Очень многим в России надоел президент Путин. И, вроде, самое время подумать – что же будет, если его не будет? Сможет ли Россия в этом случае перестать быть зоной вечного самодержавного мракобесия – и превратиться, наконец, в территорию стабильного счастья? Ну, или хотя бы зону условного комфорта?
Честный ответ на этот вопрос, однако, может быть только отрицательным. Ибо не Путин породил Россию, а Россия – Путина. Ибо Россия – это цивилизация. То есть неумолимо самовоспроизводящаяся система отношений между народом и властью, а равно внутри общества.
В чем именно «кривизна» российской истории, — об этом и будет рассказано в настоящей публикации. А дочитав этот цикл до конца, вы имеете шанс получить ответ и на сакраментальный сов.секретный вопрос: «Что же это такое – счастье после Путина?». Первую часть см. здесь. Вторую – здесь.
Всеобщий соблазн социализма
Большевистский прорыв к власти оказался возможным ещё и потому, что «наготове» была популярная в то время в широких кругах, включая значительную часть образованного класса, идея социализма. Конечно, крайности коммунизма многих смущали, и то, что делали большевики, вызывало ужас даже у тех, кто радовался, что в итоге Россия сохранилась. Но само слово «социализм» в начале ХХ века было таким же позитивно окрашенным, как слово «демократия» в эпоху Перестройки. Это было что-то безусловно великое и светлое, что признавали как благо даже левые либералы (может, только центристы и правые монархисты к слову «социализм» относились враждебно, потому что социалисты в их представлении были террористами, кидавшими бомбы).
Сама идея «социализма» как способа гармонизации межклассовых отношений и построения справедливого общества была популярной в ту пору не только в России, но и на Западе. Хотя из-за того, что в России произошла напугавшая Европу тоталитарная коммунистическая революция, сопровождавшаяся хаосом и кровопролитием, в большинстве европейских стран в итоге пришли к власти правые авторитарные режимы, а вовсе не социал-демократические правительства.
Но даже здесь проявился «коммунистический соблазн». С одной стороны, европейские правые как бы говорили: «Мы не допустим того, что произошло в Советской России». Но, с другой стороны, эти авторитарные и даже тоталитарные силы (фашистские, нацистские, в частности) с интересом наблюдали за тем, что делает Сталин (а до этого делал Ленин): и за террором, и за концлагерями, и за этатистскими экономическими кампаниями, которые проводились в Советской России. И Муссолини, и Гитлер во многом подражали Ленину и Сталину. «Мода на этатизм» докатилась даже до США, и «новый курс» Ф.Д. Рузвельта тоже отчасти «черпал вдохновение» в советском эксперименте. Одним словом, как страх перед «угрозой Коминтерна», так и соблазн частичного подражания большевизму спровоцировали на Западе резкий крен в сторону этатизма (и правого, и левого). И можно, в общем, с уверенностью утверждать, что, несмотря на весь пост-версальский ресентимент немецкого общества, оно вряд ли «породило» бы Гитлера и Третий Рейх, если бы не советская власть и не социалистическая революция в России.
Правда, в Германии, начиная с середины 1980-х годов, происходит спор историков. Большинство либерально настроенных исследователей полагают, что немцы должны сознавать свою ответственность за Третий Рейх и каяться. Но есть и патриотически настроенные немецкие историки, которые (в частности, историк Нольте – один из главных «ревизионистов») убеждены: не стоит обвинять немцев в том, что они привели к власти Гитлера, потому что немцы просто реагировали на то, что происходило в Советской России. Одним словом, по мнению историков-ревизионистов, большевики «спровоцировали» немцев на тоталитаризм. Ревизионисты не пытаются доказать, что Третий Рейх – это хорошо (как делают многие патриоты в современной России по отношению к эпохе Сталина и вообще СССР), они лишь утверждают, что вина за Третий рейх лежит отчасти на большевиках.
