Разговорился вчера с одним знакомым — активным сторонником Навального. «А что ингуши?! — сказал мой знакомый, когда речь зашла о событиях в Ингушетии. – Они же просто из-за нефтяных вышек вышли — конечно, им не нравится, что их отдают Кадырову!»
По сути, мой знакомый практически буквально воспроизвёл предложенную Навальным версию «скрытых мотивов» ингушского протеста.
И тут я подумал — а почему оппозиционно и критически, вроде бы, мыслящие люди так легко готовы поверить в то, что для протестного митинга нужны обязательно материальные мотивы? Что ничего принципиального, духовно и морально значимого, того, что не измеряется в рублях и баксах, мотивировать протестующих не может? Почему в сознание российских оппозиционеров так легко заходит эта вздорная, в общем-то, мысль? Ведь достаточно было бы просто прислушаться к тому, что говорят на митингах и пишут в сети сами ингуши, чтобы понять — дело тут вовсе не в деньгах. Дело в борьбе за земли, где расположены культурно и духовно значимые для ингушей объекты, с которыми связана историческая память людей.
Почему для «среднестатистического» современного российского оппозиционера деньги оказываются главным протестным триггером, спусковым крючком массового недовольства? Думаю, всё дело в том, что основным политическим мотивом российского общества как была, так и остаётся зависть. В этот раз она основана на памяти о бедных («лихих») 1990-х – и на недавних расследованиях о сверхбогатых российских чиновниках. В треке «Салам» суперпопулярного нынче рэпера Face’а этот завистливый дух нынешнего протеста отразился очень четко: «Ваша мать — коррупция, наша мать — верность. Но вам при этом — Бентли, а нас — в лагеря». То есть на примере Face’а мы можем увидеть, что код «навальнинской», корыстно-завистливой версии протеста, намертво въелся в сознание и подсознание даже самых молодых, и, самое главное, выел все остальные возможные протестные мотивы. Девиз такого сознания: «Отберите деньги у нечестных и отдайте честным», «это у нас, честных и справедливых должны быть деньги, и для этого нам нужна власть».
Но вот только разве на этой мечте строится либеральная демократия? Разве не на мечте о личной свободе и человеческом достоинстве? Как раз на том, на чем сегдоня основывают свой протест ингуши? И выходит, что это, во многом традиционное и весьма далекое от идеалов англо-саксонского либерализма общество сегодня оказывается ближе к либеральной демократии, чем российское, а точнее, русское, мечтающее лишь о том, чтобы на «бентлях» ездили «честные парни», и дальше этой шариковской мечты не продвинувшееся со времен 1917 года…
И ещё я задался еще одним вопросом. Почему мой знакомый так пренебрежительно, будто нехотя, говорит о протесте в Ингушетии? Почему его не волнует это едва ли не самое главное событие в «посткрымской» России? И вновь подумал, что виной всему – скрытая зависть. На сей раз – к ингушам. Ведь у них получилось «выйти на площадь», получилось добиться хотя бы промежуточного результата. Ингуши успешно противостоят Евкурову и Кадырову, а косвенно – и Кремлю. А что в активе у российской оппозиции, больше 10 лет «гуляющей» по городам и весям под руководством Навального? Ничего. Только посадки, штрафы и дубинки.
Навальный и его сторонники – против Димона, против «оннамнецаря», против пенсионной реформы. Но что изменили в стране эти акции протеста, если не считать нескольких поломанных судеб людей, угодивших под суд? Ничего. И, думаю, главная причина этой фатальной неудачи – как раз в том, что и отличает акции Навального от ингушского протеста. Все митинги Навального замешаны на материальной зависти по отношению к тем, «кто там, наверху», а не на искреннем (и может быть наивном) желании достойной жизни и защиты прав человека, включая право на культурно-историческую память. Где акции Навального хотя бы против пыток? Я уж не говорю – за парламентскую реформу, без которой демократии быть не может в принципе. А вот ингуши проводят Конгресс своего народа, собирают форум представителей тейпов. Самоорганизуются, а не «гуляют» по улицам в виде бесплатного корма для полицейских дубинок. С моей точки зрения, протест ингушей оказался куда успешнее, потому что он как раз не из-за денег, а за самих себя. Это борьба за свою гражданскую идентичность, а не за право покататься на конфискованном у олигархов Бентли.
То, что в России считают чужие деньги, пока в Ингушетии борются за справедливость и свои права, говорит лишь о том, что до изменений в России в целом еще очень далеко. Никто в Петербурге и Москве и не думает выходить на многотысячные митинги за «нашу и вашу свободу» или «в поддержку Ингушетии», как в 1968 году выходили единицы против введения войск в Чехословакию, в 1991 году – тысячи против подавления свободы в Литве.
Ингушский конфликт воспринимается большинством россиян как локальный, далекий и не имеющий никакой связи с их собственной судьбой. Этот «коллективный москвоцентризм» де-факто и мешает радикальным переменам в стране. Но, может, это не навсегда?
Григорий Конников
