Елена Чижова о национальной идее, правильной памяти и культурном ландшафте.
У лауреата «Русского Букера» Елены Чижовой вышел новый роман – «Город, написанный по памяти». Это не мемуары, но реконструкция семейной истории. И еще одна попытка понять Петербург – он присутствует в каждой книге Чижовой. С Еленой Чижовой мы поговорили об истории – фальшивой и настоящей.
– Можно сформировать национальную идею без лично прочувствованной истории страны через историю семьи?
– Я не верю ни в формирование «установок поколения», ни тем более в национальные идеи, которые кто-то формирует, – идеи возникают. Формируются идеологические постулаты.
Опыт XX века показывает, что этот процесс, как правило, происходит насильственно. В его основе лежит гибельное для любой страны разделение на «мы» и «они». Тех, кто не вмещается в прокрустово ложе идеологии, следует каким-то образом изолировать, в предельном случае – уничтожить физически. Или, по меньшей мере, заставить замолчать.
Собственно, «Город, написанный по памяти» – это попытка нарушить «поколенческие установки», разорвать завесу молчания. Или найти в ней «слабые места» – не соответствующие моим представлениям о советской, глубоко идеологизированной истории, в частности истории Петербурга-Ленинграда, которой меня пичкали с детства. К счастью, не самого раннего – во мне успело возникнуть личное отношение (во всяком случае, его начатки) к тому, что происходило раньше, еще до моего рождения. Так что в конечном счете история семьи перевесила официальную историю – чему я несомненно рада.
Я вообще исхожу из того, что история страны – это не рассуждения о достижениях и победах (которых в любой стране немало), а память о цене, которая за все за это была заплачена.
Увидеть и в какой-то мере осознать эту цену можно единственным способом –записав живую историю каждой отдельно взятой семьи. Да, трудно, кто-то скажет: невыполнимо. Но я решила попробовать.
– Понятно, что ваша книга интересна 50–60-летним людям, которые имеют похожие воспоминания и опыт, а 20–30-летние смогут ее воспринять? Или вы на них и не рассчитывали?
– Когда пишешь роман, решаешь художественные задачи. Все остальное отходит на задний план. Я не исключаю того, что, читая «Город…», мои ровесники предадутся ностальгическим воспоминаниям, хотя ностальгии по советскому времени ни во мне, ни, надеюсь, в романе нет. Что касается 20-летних…
Знаете, старость – это то, что происходит с другими. Мысль до такой степени банальна, что всерьез об этом не задумываешься. Видишь какую-нибудь старушку – для тебя она что-то вроде инопланетянки. В двадцать лет проще поверить в собственную смерть.
А потом наступает пора безвозвратных потерь, и уже не твои родители, не бабушки-дедушки, а ты выходишь на «первую линию» и вдруг понимаешь, что в каком-то смысле ты – это они. И тебе не понять себя, пока не поймешь логику их жизней…
Я вот что хочу сказать: «Город…» – не семейная сага, не роман о чужом, давно прошедшем времени. Здесь попытка описания механизма памяти, возвращающего ей свойство непрерывности: в советское время этот механизм был насильственно сломан.
– Этой зимой было много споров о том, как правильно вспоминать блокаду Ленинграда. Власти делают это парадами, салютами и интерактивами. Так правильно? Так можно?
– Я не знаю, что такое «правильная память». Память человека индивидуальна. В качестве одного из эпиграфов я выбрала мысль, для меня принципиальную: «С истиной спорить можно. С памятью – нет».
Мысль слишком прямая, чтобы войти в текст романа. Для меня она означает, что никто, ни один человек не может присвоить себе право на окончательную истину. Но на свою единственную, ни с чем не сравнимую память – несомненно. Другое дело, что здесь, в Петербурге-Ленинграде, так часто случаются совпадения, что впору говорить о нашей общей памяти. Однако не той, что навязывается извне.
Что касается упомянутых вами парадов и всего прочего… Не знаю, как у других, но у меня все эти «блокадные интерактивы» с использованием военной техники ничего кроме горечи не вызывают. Потому что вступают в сущностное противоречие с тем горьким, трагическим, но в то же время обыденным образом блокады, который все эти долгие десятилетия хранился в памяти моей семьи.
– В романе чувствуется, что на вас сильно повлияла бабушка. Удивительно, из классики мы знаем о конфликте отцов и детей, а конфликта детей с бабушками-дедушками нет.
– Родители, и я не исключение, несут слишком большой груз ответственности за своих детей. Но противоречия возникают еще и потому, что на оси времени родители и дети стоят слишком близко – чтобы прожить собственную жизнь, детям подчас приходится прикладывать усилия, чтобы оторваться от родителей. В литературе это называется конфликтом отцов и детей.
Бабушки и дедушки отстоят от нас дальше – чтобы «стать собой», нам не надо эти связи рвать. Кроме того, прожив долгую жизнь, бабушки и дедушки понимают: «что родилось, то и вырастет» – и любят нас такими, какие мы есть.
– Власти воспринимают обучение истории как метод воспитания молодежи. И это, наверное, срабатывает – установки, которые дали тебе в детстве, запоминаются на всю жизнь.
– У любой власти есть этот соблазн – воспитывать подрастающее поколение путем «облагораживания» истории. Но я знаю по личному опыту: все такого рода искусственные установки недолговечны. «Установки» вообще недолговечны. Мне часто приходилось слышать, что люди, пережившие блокаду, настойчиво внушали своим детям и внукам, что «еду выбрасывать нельзя». Ну и где были эти самые дети и внуки, когда бульдозерами давили сыр, гусей, яблоки? Видите, как получается: стоило одну «установку» заменить на другую – вместо слова «еда» поставить «санкционка» – и подпорки падают. Да, так и есть.
Но, вообще говоря, я полагаю, что единой для всех истории не существует. История полна противоречий и в этом смысле многослойна. С другой стороны, уже есть вектор, который в XXI веке пора признать за истинный: никакие достижения страны не должны оплачиваться страданиями и муками людей. И не только потому, что «человек – мера всех вещей», но и потому, что общество, построенное на насилии, в исторической перспективе обречено на поражение.
– Разве не странно, что люди ностальгируют по СССР, оправдывают Сталина? Народ хочет жить воспоминаниями о коллективном успехе?
– Я не специалист по социальной психологии. Но думаю, это одно из свойств травмированной памяти. Неумение жить настоящим. Другое дело, что кто-то из нас пытается смотреть в будущее, а другие не находят иного для себя выхода, кроме как искать «защиты от судеб» в прошлом, которое они наделяют воображаемыми свойствами: там, дескать, был порядок, никто не воровал, все жили скромно, и прочее и прочее, противоречащее реальной истории.
Но даже если оставить в стороне миллионные человеческие жертвы – разве не в советское время возник «народный лозунг»: «Неси с завода каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость»?
– Лев Лурье выяснил, что в 1900 году население Петербурга на 70% составляли крестьяне из близлежащих губерний. То есть культурная столица – понятие относительное. А кто сейчас формирует наш культурный ландшафт?
– Да, понятие относительное. Но подробно изучив жизнь своей семьи, петербургская история которой началась именно тогда, на рубеже веков, я довольно ясно увидела, каким образом у них, выходцев из провинции, постепенно, из поколения в поколение (но, кстати говоря, с неизбежными откатами назад), формировалось «городское сознание» – другими словами, то, что можно назвать «стратегиями личной независимости», когда человек принимает важные решения не потому, что «так принято», а на основании собственных представлений о жизни. Для меня это и есть то главное в «культурном ландшафте», что, я надеюсь, мы сумеем сохранить.
Анна Французова
