Советский писатель, яростный публицист, редактор патриотической газеты Александр Проханов в последнее время пишет фантастические романы. О том, чем брежневский СССР отличается от нынешней России и какое будущее всех нас ждет, он рассказал «Городу 812».
– Вас называют соловьем Генерального штаба.
– Уже давно не называют.
– Тогда чей вы соловей?
– Я умел писать про машину, мне нравилась машина.
– Какая машина?
– Русская литература не умеет писать про машину, она не любит машину. Русская литература глубоко враждебна машине. Она умеет писать про природу, душу, духовный эпос, но про машину, то есть про техносферу русские писатели не умели писать. Вот Платонов сумел ее описать. Бунин хорошо описал машину в “Господине из Сан-Франциско” – металл, колеса поршни.
– А вы где машину нашли?
– Брежневский социализм демонстрировал устойчивость, крепость, обилие и некую тучность. Я жил в это время, изучал советскую техносферу, видел новые советские города, заводы, плотины, освоение севера. Я умел писать про машину.
Потом мне было дано наблюдать падение советской башни, ее крен. Бог дал мне увидеть крах Советского Союза. Я был активным антиперестроечником, участвовал во всех схватках, сам готовил ГКЧП…
После чеченской войны началось разложение. В горячем болоте всплывали остатки советского, возникали странные фигуры, народились ящуры. В то время я писал романы. И мне кажется, что я писатель двух времен. Я не принадлежу отдельно ни к советскому, ни к постсоветскому.
– А путинский период – это разве не еще одно, третье время?
– Я отношу его к постсоветскому, хотя в нем есть что-то новое… Пожалуй, вы правы, путинская пора одарила меня иллюзиями. Но все-таки я считаю путинский период во многом ельцинским периодом.
Но я тешу себя надеждой, что новый период, начавшийся с кризисом, грозит большими изменениями, и я сумею его застать.
– Думаете, будут серьезные перемены?
– Я думаю, что мировая система и русский кризис многое изменят, нас ждут большие трансформации.
– В какую сторону будут трансформации?
– Либо это будет закамуфлированный фашизм, либо либеральная диктатура, при которой будут подавляться любые проявления народного волеизъявления.
– Ваш прогноз касается только России?
– И России в том числе. Диктатура меньшинства – диктатура олигархов, которые требуют социальной поддержки и которые могут опираться только на грубую силу, – кончается. Мне кажется, что будет крупная социальная встряска в России, вплоть до катастрофических последствий. Либо мы пойдем путем диктатуры, как и в мире в целом. “Золотой миллиард” не сможет дальше навязывать что-то человечеству.
– Вы, как и Лимонов, больше известны не как писатель, а как общественный деятель. Вам это не обидно?
– Не обидно. Литература ушла на задворки процесса. Наш народ вообще не знает писателей, он знает только тех писателей, которые на экране телевизора. А на этом экране только те писатели, которые связаны с политикой или идеологией.
– А сегодня вообще есть русская литература?
– Есть.
– И какая она?
– Есть молодые писатели, такие как Шаргунов. Культура ведь не только единицы художников. Может быть много художников и не быть культуры. Культура это более сложное явление, чем отдельно взятый художник. Художник только тогда является частью культуры, когда он включен в культурный процесс. То есть когда он написал книгу, создал картину, изваял статую, и на его произведение обратила внимание критика, а потом общественное сознание. Художник может сидеть в тюрьме и там делать свои гениальные вещи…
– Как Лимонов?
– Влияние Лимонова на общественную жизнь России меньше, чем Шолохова. В советские времена власть рассматривала влияние литературы как мощнейшее влияние на социум. При царе тоже так считали. Литературой интересовалось и Третье отделение. Сейчас не интересуется.
– В те времена писатель считался совестью нации. Трудно представить Шаргунова, Быкова или Пелевина этой совестью.
– В России сегодня нет совести нации. Есть три фрагмента в общественно-социальной жизни: остатки советского, либеральный и православно-монархический. Они существуют, сталкиваются, грызут друг друга, опять связываются. Нет человека, который был бы одновременно в трех кругах.
– В советское время книга считалась лучшим подарком. Разве нет вины самих писателей, что книга перестала быть знаковой вещью?
– Сегодня мы живем в обществе потребления. Народ, живший возвышенными ценностями, очень быстро превратился в народ-потребителя, народ-покупателя, стремящегося к развлечениям, причем развлечениям низменного порядка. Читать Юнга тоже наслаждение, но очень трудное наслаждение, оно не под силу тем, кто смотрит порнофильмы. Поэтому общество, которое стало обществом потребления, не хочет читать сложные книги, оно читает книги упрощенные – детективы, лав-стори. Поэтому книга и перестала быть хорошим подарком.
– Может, писатели не то пишут?
