Зачем государству нужна цензура? Причем не только в России (с этой пятисотлетней самодержавной колымагой всё более-менее понятно), но и на либеральном Западе? Ведь даже в одной из самых вольных стран – США, где исправно работает Первая поправка к Конституции и где декриминализован «язык ненависти» (разжигай – не хочу!), всё равно кое-что порой бывает «запрещено». Например, словесно покушаться на общественную нравственность, а что это такое – бог весть…
Я уж не говорю о тех западных странах, где язык вражды находится под официальным запретом, где под страхом тюрьмы нельзя «отрицать Холокост», богохульствовать и т.д.
И дело даже не только в том, что все эти запреты прямо покушаются на закрепленное практически во всех конституциях мира базовое право – на свободу слова. Дело ещё и в том, что они – эти запреты – по идее, абсолютно бессмысленны. Ибо в эпоху интернета запретить – не на словах, а на деле – какую бы то ни было информацию попросту невозможно. Попробуйте, например, ознакомиться со списком текстов, официально признанных в РФ экстремистскими, а потом просто погуглите – и, смею вас уверить, довольно быстро вы убедитесь в верности вышесказанного…
Так зачем тогда вообще нужны запреты? Здесь впору вспомнить бессмертную «Ареопагитику» Джона Мильтона, который ещё в 1644 году смеялся над цензурными крючкотворствами, доказывая, что пытаться оградить человеческие умы от «вредных идей» – всё равно, что строить заборы против птиц.
И всё же раньше, в бумажно-типографскую эпоху, в цензурных ограничениях какой-то практический смысл имелся. Попасть в спецхран было трудно. Достать самиздат и трудно, и небезопасно. Одним словом, птицы через заборы, конечно, долетали, но какие-то уж больно редкие и потрёпанные, утомлённые долгим перелётом.
Зато теперь доступно всё! Ну, или почти всё. Так в чём смысл запретов? Казалось бы, ответ на поверхности. Если не считать гос. тайну (пока ну её, поговорим о ней в другой раз), запреты, в основном, касаются того, что является прямым либо косвенным призывом к насилию. То есть, не информация как таковая запрещена, а та её разновидность, которая побуждает либо «может побудить» к насильственным действиям.
Вроде, всё понятно. Но ведь и это – чистейшей воды блеф! Включите телевизор, радио, интернет. Как там насчет «сцен насилия» и всего того, что «разжигает ненависть»? Сколько секунд пройдёт, пока наткнётесь на полный треш? Одна? Две? Или, если повезёт, три?
Но и это не всё.
Именно та постинформационная клоака, в которую проваливается и бесследно исчезает вообще всё и в эпоху которой мы успешно прозябаем, стала сегодня самым надежным «цензором». Отныне истеблишменту, сиречь сильным мира сего, не страшна никакая «самая страшная правда», никакая «новая опасная идея», никакое «самое острое разоблачение». Уотергейтов больше не предвидится. Потому как любая самая страшная правда назавтра оказывается «старьём» и «отстоем», любая новая идея сразу же получает пинок под зад со стороны мириадов «таких же новых идей», а любое разоблачение бледнеет на фоне тьмы ещё более прикольных и глутаматных скандалов.
Так в чём же смысл цензуры сегодня, когда сокрыть от социума какую-то «секретную информацию» или оградить его от «пропаганды насилия», с одной стороны, невозможно, а с другой, и ненужно, поскольку постинформационные новости всё равно моментально пожирают друг друга, едва успев народиться на свет, как те «волки от испуга»?
А смысл вот в чём. В том, чтобы, как писал градоначальник Беневоленский в своем первом законе, дарованном им Городу Глупову: «Всякий человек да опасно ходит». Опасно – то есть, с опаской! Чтобы власть уважал, а значит, трепетал перед ней. И чтобы, ежели чего, «пенял на себя». Чтобы не подумал вдруг, что и вправду свобода – это когда можно всё, что не нарушает свободу другого. Нет, господа хорошие! Свобода – это когда можно только то, что ещё не попалось на глаза Оку Недреманному. Большому Брату. Одним словом, очередному смотрящему по гос. паноптикуму.
Потому как если нет запретов – нет и нужды в государстве. По крайней мере, в «большом и грозном». А нет нужды – не будет и его самого через какое-то время. И потому, чтобы государства в их нынешнем полицейско-чиновничьем великолепии тучнели и хорошели, – нужен страх божеский. Он же – запрет на слова. Ибо говорят все. А значит, все – потенциально виновны. А раз так, то государство может спокойненько пить-есть, торговать-воевать, сходить с ума и возвращаться обратно. В общем, жить в своё полное драконье удовольствие. И говорить, говорить, говорить – всё, что заблагорассудится! А мы в нём как были, так и пребудем во веки веков – бессловесные L’Étranger.
Аминь!
Даниил Коцюбинский
