупило назидательную нелепость куцего финала (расизм – это плохо. Да не то слово).
Роскошным подарком фестиваля стал показ сразу трех (в течение одного дня) спектаклей знаменитого гамбургского театра «Талия» «Любовь. Деньги. Голод. Трилогия моей семьи» – Люк Персеваль забабахал эпопею Эмиля Золя о семействе Ругон-Маккаров едва ли не целиком. Помимо выдающейся работы с текстом (из двадцати романов серии в шестичасовом спектакле отчетливо узнавались семь, но, возможно, там были все двадцать), Персеваль продемонстрировал замечательную изобретательность и стальную режиссерскую хватку, которой так не хватило «местному» балтдомовскому «Макбету». Но «Трилогия» напомнила о Персевале времен «Дяди Вани» и «Отелло» – тех спектаклей, за которые его и полюбили в Петербурге. Безукоризненная артикуляция смыслов и строгая элегантность в выборе средств – на уровне мизансцен, пластики и характеров персонажей, сюжетных ходов. Почему деньги сексуальны, а секс «монетизирован», и как физический голод приводит к нравственному истощению – не возникает ни единого вопроса. Строгое, остроумное и неотразимое сценическое повествование, способное примирить театральных консерваторов с новаторами.
Главным событием нынешнего «Балтийского дома» почти неизбежно должен был стать «Ближний город» Национального театра Латвии, где пьесу Мариуса Ивашкявичюса поставил Кирилл Серебренников. История забавного и подчас мучительного диалога между жителями двух соседних городов (шведского и датского), для каждого из которых его визави – это образ «другой», нездешней, более заманчивой и опасной жизни, – эта история не слишком заинтересовала режиссера. Даже то, что распоясавшийся Карлсон глумится над свежеотловленной Русалочкой, не стало поводом для легкомысленных шуток. Никакого легкомыслия – все, и датчане и шведы, и живые и мифологические, попали в стерильное пространство условного европейского спектакля, где и принялись ставить друг над другом психологические и физиологические опыты.
Фестиваль «Балтийский дом»
Понятно, что не самый важный в карьере режиссера спектакль, созданный в иные, «мирные» времена, не дал возможности публике выразить свою солидарность с Кириллом Серебренниковым (ради чего многие и собрались). Само это разочарование многое говорит об умонастроениях зала, и о том, как необходим сегодня политический театр.
А в «нерв времени» попал совсем другой фестивальный спектакль – «Магадан. Кабаре» Юрия Погребничко. Маленький, негромкий, созданный в стилистике, известной поклонникам театра «ОКОЛО», – с песнями в исполнении Натальи Рожковой, со вставками «далековатых» текстов, попавших в спектакль по неочевидной ассоциации, с неистребимым нищим советским бытом в деталях, с интеллигентной дамой в шляпке и с фингалом под глазом. С дивным смешением «магаданской лирики» – от бардовских песен до хитов группы «Бутырка» («…и полетят Москва-Магадан посылочки, посылочки, посылочки…»), от Гребенщикова до французского шансона (тяжело на северах без тоски по Парижу). С дзенскими притчами, чеховским Ванькой Жуковым, кинокадрами не на простыне даже – на пододеяльнике. Вся эта дикая смесь вовсе не выглядит эклектикой, напротив – этот «Магадан» знаком до боли, он и есть – наш вечный «ближний город».
Лилия Шитенбург