Я – не сторонник Нольте и не считаю, что его концепцию надо поднимать на щит, однако историческая правда – в том, что большевизм был колоссальным и вызовом, и соблазном для любых антидемократических сил в Европе, поскольку показывал успешность тоталитаризма и одновременно пугал. Для европейцев это тоже был своего рода момент ресентимента – они одновременно и боялись, и завидовали той успешности, с которой Советский Союз индустриализовался и развивался, особенно в военном отношении. Здесь надо учесть, что СССР в ту пору ещё и активно себя пиарил.
Всё это было, напомню, до начала Советско-Финской и Второй мировой войн, когда вдруг оказалось, что советская военная машина далеко не так блистательна и несокрушима. В 1930-е годы многим действительно чудилось, что Советский Союз – это такой колосс, который вырос «из ничего» и будет теми же темпами прибавлять в мощи и дальше. Что была страна полуотсталая, и вдруг за 15 лет в ней вызрела новая несокрушимая мощь. Но, повторяю, не надо этот фактор абсолютизировать. И в каждой европейской стране (Испания, Германия, Италия и т.д.) были свои причины для становления собственного тоталитаризма/авторитаризма.
Либеральная эрозия советского проекта
При И.В. Сталине советский проект достиг пика своей «неомосковской мощи». «Чингисхан с телефоном» (так то ли Л.Д. Троцкий, то ли Н.И. Бухарин язвительно называли Сталина – в подражание А.И. Герцену, назвавшему российское правительство времён Николая I потенциальным «Чингисханом с телеграфами, пароходами, железными дорогами») захватил почти половину Европы, продолжая перманентно терроризировать советское общество. При этом система в целом сохраняла ледяную стабильность.
Но далее, после Сталина, Советский Союз начал проделывать ту же эволюцию, которую прошла в свое время и дореволюционная Россия. Постепенно началась инфильтрация западной культуры, западных идей, а значит, и вольномыслия – в пост-сталинистскую общественную жизнь. Стал рушиться железный занавес, начали приезжать иностранцы, начали развиваться местные публицистика и литература, более или менее свободные и критически настроенные по отношению к отдельным несправедливостям советской жизни. Появился самиздат, появились «голоса» – западные радиостанции, которые вещали на Советский Союз.
И хотя вслед за хрущёвской Оттепелью наступили брежневские похолодание и Застой, это уже было не сравнить с временами Сталина. Холодная война, конечно, продолжалась (вплоть до прихода к власти М.С. Горбачева в середине 1980-х гг.) и особенно усилилась в период позднего Л.И. Брежнева и короткого правления Ю.В. Андропова. Однако, на этом фоне в толщу советского общества всё более плотно и глубоко проникал антисоветский информационный контент.
Чем менее кровожадным и менее тоталитарным становился режим, тем более отчётливо общество, живущее достаточно сурово (очереди, дефициты), начинало сознавать, что по уровню жизни оно отстаёт от «общества потребления» капиталистических стран. Хотя по телевизору постоянно показывали и рассказывали, как на «загнивающем» Западе всё плохо, но советские люди этому не особо верили, получая информацию из других источников – моряки ходили в плаванье на Запад, привозили оттуда «фирменные» вещи, иногда в советских магазинах «выбрасывали дефицит», вроде австрийских сапог, за которыми тут же выстраивались очереди. Особо мощную «рекламную» роль играло проникновение в СССР западной культуры и моды – рок-музыки, кинематографа, литературы, философии, стилей одежды и т.д.
Одним словом, у населения была информация о том, что на самом деле на Западе жизнь в чисто бытовом плане более успешная, чем в СССР. При этом, в отличие от российского интеллигента XIX века (который, как известно, метался между тем, что ему предпочесть: конституцию или севрюжину с хреном) – образованный советский человек твёрдо знал, чего ему хочется. К «конституции» особого интереса не было, т.к. она за долгие советские десятилетия успела в сознании общества превратиться «просто в бумажку». А вот чего хотелось страстно и очень конкретно, так это колбасы твёрдого копчения, автомобиля и дачи. Ну, и икры – хотя бы красной, а не только баклажанной.