– Писатели не виноваты. К счастью, сохранилась часть людей, которая дорожит книгами. Сейчас получила большое распространение эзотерическая литература.
– Это разве нормально для страны, которая считает себя православной?
– Нормально для страны, которая семьдесят лет не была православной, и если она сейчас считает себя православной, то ошибается. Видите ли, считалось, до 1917 года вся страна была православной, но весь Серебряный век все его лучшие представители были не православные. Они были символистами, интересовались оккультизмом, были ницшеанцами, говорили, что Бог умер.
– В начале ХХ века были и религиозно-философские собрания с Мережковским и другими?
– Они были очень сомнительного свойства. Вряд ли Иоанн Кронштадтский считал Андрея Белого канонически православным человеком. Да и в учении Соловьева о Софии было очень сомнительно с точки зрения канонического православия.
Конечно, были православные философы и мыслители – отец Сергий Булгаков, Флоренский. Теперь они с большим трудом входят в наши православные догматики. Они были модернистами, а к модернистам наше тучное православие девятнадцатого века относилось скептически. За что потом и поплатилось.
– Не странно ли, что в советские времена писатели трогательно целовали красное знамя, а сейчас не менее трогательно – иконы?
– Меня это не смущает. Если бы сейчас пришли американские пехотинцы, то они бы целовали звездно-полосатое знамя. Интересно другое течение: совместить красное и православное. Ведь многие явления советской жизни можно объяснить тайным присутствием в ней православия.
– Советская власть боролась с “врагами народа”. А христианство учит, что все люди братья. И где тут совмещение?
– Советский строй был как раз более христианский, чем царский. В советское время был интернационализм, а жизнь колхоза и монастыря – это два одинаковых устава. Да и Советский Союз был одним большим монастырем. Да, враги народа были. Но разве христиане не сжигали еретиков? А Аввакума не сожгли?
– Вы, как певец машин советского времени, считаете себя соцреалистом?
– Никогда себя не считал соцреалистом. Соцреализм – это советский эллинизм. Это мифология. Советский период – уникальное явление в мировой истории, которое топчут, засыпают пеплом, поливают фекалиями. Но оно, как фрески, проступает, и человечество не обойдется без этого периода, будет возвращаться к нему, рассматривать с ненавистью или сожалением. Это был человеческий эксперимент, где были другие измерения. У него были свои творцы и художники. Тот же Шолохов. Литература никуда не денется без него. Были советские писатели. Вот Бабель был советским писателем? Был.
– А вы советский писатель?
– Я считаю себя русским советским писателем. Я думаю, что советским писателем был Солженицын. Или Маяковский. Недавно его перечитывал. Он был гигантский советский русский писатель.
– Ранний Маяковский – тоже?
– Зачем делить? Давайте отрежем ему одно яйцо и оставим другое. Он был гениальный русский поэт, воспевавший советскую энергетику, он был певцом советского строя. Таким же был Фадеев. Все, кто жил в советское время, были советскими писателями и делились относительно координации, которую проводила идеология партии. Просто когда исчезло советское, все эти писатели утратили смысл. И тот же Солженицын утратил свой смысл.
– Сталин указал Фадееву, что тот плохо отразил в “Молодой гвардии” роль партии. И Фадеев переписал. Вы считаете, это нормально, когда художник переписывает свое произведение по воле руководителя государства?
– Это нормально. Художник, который работает во время войны, должен понимать, что он работает на оборону. Если ко мне придет какой-то хрен, залезет в мой роман и станет говорить, что ему что-то в нем не нравится, то я его пошлю. Если ко мне придет специалист по пропаганде и скажет: “Вот вы написали так, но это вредит нашему делу”, то я перепишу. Я же работал в “Правде”, понимал, что делаю общее дело.
– Перепишите, несмотря на то, что это будет неправда?
– Кому-то нужна правда. Я же так устроен, что мне нужна победа, а правда – провались она пропадом вместе со свободой. Для меня победа важнее, чем правда. Те люди, для которых правда и свобода важнее, чем победа, предатели.
– Часты споры о том, что нужно российской интеллигенции – свобода или, напротив, притеснения властей?
– Я думаю, что дело не в том, давать свободу интеллигенции в России или не давать. России нужно развитие, она нуждается в новых формах, идеологемах.
Россия живет в д…ме. У нее нет самолетов, хорошего оружия, настоящего образования. В России исчезли звездолеты. Если Россия получит развитие, то она опять получит имперское значение. И в этом развитии должны принять участие все – и богатые, и бедные, и левые, и правые. Они все найдут себе место на стапеле общероссийского звездолета. В России нет общего дела, ее кормят баснями и обманывают. Последние десять лет в ней занимались только газом и воровством, а развитие объединило бы огромное количество людей.
– А каким образом они должны объединиться?
