Институт высокомолекулярных соединений РАН совершил удивительный поступок – принял участие в «Ночи музеев». Спрос публики превысил все ожидания, очередь в Биржевом проезде стояла глубокой ночью. Оказалось, что эта акция – неспроста. Она должна доказать, что институт не надо выселять из центра Петербурга. Об этом «Городу 812» рассказал Сергей Люлин, доктор физико-математических наук, директор Института высокомолекулярных соединений РАН.
– Сколько человек пришло к вам в «Ночь музеев»?
– Три тысячи плюс сотрудники института, их родственники, дети до 7 лет. Поэтому реальное число больше.
– Институт высокомолекулярных соединений, в котором вы проработали 25 лет, был создан в 1948 году. Зачем? Все тогда делалось для обороны?
– Не претендую на полноту, передам свое ощущение. Считается, что наука о полимерах началась в 1920 году, когда вышла статья о «цепных» молекулах Германа Штаудингера, будущего нобелевского лауреата. Эта наука сразу стала модной – в том смысле, что она будоражила умы и давала перспективы.
Открытие «цепного» полимерного строения в 20-е годы прошлого века явилось результатом длительных научных споров, и его принятие тесно связано с именем Штаудингера. Эпоха Второй мировой войны ознаменовалась появлением современной коммерческой полимерной промышленности. Серьезный недостаток природных материалов, таких как шелк и каучук, обусловило необходимость увеличения производства нейлона и резины. В 1963 году Нобелевской премией по химии были награждены немецкий ученый Карл Циглер за открытие первых титановых катализаторов и итальянский химик Джулио Натта, применивший их для синтеза полипропилена специального вида, необходимого для производства тканей. Это были первые Нобелевские премии по полимерам, но далеко не последние!
– Но в 1940-е в СССР были другие заботы. Вряд ли думали о Нобелевских премиях.
– В конце 1940-х годов стало ясно, что термостойкие полимеры нужны военным – например, чтобы уменьшить вес ракеты или сделать легкую оболочку для снаряда. Такие материалы имеют двойное назначение. Полимеры в медицине позволили бы создавать биосовместимые материалы для вживления, медицинские инструменты, контейнеры для хранения крови. Полимеры могли бы использоваться для создания лекарств и для их доставки в клетки.
Расцвет Института высокомолекулярных соединений пришелся на 1950–1960-е годы, когда здесь работала целая плеяда выдающихся ученых. Например, Михаил Волькенштейн. Он создал уникальную лабораторию с сильной теоретической группой, которая могла и предсказать и объяснить свойства сложных полимеров. В ней велись работы по изучению свойств макромолекул параллельно с Полом Флори, получившим за свои исследования Нобелевскую премию в 1974 году.
– Железный занавес помешал «разделить» премию на двоих?
– Конечно, закрытость мешала советской науке, но тогда она
очень хорошо финансировалась государством. При создании Институт высокомолекулярных соединений был обеспечен самым современным на тот момент оборудованием. Часть была вывезена из Германии в качестве репарации. Но тот же Волькенштейн, основав ленинградскую школу теоретической физики полимеров, заинтересовался биополимерами и уехал в Москву.
– А что институт?
– Славная история продолжалась, у ИВС было много важных направлений – например, разработка сверхтермостойких полимеров.
– А потом наступили 1990-е годы и наука рухнула?
– Денег не было вообще, оборудование купить было не на что. И стало уезжать среднее звено – кандидаты наук и молодые доктора наук в возрасте 35–45 лет, те, кто мог качественно работать как головой, так и руками. К сожалению, только единицы из них вернулись назад. Более того, научная иммиграция продолжается.
– Почему Институт высокомолекулярных соединений сохранился?
– Вижу три главные причины. Первая. Один из способов выживания научных учреждений в 1990-е годы был довольно простым – пускать арендаторов. Позиция администрации нашего института была другой: не разбазаривание, а сохранение помещений, даже если нет денег на их ремонт. Иначе начинает действовать железная логика: вы сдаете помещения в аренду – значит, они вам не нужны.
ИВС неохотно пускал арендаторов, а те, кого пускал, тщательно отбирались. Например, мы долго сотрудничали с крупнейшим дистрибьютором японского научного оборудования Shimadzu, и эти контакты сохранились. Их демонстрационная лаборатория долгое время находилась у нас.
Вторая причина. Те, кто уехал, сохранили с нами связи. Сначала мы вместе выигрывали западные гранты, стали на всех уровнях вовлекаться в международное сотрудничество. Сейчас это помогло выиграть мегагранты Правительства РФ. Это российские деньги, но их можно получить, только если в проекте участвуют крупные, в основном западные ученые, которые приглашаются для создания новых лабораторий. Представители нашей научной диаспоры очень помогали нам в переговорах. Фактически уехавшие поставляли нам связи и таких людей.
Третья причина. В ИВСе остались энтузиасты, ученые, полностью преданные своему делу. Такие как Александр Грибанов, который через «Академинторг» и контакты с производителем добыл дорогущие спектрометры для ЯМР (ядерного магнитного резонанса). Коридоры ветшали, а мы сделали новую лабораторию стоимостью более 5 млн евро для проведения очень тонких анализов полимеров на уровне отдельных связей между атомами. Лаборатория до сих пор успешно работает, она необходима для анализа результатов любого химического синтеза.