Коллапс Великой России в условиях гласности
Тем не менее, когда началась Перестройка, постепенно пришел вкус и к свободе слова, а также желание политических свобод и участия в выборах – всё это довольно быстро проявилось. В известном смысле Советский Союз эпохи позднего социализма можно сравнить с временем России петербургского периода – очень условно, конечно. Но всё же не случайно, думается, именно Ленинград («и.о. Петербурга») сыграл такую важно роль в подготовке советского коллапса. Ленинград был средоточием андеграундной культуры, почти все самые известные советские рок-группы появились и, самое главное, проявились тогда в Ленинграде, ленинградская пресса и ленинградское ТВ в эпоху Перестройки играли даже более заметную роль, чем столичные СМИ. Т.е. «петербургскость» этого периода отчасти проявилась в той роли, довольно заметной и знаковой, которую играл Ленинград в эпоху горбачёвской Гласности.
А затем произошло то неизбежное, что и должно было произойти в условиях столкновения российской, то есть «московской» в своей основе политической культуры – и либеральных реалий «петербургского» ее периода. Произошёл политический коллапс, и империя рухнула. Это стало результатом того, что российскому обществу в очередной раз вытащили кляп изо рта и поставили перед информационно-медийным зеркалом. Общество стало смотреться в это зеркало и, как и в начале XX века, пришло в состояние невротического возбуждения. «Так дальше жить нельзя!» – таким оказался неофициальный девиз Перестройки.
Как и в предреволюционные годы начала XX века, экономические аргументы играли здесь сугубо вспомогательную роль. В 1940-50-е годы жить в СССР было на несколько порядков труднее, чем на рубеже 1980-90-х. В начале 1960-х, при Хрущеве, в магазинах вдруг пропал белый хлеб и вместо него стал продавался кукурузный. Но никаких революций это не вызвало, хотя при Хрущёве – именно потому, что жизнь в эту пору стала более свободной, чем при Сталине, – отдельные протестные выступления, включая массовые, всё же были.
Но в целом русский народ исторически адаптирован практически к любым экономическим трудностям. И может существовать в очень сложных условиях, оставаясь политически стабильным, если сохраняется полная гражданско-политическая придавленность, если «стокгольмский синдром» запущен на полную мощь и люди исходят из того, что терпеть можно какие угодно невзгоды, «лишь бы не было войны», а если что, то «мы всех шапками закидаем». Иными словами, если «сверху» спущена идеологическая «парадигма покорности», которая как бы гипнотизирует общество и полностью его подавляет. В последние годы, например, предпринимается попытка всех «идейно мобилизовать» пропагандистскими сообщениями о событиях в Украине, на Донбассе, о противостоянии с Америкой. Т.е. власть, как это и положено, согласно канонам московской политической культуры, стремится отвлечь народ от сравнительно тяжелых экономических реалий некими тревожными «категорическими императивами», идущими «сверху».
Но в эпоху Перестройки было всё по-другому. Власть перестала искусственно запугивать общество и держать его в напряжении. Вместо этого обществу дали возможность без опаски поговорить о наболевшем, и оно с удовольствием этой возможностью воспользовалось.
Однако, никаких механизмов, позволявших конструктивно перевести прорезавшееся наружу недовольство – в политическую плоскость, как не было, так и не появилось. Да, стали происходить какие-то выборы. Но к чему они приводили? К тому, что, если в том или ином регионе выборы оказывались свободными (как, например, в Ленсовет или в Верховные советы республик Прибалтики), – на них побеждали радикальные демократы, которые требовали все большего, требовали дальнейшей демократизации.
В итоге не оставалось места той системе, которая когда-то цементировала и удерживала Советский Союз. И он начал расползаться.
В 1990 году Литва заявила о своей независимости от Советского Союза. И это несмотря на то, что за год до этого, весной 1989 г., в Тбилиси оппозиционный (по сути, сепаратистский) митинг был «усмирён» сапёрными лопатками – то есть, армией, и были жертвы. В 1990 году в Баку также ввели войска, чтобы сокрушить власть Народного фронта. В январе 1991 года Горбачёв попытался взять под армейский контроль ситуацию в Вильнюсе – не вышло. Репрессивными полумерами загнать антиимперского джинна «обратно в бутылку» уже было невозможно. Это лишь ещё больше раззадоривало протестно настроенную общественность.
