Феликс Кармазинов был очень ярким человеком. Сейчас таких уже не делают. Мы говорили с ним много раз. Всегда было интересно. Потому что ему было скучно, если без полета. Решили вспомнить кое-что из этих разговоров. А повод печальный – Феликса Владимировича Кармазинова сегодня не стало.
– Вы пришли в «Водоканал» в 1987 году. Назначение было для вас неожиданным?
– Мне позвонили из обкома партии и сказали, что нечего засиживаться в Кронштадте – а я работал председателем Кронштадтского исполкома, пора двигаться дальше. Но руководителей городских учреждений назначал все-таки не обком, а Ленгорисполком. И вот я оказался в кабинете председателя исполкома Владимира Ходырева… А в «Водоканале» тогда уже больше года не было начальника, обязанности директора исполнял главный инженер. В итоге мне предложили занять место директора «Водоканала». При этом одни советовали туда идти, говорили, что хуже, чем там есть, все равно не сделаешь. Другие – что я подпишу сам себе смертный приговор, если туда пойду, что там и не такие, как я, головы ломали. В общем, Ходырев меня на эту работу благословил. Но квартиру в Ленинграде я тогда, кстати, получил только через три года после назначения.
– А где жили – в Кронштадте?
– Да. И я три года мотался по технологической дороге, дамба ведь еще только строилась. У меня в машине лежали резиновые сапоги, потому что раз в три дня, особенно осенью, мы с водителем половину этой дороги по дамбе толкали наш «Москвич 412». Тогда в «Водоканале» кроме красных «Москвичей» ничего не было. И почту я смотрел в машине, в итоге зрение посадил. Уезжал я с работы в 9 часов вечера, добирался до дому около полуночи. А в полседьмого утра уезжал обратно, чтобы к девяти успеть. Вот так три года помотался.
– Пришли вы в тогдашний «Водоканал» – как вас встретили?
– Тогда в два часа дня трезвыми были только я и Варвара Дмитриевна Кононова, она до сих пор у нас работает. Раз в пять дней «Водоканал» оживал – авария! Подгоняли к зданию все машины, которые были на ходу, грузили закуску и все уезжали устранять аварию.
Через дней пять после моего назначения случилась авария напротив БДТ. Звонит мне куратор из горисполкома, говорит: чего ты не едешь! Я ответил, что пришел сюда не аварии устранять, а сделать так, чтобы их не было.
– Красиво сказали. Так никогда и не ездили?
– Иногда, конечно, приходилось. Следующая крупная авария была в начале января 1988-го на проспекте Непокоренных. Там столб воды был до 8-го этажа. Я поехал – я бы и сейчас на такую аварию поехал. Приехал – а кроме меня и моего куратора из горисполкома, никого на месте нет. На следующий день я уволил начальника аварийной службы по статье.
– Требовали тогда от вас «программ развития»?
– Программа появилась очень и очень нескоро. Не на первый год. И не на четвертый. И вообще не с программы надо было начинать. Надо было собрать воедино систему, которая в сутки подавала 3,5 миллиона кубических метров питьевой воды и столько же сбрасывала в залив, причем большую часть сбрасывала безо всякой очистки. А система было развалена – до состояния «не могу», и даже больше чем «не могу». Мне в жизни вообще везло – меня всегда отправляли на полностью разваленные предприятия. И на Морском заводе так было, и на швейной фабрике в Кронштадте.
Так что программа тогда была одна – закрыть дыры в сетях и дать городу жить.
Но вскоре возникла крупная проблема – куда девать осадок от очистных сооружений. Потому что когда вводили очистные сооружения, была допущена ошибка – все они были построены в расчете на то, что рядом будут складировать осадок. Но к моему приходу, во-первых, места для складирования закончились. Во-вторых, замучили жалобы жителей на запах.
И возник вопрос: что делать с осадком? Меня стали спрашивать во всех инстанциях: что делать? А я честно отвечал: не знаю, что делать с осадком.
А еще до моего прихода в «Водоканал» в городе строили завод по сушке осадка. Когда первый раз запустили этот завод – это уже при мне было, – то весь Канонерский остров вышел на демонстрацию, потому что завод распространял запах жареного дерьма. Я приехал на эту демонстрацию. Сказал: немедленно завод закрыть.
Второй идеей было превращение осадка в белок, которым надо откармливать скот. Это тоже еще до меня придумали. И вот я приехал в институт, который белком занимался, обнаружил две здоровые колбы с жидкостью. Ученые мне говорят, что исследования почти закончены, что эффект достигнут. Но пока они окончательно исследования заканчивали, границы открылись, и ученые уехали на Запад. Так я и остался с вонючим заводом и с недоделанной технологией по превращению осадка в кормовой белок.
