Конечно, мне очень хотелось поговорить с Николаем Лебедевым, создателем таких кинохитов, как «Звезда», «Легенда № 17», новый «Экипаж», про булгаковский роман «Мастер и Маргарита», к экранизации которого режиссер приступил. Но он сразу сказал: «Только не про Булгакова». Так что наш разговор начался с личного.
– Вы рассказывали, что когда привезли «Экипаж» в родной Кишинев, то первым делом пошли во двор своей бабушки. И это место назвали раем. Никогда не хотели снять свой «Амаркорд»?
– Тот мир разрушен. Феллини мог вернуться и пройтись по тем же улицам родного города. Я был в Римини – этот городок невероятно похож на то, что мы видим в «Амаркорде». Все тот же легендарный гранд-отель, кинотеатр «Фульгор», парикмахерская, где мне сказали: «Это та самая парикмахерская, здесь работала Градиска, она совсем недавно умерла». Море, странное, каким мы видели его в фильмах Феллини.
А вот того Кишинева, который я помню, с белыми соцветиями каштанов, с тенистыми уютными улочками, с улыбчивыми прохожими и совершенно особым, человечным ритмом жизни, больше нет, как мне показалось. Но я все равно в своих фильмах вспоминаю о своем прошлом, и рассказываю о многом из моей жизни, но по-другому, не так, как Феллини. Например, мою бабушку звали Александра Михайловна, я ее звал Сашуленька. И так зовут героинь «Экипажа» и «Поклонника». Иногда такие «отсылки в былое» происходят даже помимо моей воли. Я не собирался приглашать Олега Меньшикова на роль тренера в «Легенду № 17». Но когда это случилось и Олег становился в кадре, я просто цепенел – так он похож на моего отца.
– Но зрители про это не знают.
– И не надо. Я не обязан распахивать перед аудиторией все закоулки души. У Феллини это органично получалось, а я не способен так откровенно рассказывать на людях о каких-то интимных вещах. Мне это психологически трудно.
– Дело в воспитании?
– Наверное. Отец был военным. Как я понимаю, человеком сильным и при этом очень уязвимым, хрупким. Вся его семья погибла в годы Великой Отечественной, но он, в те годы совсем еще ребенок, мальчишка, – смог выстоять. Умный, интеллигентный человек, он тем не менее пытался нас с братом научить противостоять жестокому давлению мира. В чем-то, возможно, перестарался. А может, не перестарался, сделал все очень точно, не знаю.
– Вы начали писать сценарии второклассником – это было как вести дневник?
– Нет, я не про себя писал, я фантазировал. Мне хотелось сбежать из реального мира.
– Почему?
– Детство у меня было вполне благополучным, любящая семья, прекрасные люди, но сам мир вокруг казался таким несовершенным! И в итоге получилось, что я всю жизнь придумываю новые, более совершенные миры – такие, где всегда побеждает справедливость, доброта, правда. И это помогает мне жить.
Есть люди, которым очень важно стоять двумя ногами на земле. Мне важно смотреть на звезды и – летать. Может быть, я сейчас излишне красиво говорю, но это правда. Но, знаете, как-то отвечал на вопрос теста, и вдруг оказалось, что я с годами изменился. Раньше я был абсолютным, стопроцентным идеалистом, сегодня ровно наполовину идеалист, наполовину реалист.
– Профессиональная деформация?
– Конечно. Это иллюзия, что кинематографисты живут в таком красивом, хрустальном мире. Но наш мир – такой же, как вся жизнь. Он очень жесткий, порой циничный. И я очень ценю и уважаю людей, которые способны, понимая все изъяны реальной жизни, не поддаться этому цинизму. Не сломаться. Не разрушить себя.
– Об этом «Легенда № 17» и «Экипаж»?
– Совершенно верно. «Экипаж» – кино вовсе не о том, что когда страна прикажет, героем станет любой. А о том, как сложно и как важно в сегодняшнем, далеко не всегда праведно устроенном мире, в котором нравственные критерии разрушают, а нас искушают лживыми химерами и подталкивают к компромиссам, сохранить порядочность и человеческое достоинство. Причем я не хотел кого-то судить. Я понимаю, как тяжело дается людям выбор.
– Об «Экипаже» – не страшно было браться за ремейк фильма Александра Митты?
– «Экипаж» Александра Наумовича когда-то перевернул мое сознание. В этом фильме уникальным образом соединились реальность и сказка, зрелищность, невероятный саспенс и проблемы, которые мне, подростку, оказались очень близки. И много лет я мечтал снять свой фильм-катастрофу. Но когда мне предложили взяться за «Экипаж», я сказал: «Вы что?! Это невозможно!» Я до такой степени люблю эту картину, что понимал: повторить ее невозможно. Да и не нужно повторять – она есть, она, по моему разумению, совершенна.
– И вы тем не менее взялись за нее.