При этом революционная ситуация эпохи Перестройки не несла в себе такого же «трёхсоставного» взрывпакета угроз, которым были начинена российская политическая жизнь к началу XX века. Тогда, напомню, было три элемента конфликтообразующих очага: «общество – власть», «низы – верхи», «окраины – центр». Советская власть ликвидировала второй элемент: противоречия между крестьянами и помещиками, рабочими и капиталистами – канули в Лету. Никаких классов в Советском Союзе не было. В этом плане советская пропаганда не особо кривила душой. Да, были ненавистные обществу партийные бонзы («новый класс», в терминологии Милована Джиласа), но это всё же относилось к категории противоречий «общество – власть». Здесь не было отдельной ненависти людей друг к другу по имущественному и социально-культурному принципу, как это было в дореволюционной России. В этом смысле конфликт упростился.
Однако, с гораздо большей силой выступил конфликт «центр-окраины». И вот с этим конфликтом, с этим вызовом горбачевская Перестройка не справилась.
Вообще, по моему глубокому убеждению, в основе либерализации в России всегда лежит известное недомыслие реформаторов. И слава богу, что человек несовершенен и склонен порой очаровываться приятными мобилизующими мифами!
Если бы не славянофильский миф, то Александр II, может быть, так и не решился бы на свои великие реформы. Но ему пообещали, что в результате этих реформ всё гармонизируется, и он сможет спокойно гулять около Зимнего дворца без охраны…
Так же и Горбачев, мне кажется, искренне был уверен в возможности построения «социализма с человеческим лицом». Он, вероятно, исходил из того, что компартия и он лично останутся у власти, экономика продолжит жить без частной собственности (которую заменят «кооперативы»), что в стране при этом будут свобода и демократия, что общество с энтузиазмом примется обсуждать и улучшать социализм, не помышляя ни о чём большем. Тогда, напомню, активно насаждался – притом не только Горбачёвым, но и практически всеми «перестроечными интеллектуалами» – миф о том, что якобы Ленин в последние годы запланировал рыночную модель социализма с кооперативной собственностью вместо частной и с политическим плюрализмом в перспективе. Это была абсолютная мифология, ничего такого Ленин не планировал, разумеется. Он со дня на день ждал, когда же можно будет этот «архипохабный» НЭП свернуть. НЭП он воспринимал как вынужденное отступление, аналогичное «Брестскому миру», как враждебную силу, с которой советская власть вынуждена была сожительствовать. В одной из работ 1922 года Ленин даже предположительно указал время, когда можно будет покончить с НЭПом, – 1927 год. Правда, поставил рядом два знака вопроса. Как мы видим, это даже раньше, чем Сталин свернул НЭП в реальности (он покончил с НЭПом, как известно, в 1929 году). Поэтому разговоры про «ленинскую модель рыночного социализма» надо оставить в далеком перестроечном прошлом…
Но, наверное, есть какие-то неведомые нам «законы истории», что-то вроде Провидения. Когда наступает тот период, когда общество дозревает до всеобщего стремления к тому, чтобы «разжать пружину», «наверху» оказываются люди, которые – хотят они этого, как Александр II, или не хотят, как Николай II, – но позволяют этой пружине выйти из-под авторитарного контроля и «выстрелить».
Наконец, случилось неизбежное. Произошло прямое столкновение революционных сил – с охранительными. Революция победила. Особенно стоит отметить, что в дни так называемого Августовского путча именно Петербург (незадолго до этого вернувший на референдуме себе историческое имя) явился не только протестно-уличным, но и телевизионно-информационным оплотом демократической революции. Правда, после этого очередной «петербургский виток» российской истории, достигнув революционной кульминации, вновь пошёл на спад.
Роковое дежавю
Выйдя из советской реальности и пережив масштабный имперский полураспад, Россия вновь оказалась перед некой развилкой. Опять витязь вышел к заветному камню. Какие были варианты движения в будущее на сей раз?