И вот идет заседание Ленгорисполкома. Ходырев меня вдруг спрашивает: «А ты, Кармазинов, что будешь делать со своим осадком?» Я встал и говорю, что со своим осадком я знаю, что делать, – я его на газоне закопаю, а вот что делать с осадком всех присутствующих – это вопрос.
Зал грохнул. Но надо отдать должное Ходыреву, он сам захохотал. И говорит потом: я серьезно тебя спрашиваю, что ты будешь делать с осадком. Я опять отвечаю откровенно, что пока не знаю, что до меня целые институты этим занимались и ничего не придумали. И что мне надо посмотреть, что в мире со всем этим делают. И хотя с валютой в стране тогда было плохо, деньги на командировку нашли. Я полетел в Японию, побывал во Франции, в Германии, но больше всего мне понравилось, как поставлено дело в Канаде – они действительно решили проблему загрязнения Великих озер.
Вернулся – говорю: вот, нашел. Мне говорят: молодец, теперь и деньги найди.
И деньги нашлись. К нам приехали французы – тогда многие начали в перестроечную Россию ездить. Приехал первый вице-президент компании «Женераль дез О» – это на тот момент была фирма номер один по воде и канализации не только во Франции, но и в Европе. Мы с ним походили по «Водоканалу», я ему показал город, очень хорошо показал. А когда мы ехали уже в аэропорт, он мне говорит: чем бы я тебе мог помочь? Я отвечаю: вот завод по сжиганию осадка нужен. Он говорит: считай, что завод у тебя есть.
Я таких обещаний, конечно, потом наслушался вагон, но тут все было иначе. Проходит несколько дней, и мне звонят, говорят, что решили вопрос с финансированием. В то время Франция дала России очень крупный кредит, 700 или 800 миллионов франков. Но он уже был распределен. Всё в Москве поделили. Ничего, говорят мне французы, мы сейчас это распределение обратно развернем. И действительно, они все развернули.
В итоге мы построили завод по сжиганию осадка. И долгое время он был единственным в Центральной и Восточной Европе.
И как раз в тот день, когда мы завод пускали, прибыли аудиторы Счетной палаты России. Они говорят: мы приехали проверить использование французского кредита. Я отвечаю: очень вовремя приехали, пойдемте на открытие завода. Они не поверили. Вы, говорят, с нами шутки не шутите, мы серьезная организация… Потом выяснилось, что из 700 миллионов франков наш завод оказался чуть ли не единственным реализованным проектом. Французы потом меня наградили орденом, и я говорил, что орден мне дали за то, что не своровал.
– Одного завода мало, наверное, для переделки такой запущенной системы?
– Параллельно с французами появились финны. Они предложили учебу. Это даже не учеба была, а ломка сознания. Благодаря этому люди стали понимать, что работа в «Водоканале» – это не ликвидация аварий.
Потом появилась корпоративная программа развития, мы ее делали совместно с англичанами, датчанами, французами… Это был план развития водоснабжения и канализования Санкт-Петербурга, но с учетом внутренней структуры «Водоканала».
– Смена власти в стране и городе на вас сказывалась?
– Конечно, сказывалась.
– В какую сторону?
– В 1990 – 1991 годах – в сторону, близкую к предынфарктному состоянию. Был момент, когда в городе хлора осталось на два дня. На наши обращения в Мариинский дворец – где горисполком размещался – никто не реагировал. Мы по своим каналам договорились с Москвой, с Минхимпромом, что они нам помогут, но нужно письмо с просьбой помочь за подписью руководителя города. И вот я бегу в приемную к Щелканову – он тогда был председателем горисполкома, – а в приемной пусто, только секретарша сидит. Говорю: письмо очень срочное подписать у Щелканова. Она: «Занят он очень». – «Я готов подождать», – отвечаю. Она говорит: вряд ли сегодня вы дождетесь. «А что такое?» – «А у него идут философские слушания».
В общем, плюнул я на письмо. Посадил зама на тепловоз, прицепили два вагона, поехали в Сясьстрой за хлором. Добыл он там хлор…
Потом, при Собчаке, конечно, наладилось. И основам экономики меня, кстати, научил Кудрин. Он тогда был председателем Комитета финансов. «Водоканал» же в те времена был не то что дотационный – он полностью сидел на бюджете. И те деньги, которые собирались с абонентов, – их никто тогда не считал. Они шли на туалетную бумагу. Впрочем, туалетной бумаги тогда тоже не было.