– Да, не смог отказаться. Я обратился к Митте, с которым очень дружен. Я боялся, что он скажет: «Нет, не надо это делать». А Александр Наумович вдруг меня поддержал. Так что я снимал свой «Экипаж» как признание в любви фильму Митты и самому Александру Наумовичу за его творчество. При этом изначально я совершенно не мог придумать, про что может рассказывать моя картина. Фильм Митты – по проблематике – из того времени. Да, он современно смотрится, но пересказать ту историю сегодня было невозможно. И все сложилось только когда возникла идея про человека, который старается жить в новом мире, сохраняя моральные ценности прошлого, отличавшие многих наших людей. Не всех, я не обольщаюсь, я жил в советское время, видел разное и врать насчет идеальности советского мироустройства не собирался. Но ведь было очень много хороших людей, которые искренне верили в идею. Таков не только персонаж Данилы Козловского, но и герой Сергея Шакурова: отец главного героя, авиаконструктор, который не хочет принимать новые правила игры не потому, что он человек старорежимный, а потому что для него это преступление – разрушение промышленности. Он говорит очень важные вещи: например, что «патриотизм – это не когда пьяный в фонтане флагом машешь, а когда старики в стране не побираются». Его сын точно такой же идеалист-романтик.
Эти люди – они золотой запас нашей страны. Учителя, врачи, инженеры, новое время их отбросило куда-то, сделало чуть ли не нищими, но они сохранили самое главное богатство – нравственное. Одна народная артистка рассказывала мне, как в 90-е она после спектакля ездила по ночной Москве, развозя пассажиров, чтобы хоть как-то заработать на жизнь. Ей было тяжело, но она продолжала служить в театре, оставалась верной своему призванию и своим принципам. И таких было очень много. Картина «Экипаж» как раз про них, про тех, благодаря которым мы не потеряли человеческое лицо.
– Есть для вас в кинематографе табу? Темы, которые лучше не поднимать?
– Снимать можно про все. Но очень важен угол зрения. Безнравственно делать кино, прославляющее ненависть. Известны картины – не хочу их называть – и их авторы, влюбленные в своих неправедных героев, поднимающие мерзавцев на пьедестал. Это искусство убийственно.
– Вот фильм Оливера Стоуна «Прирожденные убийцы» – нравственен?
– Мне не кажется, что эта картина безнравственна. «Психоз» Хичкока безнравственная картина? Нет. Она говорит о страшных трансформациях в психике человека, но не призывает к убийству. Если человек, посмотрев «Прирожденных убийц», становится серийным убийцей, это свидетельствует о проблеме с психикой у этого человека, и она может детонировать когда и от чего угодно.
Я могу только повторить: важно «ради чего». Если ради того, чтобы превратить человеческую боль в предмет купли-продажи – то это чудовищно.
– Вы читали мемуары Коры Ландау? Она написала про своего гениального мужа Льва Ландау – и в некоторых моментах он открывается с очень страшной стороны, как моральный урод. Зачем люди идут на такие откровения?
– Ну откуда мы знаем, что ею двигало? Марлен Дитрих очень не хотела писать мемуары, но она взялась за них, когда ей стало не на что жить. Мы снова возвращаемся к выбору – легко выбирать между хорошим и плохим. А между плохим и плохим? У каждого свое.
Я не осуждаю тех, кто распродает свои интимные секреты ради выгоды или популярности, но мне это чуждо. Однако я понимаю, когда человек по-настоящему искренне делится своей болью, таким образом врачуя ее. Когда-то меня просто спасли от гибели воспоминания Людмилы Гурченко. В середине 90-х я находился в чудовищной ситуации. Я не понимал, как мне жить, жить вообще было незачем. Понимаете, какое дело: я ведь до того как начать заниматься кино был успешным журналистом. В 24 года снял свою первую картину, все складывалось очень хорошо. Поэтому мне было с чем сравнивать, когда я вдруг оказался без работы, без денег. Когда уходили близкие, а мне не на что было их хоронить. И так продолжалось не день, не месяц и даже не год. Думая о том времени, не могу вспомнить ни одного светлого дня. И мне в руки попала книга Гурченко «Аплодисменты». Это стало для меня спасением.
– Не думали вернуться в журналистику?
– Я пытался, но не мог. Да, когда было совсем черным-черно, я понимал, что, наверное, надо вернуться в газету. Я думал: «Сколько можно стучаться в эти закрытые двери? Ну не получается, что же делать? Значит, надо закрыть эту страницу. Буду спокойно жить, нормально работать, обеспечивать семью». Но потом меня прошибло: «А когда буду умирать, я ведь задам себе вопрос: все ли ты сделал, что мог?» И тогда я понял, что другого пути для меня не существует. Пусть я так и буду ходить, неприкаянный, в ожидании, когда же приоткроется для меня щелочка в кино. Кто-то, может быть, скажет, что я бесцельно прожил жизнь, но я-то буду знать, что хотя бы пытался двигаться туда, куда хочу и должен.
– Делай что должен?
– Даже не то, что должен, а что не можешь не делать.
Меня всегда поражала библейская притча про Иова. Господи, как можно пережить испытания, выпавшие на долю этого человека? Да, потом ему воздалось, но те его близкие, которые умерли в пору испытаний, – с ними-то как? Как их можно забыть? Ведь эта боль останется навсегда! Можно ли после этого быть счастливым? Другое дело, что надо с достоинством продолжать жизнь. И уметь принимать удары судьбы, надо уметь держать удар.