– Несколько лет назад я был в Питере на верфи. Там строили подводную лодку, и меня восхитило, как работали над ней бригада из Алма-Аты, еврейские профессора, русские рабочие – они были единой командой. Вот что нужно России сегодня.
– В 1991 году на президентских выборах вы поддерживали генерала Макашова. В 1996 году – Зюганова. Потом вы были очарованы Путиным. Такой дрейф для вас закономерен?
– Я же политик! Макашова я до сих пор считаю самым благородным человеком из тех, кого встречал, настоящим героем. Я был близок к компартии, но в КПСС никогда не вступал, всегда был белым империалистом и поэтому поддерживал Зюганова. Путина стал поддерживать после чеченской войны, он спас Россию как государство, он уничтожил позорный Хасавюртовский мир.
– Но кажется, что именно при Путине началась реставрация прошлого?
– Нет, у меня другое ощущение. Путин спас государство, которое сгнило, и подморозил его. Он спас его от распада, собрал его целиком, но ничего не сделал для того, чтобы оно развивалось. Поэтому спасенное полно червями. Как говорил Мандельштам: “Нельзя дышать и твердь кишит червями”. Вот драма сегодняшней России. Она спасена, но в гниении.
– Потому что всё построено на страхе?
– Нет. Никто никого не боится. Все воруют. Кто кого боится? Наоборот, страшная коррупция. И самое страшное, что никто не боится государства – все на него плюют.
– Правозащитники говорят о русском фашизме. Вы утверждаете, что его не существует. А кто же тогда убивает мигрантов?
– У нас в России каждый день убивают по два миллиона таджиков, а в подмосковных крематориях каждый день сжигают по пятьдесят миллионов китайцев. Вы посмотрите на эти зверские русские лица. Как страшны русские голубые глаза, или – как чудовищно выглядят депутаты Госдумы, они просто из СД или Абвера.
Какой русский фашизм? О чем вы? Русское разгильдяйство, русское разложение, русская деградация – вот что у нас на дворе. Главное, что власть заинтересована в этом разложении, она заинтересована, чтобы русский народ распадался, разлагался. А в это время из России все самое ценное в ней увозят в Америку. Там все русские ценности. Там – наши лучшие девушки, наши лучшие мозги, все металлы…
– В молодости вы вроде бы были лесником.
– Да, охранял лес от людей. После того как окончил авиационный институт, пошел работать в НИИ, а потом – лесником. Читал книги, учился писать, там и написал свою первую вещь.
– Как вы попали в “Правду” – туда же брали только проверенные кадры. А вы кем были проверены?
– Все знали, что, работая лесником, я работал в госбезопасности, охранял ее лесные угодья и занимался агентурными мероприятиями.
– Демонстрируете чувство юмора?
– Просто все знали, что я хорошо писал. Сначала меня взяли в “Литературную газету”, взяли с улицы без всякой рекомендации – им нравилось, как я писал. В ту пору я много ездил и писал на тему фольклора русской деревни. После поездки в Сибирь я издал свою первую книгу и сделал себе имя. Я не был агентом КГБ и членом партии. Это ложь, что для того, чтобы сделать карьеру в советское время, надо было быть членом партии.
– Вам уже за семьдесят, а вы полны сил. У вас есть какой-то собственный секрет оптимизма?
– Конечно. Раз в двадцать лет я меняю себе семенники, обычно ставлю семенники гамадрила. В последний раз сделал ошибку – вместо проверенного гамадрила поставил семенники бабуина…
Еще я очень люблю отбивные из бабочек. Беру бабочку, отбиваю ее, потом кидаю ее на сковородку и жарю – пять минут на одной стороне, пять минут на другой. Какая там саранча с медом! Бабочки лучше!
А вообще-то, наверное, Бог хранит. Я люблю природу, красивых женщин, у меня постоянные контакты с жизнью. Это мобилизует.
– С кем-то из питерских писателей дружите?
– У меня мало друзей. Моя газета поддерживает сибирских писателей, Распутина и Белова. С Астафьевым отношения не сложились. Из питерских дружу с Личутиным.
– Есть разница между московскими и питерскими писателями?
– Наверное, есть, но я бы побоялся определить эту грань. В Петербурге есть писатели, которые близки мне по духу. Они глубоко разрабатывают имперскую тему.
Раньше, например, ленинградцы были в большей степени диссидентствующими, подпольными, с каким-то надрывом. Москва была более официальной, а Питер поддерживал сатанинскую традицию.
– Почему сатанинскую?
– Сатанинскую – потому что стоит на болотах. В Питере есть некий демонизм, который знали и Пушкин, и Гоголь. Мне кажется, что Питер сегодня находится на взлете. Москва уже это пережила, она больна, перегружена. Питер – это такой восхитительный пример имперского будущего, который сейчас так унизительно утратил свое достоинство, мощь, силу, красоту и находится в новом ренессансе.
Андрей Морозов