И вот я ходил к Кудрину за деньгами. А Кудрин мне говорит: не надоело тебе побираться? А давай ты не будешь ходить! Я говорю: а как же не ходить? – Так ты дай нам предложения, какие нужно предпринять шаги, чтобы уйти от попрошайничества из бюджета.
Поэтому то, что петербургский «Водоканал» с 1991 года не знает, что такое дотации, – это заслуга Алексея Кудрина.
– Тариф за воду тогда сильно подняли? Как народ-то это пережил?
– Тариф вырос, конечно, очень сильно. Меня разрывали на портянки во всех СМИ. Но пережили – и мы, и население.
– Вы руководили Кронштадтом, а сейчас активно обсуждается, что с ним можно сделать. Что бы вы сделали?
– Там все лежит на поверхности. Во-первых, Петровский док. Это же уникальная вещь, в мире аналогов нет. Сегодня у нас стоит на Неве ледокол «Красин». Где он стоит, кто его видит, зачем он тут стоит? Можно было бы «Красин» туда поставить? Можно.
Дальше. Есть боевые корабли, которые мы сейчас режем на металл, и которые никто никогда не создаст заново. Почему не взять один корабль и не поставить в этот док? Я в свое время разговаривал с командующим ВМФ Высоцким. Он говорит: «Пожалуйста, даю корабль, берите». Так замотали же вопрос – а кто, говорят, будет док восстанавливать? Но чего его там особо восстанавливать? Он и так в неплохом состоянии. Да, надо вложить небольшие деньги, – и публика бы пошла. Мальчишки бы туда в очередь записывались, чтобы побегать по кораблю, покрутить пушки…
– А кроме Петровского дока?
– Возьмите Арсенал – это если идти на паромный причал Кронштадта, слева мрачное красное здание. Почему там не сделать музей маринистов? И особых затрат не надо – вычистить весь хлам, который там лежит. А сколько маринистов в запасниках Русского музея и Эрмитажа! Их никогда в жизни никто не видел, и никто не увидит.
Я это так, сходу говорю, а дайте мне неделю отдыха, я вам все разрисую с привязкой к местности.
В Кронштадте есть масса вещей, интереснейших до предела. Восстание на форту Константин, это 1905-й год. Там восставших матросов, которые офицеров перебили, всех приговорили к расстрелу. И самих заставили себе копать могилу там же. И к ним подошел Вирен. Был знаменитый такой адмирал. Говорит: «Ребята, вы хотели землю, ее вы сейчас получите. А волю? Волю берите сами». Была такая знаменитая песня «Мы сами копали могилу себе». Вот она там и родилась эта песня. И таких вот вещей по Кронштадту навалом.
Кто знает о том, что в 1944-м году в Кронштадт притащили немецкую лодку, с суперсекретной акустической торпедой. Черчилль звонил Сталину – просил передать им торпеду. Так что в Кронштадте мест с историей – навалом.
– Сейчас все говорят, что надо бы из Советского Союза что-нибудь вернуть.
– Я бы вернул.
– Что?
– Работу с кадрами. «Единой России» ничем не надо заниматься, кроме как кадрами. И растить их надо начинать с пацанов. Вести за руку по жизни. Меня вот с мастеров вели. С одной стороны, берегли и лелеяли. Но и порку – если устроят, так устроят.
А второе, что необходимо вернуть, – это идеологию. Я не говорю, что идеологических противников надо на дыбу, на костер, но у государства должна быть своя, четко выверенная идеология. Ты можешь быть не согласным с ней, и это будет твое личное дело. Но для того, чтобы с ней кто-то не соглашался, она должна быть четко сформулирована. Вот помню 1992 год, едем по США. И я смотрю, громаднейшая очередь. Спрашиваю: за чем стоят, за колбасой? Мне: «В этом доме конституцию подписали». Встали мы тоже в эту очередь. И чем ближе мы подходили к этому домику, тем меньше люди разговаривали. Я в мавзолее Ленина в свое время был раз пять, так я вам скажу, что у нас так в мавзолей не ходили. Вот вам пример нормально отработанной идеологии в очень демократичной стране.
Россия, Санкт-Петербург. Генеральный директор ГУП “Водоканал” Феликс Кармазинов.
– Давайте про воду – потребление воды в городе падает.
– Устойчиво оно начало падать с 2005 года.
– Это с ценой на воду связано?
– Это связано с нашей активной пропагандой, в частности, через Детский экологический центр. Плюс утечки воды прекратились во многих квартирах, потому что люди сантехнику и краны поменяли. Плюс – квартирные счетчики. Я твердо убежден в том, что чем дороже стоит вода, тем меньше граждане платят. Потому что они начинают смотреть на счетчик.
– Были идеи забирать питьевую воду не из Невы, а из Ладоги. И дальше слов дело не пошло.