После того, как рухнул Советский Союз, «сохранять» его уже было невозможно. Так что оставались две дороги: либо быстрый и окончательный демонтаж империи, либо её постепенная реставрация. Как многим тогда казалось, был выбран «оптимальный третий путь»: «Советский Союз, прощай! И здравствуй, возрождающаяся Россия!» Это, конечно, был политический оксюморон, потому что Советский Союз и был по факту Россией. Точнее, он был «большой Россией», а РСФСР внутри него оставалась её своеобразным ядром. Таким образом, Российская Федерация оказалась просто «обрубленной» «большой Россией». Это была та же Московия (в широком смысле, включая её петербургский и советский периоды), только без части «окраин».
Но коль скоро РФ явилась по факту продолжением Московии (хоть и под новой государственной «вывеской»), это означало, что она обречена жить по тем же законам, что и раньше. С той же самой иррациональной экспансивностью, с тем же стремлением быть «самой большой и самой главной» страной в мире, с той же самодержавно-холопской моделью взаимоотношений между властью и обществом, с той же политической моносубъектностью, с тем же перманентным усмирением окраин, без которого удержать такую страну попросту невозможно.
Иными словами, вместо дальнейшей и окончательной деконструкции империи, начавшейся в эпоху Перестройки, был выбран путь возрождения империи, который, в конечном счете, должен был поставить под вопрос все либеральные и демократические итоги Перестройки. Был, таким образом, выбран не «оптимальный третий», а именно второй путь, по которому Россия с тех пор и движется. Путь державной реставрации.
По сути, грядущая реставрация обозначилась ещё тогда, когда СССР был жив – в июне 1991 года. Тогда на президентских выборах Россия проголосовала за Бориса Ельцина, который основной частью общества воспринимался (хотя в тот момент мало кот это сознавал) как «новый самодержец».
Последний имперский круиз
Отчётливо и целенаправленно самодержавно-имперская реставрация стартовала в 1993 году. Перед этим на протяжении двух лет сохранялся переходный период, когда было еще не вполне понятно, что же станет происходить дальше: дальнейший демонтаж или, наоборот, новый виток державного строительства.
Напомню, что в августе1991 года фактически рухнул Советский Союз. В декабре 1991 года он был юридически демонтирован – в Беловежской пуще (т.н. Беловежский путч трех президентов – России, Украины и Белоруссии) было денонсировано соглашение о создании СССР. А затем, в 1992 году, началась затяжная полоса противостояния президента РФ и Верховного совета (ВС) РФ. Это и был, на самом деле, момент выбора дальнейшего пути.
Многим тогда казалось, что между собой дискутируют демократы («партия президента») и коммунисты («партия Верховного совета»). В ВС в самом деле тогда большое количество депутатов идентифицировали себя как коммуно-патриоты. Но по факту, т.с. институционально они олицетворяли собой антиимперский деструктивный «парламентский» (политически полисубъектный) потенциал, который толкал Россию к окончательной державной самоликвидации.
Условно говоря, если бы победил ВС, Россия бы, независимо от устремлений её парламентариев, демонтировалась бы быстро и стихийно, потому что удержать страну от распада ВС попросту бы не смог. Для этого требовалась авторитарная военно-политическая вертикаль во главе с «самодержцем», а не многоголосый и, по сути, безвластный «земский собор».
Напомню, что в тот момент Чечня уже официально заявила о своей независимости от России. Конечно, чисто теоретически ВС, если бы он в тот момент захватил всю полноту власти, мог выдвинуть «своего Ельцина» – а именно, председателя ВС РФ Р.И. Хасбулатова, человека, насколько можно судить, не менее авторитарного, чем Ельцин. Был и еще один кандидат – вице-президент А.В. Руцкой, пришедший в конфликт со своим «патроном» и перешедший на сторону ВС. Одно то, что у Верховного совета было сразу «два вождя», уже свидетельствовало о слабом «диктаторском потенциале» этого органа власти.
Но дело даже было не только в том, что у ВС не оказалось сильного «единого лидера». В данном случае решающее значение имело то, откуда правитель черпает свою легитимность.
Самодержавной легитимности в тот момент не было ни у кого – изначально она была у Горбачева, но он сам себя делегитимировал в эпоху Перестройки и Гласности.