Искусство в этом смысле дает возможность найти внутренние резервы, чтобы двигаться вперед, несмотря ни на что. Я не случайно сказал про мемуары Гурченко, которая была бешено популярна и вдруг оказалась на обочине. Растоптанной. Без всякой надежды на возвращение в профессию.
– Вы не были знакомы с Гурченко?
– Мы несколько раз виделись, но общение было мимолетным. Однако мне много рассказывали о ней те, кто дружил с ней. И кто-то рассказал, что если ей скажут: «Чтобы сняться в фильме, надо поджечь свою квартиру», она подожжет. В этом смысле Гурченко была совершенно одержимым человеком, преданным кино безгранично. Что она испытывала, оставшись вне профессии, я прекрасно понимал. Когда выходит твоя картина, а ее начинают топтать, это очень больно. Ведь, хочешь не хочешь, ты в фильме раскрываешь душу.
Знаете, когда-то, очень давно, на мой фильм «Змеиный источник» обрушился с весьма суровой критикой Никита Михалков. Я очень переживал, потому что всегда ценил Михалкова как выдающегося художника. К тому же он – мощнейшая фигура, крупная личность, глава Союза кинематографистов, а я – начинающий режиссер. Спустя много лет мы с Никитой Сергеевичем (с которым у нас потом сложились замечательные отношения, и он даже стал продюсером двух моих картин, которые я снимал на его студии ТРИТЭ) вспомнили эту историю, и он сказал: «Ты не обижайся. Я был искренен в своем мнении. Но ты умеешь держаться». На что я ответил: «А у меня был выбор?» Конечно, я держался, я не могу себе позволить сломаться или смалодушничать. Я просто продолжал и продолжаю честно делать то, что делаю, и рассказываю те истории, которые меня волнуют.
– Выбор сценария всегда за вами?
– Конечно. Скажем, «Легенда № 17». Я отказался от нескольких сценариев на темы хоккея; они никакого отклика в душе не вызвали – довольно стандартное биографическое кино. Но однажды продюсер Леонид Верещагин предложил мне прочесть сценарий молодых авторов Местецкого и Куликова, от которого я тоже ничего не ждал. Однако уже на десятой-двадцатой странице позабыл обо всем: меня просто несло по этой истории, я смеялся, сопереживал, иногда в горле возникал ком. Меня привлек не образ Харламова (темы реализации личностного потенциала человека, кстати, в сценарии не было, мы ее добавили позже), а тренер Анатолий Тарасов. То, как складывались в этой истории отношения Харламова с Тарасовым, – это почти что калька моих отношений с отцом.
– Какая она, ваша тема – человек перед выбором?
– Наверное, каждый раз это новая тема, она вырастает из того, что волнует в конкретный момент.
– И что сейчас?
– Я думаю о том, как человек движется к свету, даже если он встал на дорогу компромиссов, даже если обстоятельства подталкивают его сломаться, сделать не тот выбор. Какие силы дают ему возможность выйти на истинный путь? Не социальный, не карьерный, а личный.
– А стали бы вы снимать кино про сломанного судьбой человека?
– Не знаю, не могу абсолютно уверенно ответить: «Нет». Если бы мне когда-нибудь сказали, что сниму кино о хоккее, я бы изумился. Или о Великой Отечественной войне. Но вдруг внутри меня созрела необходимость снять военное кино. Я очень переживал, когда видел, с каким пренебрежением в конце 90-х стали относиться к ветеранам. Тем более что это наложилось на мои личные переживания, связанные с уходом отца. Он был ребенком в годы войны, и она ему сломала жизнь. Его отец, мой дед, погиб в котле под Харьковом, ему было всего 40 лет. В апреле 1945 года под Веной погиб и 19-летний брат отца. И папа всю жизнь искал могилу брата, и так и не смог найти. Нам с братом удалось обнаружить документы о месте захоронения в Австрии, но точные данные засекречены до сих пор.
– Для вас так важно было найти могилу дяди, которого никогда не знали?
– Конечно. Почему – не могу объяснить, но мне важно было найти то место, где я мог бы поклониться. Как-то я буквально одним днем оказался в Вене. Красивый, ажурный такой город, гуляя по которому я все время думал о дяде Коле. Об этом я снимал «Звезду» – реквием по тем, кто не вернулся с войны. И удивительная случилась история на одном из первых показов. Вдруг на сцену поднялся человек – друг отца. Они с детства дружили, вместе учились в Суворовском училище. Я не видел его с похорон отца, с того дня прошло 10 лет. И вдруг он выходит и начинает рассказывать про моего отца. У меня было такое ощущение, будто отец дал весточку: для меня близкие ушедшие существуют так же, как и живые, а сегодняшнее, прошлое и порой даже будущее – это единая реальность, абсолютно конкретная и осязаемая, и если хотя бы от одной составляющей реальности мы откажемся или забудем о ней – мир станет неполным.
Елена Боброва