– Расстояние от Ладожского озера до Петербурга 45 километров. По сути дела Нева – это тоже водовод, только естественный. Изначальное состояние воды – одинаковое, это ладожская вода. Только вот в Неве вода портится по мере приближения к Петербургу.
– Потому что водовод неизолированный.
– Неизолированный. Чтобы получить изолированный, нужно 7 миллиардов евро – мы делали предварительное ТЭО. А сколько будет стоить просто навести порядок на берегах Невы? Гораздо меньше!
Чем опасно не наводить порядок? Это же как ядерная реакция. Сегодня мы махнули рукой на Неву. Дальше мы начнем пачкать берега Ладоги. И в итоге мы придем к тому, что в ближайшие 25 лет Ладога прекратит свое существование как источник питьевой воды. Что мы тогда будем делать?
Стоимость наведения порядка по берегам Невы – 10 миллиардов, и мы тут решаем две задачи. Во-первых, получаем чистую воду в Неве, во-вторых, окрестности делаем комфортными для проживания местных жителей.
– В Петербурге в воде мало кальция. С этим ничего нельзя сделать?
– Зато такая вода любима женщинами. Стиральные машины не ломаются. Волосы хорошо мыть. Когда мы провели эксперимент и сделали воду более жесткой – пошел скандал: верните нам прежнюю воду! Кроме женщин у такой воды есть поддержка со стороны тепловиков, потому что жесткой воде нужна специальная подготовка, а это затраты.
– В программе «Чистая вода СПб» обещано к 2025 году сделать петербургские водоемы пригодными для купания. Я только не понял – при чем тут вы, то есть «Водоканал»?
– Это все тянется из советского времени – в свое время мы сбрасывали сточные воды куда можно и куда нельзя. Например, до недавнего времени существовал канализационный сток в Таврический пруд.
– А сейчас нет?
– Нет. Но, даже перекрыв стоки, проблемы остаются. Мы взяли пробы на Неве – и опять выявилась бактериальная зараженность. Откуда? Мы же все стоки перекрыли! Оказывается, напротив каждого выпуска за десятки лет сброса образовались целые залежи этих отходов. И теперь они фонят, как говорят ядерщики. Так что надо чистить водоемы.
– Еще 1,6 процента стоков остаются неочищенными. Они где, эти стоки?
– Осталось самое трудоемкое. Например, есть один выпуск практически под Медным всадником. Посмотрите на Неву в том месте – все время чайки летают – очень романтично. А почему они именно там летают? Потому что стоки.
Вот еще под Конногвардейским бульваром лежит коллектор старый, он сейчас не используется, высота 7 метров, ширина 4 метра. Его надо песком засыпать, а то может когда-нибудь обрушиться. Он кирпичный, под охраной КГИОП. Может, пройдет время, и кто-нибудь вынет песок, чтобы организовать там пивной бар или открыть арт-галерею.
– Очистим 100% стоков – и не будет проблем с канализацией?
– Есть побочная проблема – осадок очистных сооружений. Мы сточную воду очищаем, очищенная вода уходит в залив, но грязь остается. Сегодня мы этот осадок сжигаем. А правильно ли это? На данном этапе развития науки и техники, – правильно. Но в перспективе – нет, ведь это же чистая органика. При том дефиците органики, который существует в мире, а особенно, при том дефиците органики, который существует на Северо-Западе.
На дачу к себе поезжайте, копните землю на 15-20 сантиметров вглубь и посмотрите – плодородный слой закончился, дальше песок, глина. Что может расти на такой земле? А мы в это время сжигаем миллионы тонн органики только потому, что пока не знаем, как эту органику можно привести в полезное состояние. Я думаю, что скоро найдутся способы доведения всего этого до ума. Что научимся использовать органику.
Ведь смотрите, сколько у нас на сегодняшний день разрушено земель карьерами. Добывали, добыли, бросили – остались золоотвалы, хвосты рудные. А если бы ту органику, которую сегодня вытаскиваем мы, с определенными веществами смешать и заплатить копейки за рекультивацию этих полигонов, мы бы каждый год вводили в оборот новые тысячи гектар.
Да, наверное, там нельзя выращивать рожь, овес, ячмень. Но дерево-то можно выращивать? Или кусты – вполне. По сути дела, мы бы постепенно начали возвращать все то, что взяли у природы. Или вырубили лес – для того чтобы вырос новый, нужно 50 лет. Но если удобрить этой органикой, то срок можно лет на 20 сократить
– Что через 20 лет в России будет – знаете?
– Могу сказать одно: ни у кого даже вопросов не будет возникать, можно ли пить воду из-под крана.
Сергей Балуев