Оставалась, таким образом, только легитимность выборов. Она была более слабой, чем самодержавная, но всё же – за неимением другой – единственно в тот момент возможной. И здесь у Ельцина оказывался на порядок больший запас прочности, чем у его противников из ВС. Одно дело, когда ты – всенародно избранный президент, который говорит: «У меня мандат от всего народа, и я приказываю армии пойти и усмирить бунт!» И совсем другое дело, когда тебя избрали 500 каких-то «непонятных людей», которые к тому же продолжают между собой постоянно пререкаться. Если такой хлипкий «боярский царь» попытается взять под контроль армию и отправить её на усмирение «бунтовщиков» (тех же чеченских сепаратистов), то, скорее всего, столкнётся с жаркой дискуссией внутри самого парламента, а затем услышит от генералов что-то вроде: «Извини, конечно, но мы стоим на страже народа и не выполняем антинародные приказы!» И возникнет клинч. Потому что такого рода избранный парламентом президент – это уже никакое не самодержавие и даже не президентская республика. Это – парламентская республика. А в парламенте при этом, напомню, присутствует активная оппозиция, которая говорит: «Нам не нужны такие решения, давайте мы лучше объявим досрочные выборы и переизберём и парламент, и президента».
Парламентская республика, как правило, не способна к проведению жёсткой и, особенно поначалу, непопулярной авторитарной политики. Бывают, конечно, исключения, но если парламентская республика стабильна, она авторитаризм не порождает. Если же она нестабильна, то быстро «перетекает» в тиранию и таким образом самоупраздняется по факту. Однако такой шанс на эволюцию в сторону тирании у слабой парламентской республики есть, если ей не приходится изначально сражаться против более легитимного и авторитарно более полноценного противника, каким был, по сравнению с ВС, в 1992-93-х гг. уже готовый потенциальный самодержец – президент РФ Борис Ельцин.
В октябре 1993 года Ельцин, чувствуя за собой большую легитимность и большую силу, в нарушение Конституции РФ распустил ВС, спровоцировал с ним силовое противостояние и в итоге попросту расстрелял здание российского парламента из танковых пушек.
После этого победивший парламентариев Кремль успешно провёл через референдум в декабре 1993 года принятие новой, жёстко-президентской Конституции. По полномочиям, которые были отныне дарованы президенту, эта Конституция во многом перекликалась с Основными государственными законами эпохи Николая II. И, так же, как и в 1906-07 гг., данная авторитарная реформа заложила основы для преодоления неразрешимого политического конфликта в отношениях между высшим представительным учреждением – и главой государства.
Иными словами, монополия на политическую субъектность была в целом восстановлена. Однако на «окраинах» продолжали сохраняться сепаратисты. В этом смысле полного восстановления самодержавной моносубъектности не произошло. В некоторых регионах (в первую очередь, в Чечне) по факту существовали независимые от Кремля политические субъекты – местные власти.
Правда, взяв под контроль столицу РФ, навести порядок «на местах» было уже делом техники. А точнее, военной техники. Разгромив ВС, Кремль взял курс на усмирение Чечни. И она была усмирена, притом дважды (с первого раза достичь поставленной цели Кремлю не удалось). С колоссальной кровью, с человеческими и материальными издержками. Но это и было окончанием пути к реставрации московской политической системы на базе московской политической культуры.
Впрочем, Ельцину это полностью не удалось, он проиграл первую Российско-Чеченскую войну (1994-96 гг.). Правда, проиграл лишь в военном отношении, ибо в политическом он ее выиграл, потому что всё равно Чечня не получила международного признания, не обрела независимости. В итоге она стала задыхаться как анклав внутри России, и надо было только ещё раз «падающего толкнуть», что и произошло, когда в 1999 году началась вторая Российско-Чеченская война, которая и покончила с независимостью Чечни.
Таким образом, Кремль усмирил Чечню и восстановил империю «в два этапа». Приход к власти президента В.В. Путина в 2000 году и окончание второй Российско-Чеченской войны (хотя партизанские действия на Северном Кавказе продолжаются по сей день) ознаменовали собой уверенное торжество реставрационного проекта. Процесс возрождения империи «расправил крылья» и с каждым годом стал набирать всё большую высоту.
Даниил Коцюбинский