– То есть сейчас все хорошо?
– Сейчас нам нужны от государства стабильные правила игры. На какие задачи можно получить деньги на 5, а лучше на 10 лет? Например, насколько государство заинтересовано в новых композиционных материалах и готова ли промышленность к их внедрению? Но перемены длятся уже не одну пятилетку и пока не заканчиваются.
– Часть ученых вашего института – физики-теоретики: значит, могут работать дома?
– Представление о том, что физикам-теоретикам нужны только ручка и бумага, – из середины прошлого века. Сейчас для моделирования сложных процессов нам нужны суперкомпьютеры, которые занимают комнаты, а иногда и целые здания.
– ФАНО загубило науку?
– В 2013 году я выступал на митинге в Петербурге против реорганизации Академии наук. Понимал, что в Академии есть много накопившихся проблем, но тогда был только выбран новый президент РАН – я считал, что нужно дать ему возможность реализовать свою программу.
Сейчас я понимаю, что РАН находилась фактически в банкротном состоянии, когда становится необходимым вводить внешнее управление. ФАНО и стало таким внешним управляющим. Ситуация была сложной, ФАНО далеко не всегда выступало как эффективный менеджер, но и позитивные перемены происходили – например, был обновлен директорский корпус.
– Теперь и ФАНО упразднено, его функции переданы Министерству науки. Оптимизма по этому поводу вы не испытываете?
– Фактически ФАНО становится основой нового министерства, то есть позиции прежней команды усиливаются. Мы до сих пор не знаем, какие конкретные задачи ставятся новому министерству, какова дальнейшая судьба академических институтов, которые все дальше отделяются от РАН. Реформы продолжаются. И это, конечно, может дать новые возможности, но и сулит много проблем. Как сделать так, чтобы выпускники физико-математических школ города поступали в СПбГУ и продолжали заниматься наукой на родине? Совсем не ясно, как добывать финансирование на обновление инфраструктуры институтов. Нужно существенное повышение финансирования для этих целей. С одной стороны, эти цели уже объявлены, а с другой стороны, все признают, что денег нет. И правильно ли тратить имеющиеся ресурсы на большие проекты типа мегасайенс, когда стоит вопрос о восстановлении нормального среднего уровня проведения научных исследований. Может быть, нужны понятные пилотные проекты по обновлению приборной базы, пусть с высокими требованиями по отбору, но с открытыми правилами, по примеру мегагрантов. Такие мероприятия должны основываться на успехах ученых-лидеров.
– Некоторое время назад пошли разговоры, что ваш институт выселяют из Биржевого проезда. Место слишком красивое на Стрелке Васильевского острова?
– Нам обещали построить за городом современный научный центр для главного в стране института по полимерам. Выселить можно быстро, а каковы шансы, что построят центр? Некоторое оборудование невозможно перевезти. Те же ЯМР-спектрометры. В итоге мы с Алексеем Хохловым, ныне вице-президентом РАН, всемирно известным ученым в области теории полимеров, отправились к Михаилу Котюкову, тогда руководителю ФАНО.
– И до чего договорились?
– Я знал позицию Алексея Медведева, первого заместителя Котюкова: современный институт должен оставаться в центре Петербурга. Для молодых ученых важно, что они постоянно находятся в едином социокультурном и информационном пространстве. А это может обеспечить только центр города. Особенно в Петербурге, где есть неудачный опыт переезда естественно-научных факультетов СПбГУ в Петергоф.
Мы рассказали о достижениях института и планах по взаимодействию с промышленными партнерами – о разработке крепежа из полимерных композитов, созданного по заказу и в сотрудничестве с Объединенной судостроительной корпорацией. О работе со сверхчистой бактериальной целлюлозой, на основе которой мы создаем биосовместимые материалы для 3D-печати, искусственные костные ткани и хрящи, которые уже испытываются в Институте им. Вредена, и о многом другом.
В итоге Котюков предложил сделать ИВС РАН визитной карточкой современной российской науки в Петербурге, над чем мы сейчас все вместе и работаем.
– И вы отпраздновали успех участием в «Ночи музеев»?
– Но это пока нельзя назвать празднованием успеха в вопросе отстаивания своих родных стен. Все происходит ровным образом наоборот. Периодически возникает идея выселить нас и занять помещения под «литературный Эрмитаж». Или занять наше место какой-то иной гуманитарной деятельностью в рамках РАН – например, пустить сюда Институт материальной культуры или Институт восточных рукописей.
В конце прошлого года напряжение усилилось, и тогда мы решили не только показать, что мы востребованы в различных отраслях промышленности, но и принять участие в «Ночи музеев». Доказать, что мы можем сделать и очень интересные лаборатории, и очень интересный музей, что наш институт легко может быть более посещаемым, чем многие классические музеи. В итоге очереди на экскурсии в лаборатории длились до 4.30 утра. Мы не ожидали такого успеха, он оказался очень важным, в первую очередь для наших сотрудников, которые увидели искренний интерес к своей работе обычных людей и, наверное, впервые за долгое время почувствовали гордость за то, что они занимаются наукой.
На Экономическом форуме я подарил небольшой отчет об участии института в «Ночи музеев» Андрею Фурсенко, помощнику президента. Его удивила ночная очередь в научное учреждение из молодых людей.
Вадим Шувалов
