У легендарного советского режиссера Михаила Калатозова внук тоже режиссер. Его зовут Михаил Калатозишвили. Он снимает кино и руководит фондом имени своего деда. До недавнего времени на его счету были фильмы «Избранник» и «Мистерия» да продюсирование патриотического детектива «Первый после бога».
В широких кинематографических кругах он прославился в 2008 году, сняв фильм “Дикое поле”, который собрал кучу кинематографических призов. Тем самым Калатозишвили подтвердил свою принадлежность к кинематографической элите. А кинематографическая элита в нашей стране всегда была в запутанных отношениях с властью.
– Михаил Георгиевич, говорят, что в верхах готовится новая стратегия развития кинопроизводства, согласно которой государственная помощь будет предоставляться успешным в коммерческом отношении кинокомпаниям. А сколько в прокате собрал ваш фильм “Дикое поле”?
– Мало. Он был коммерчески неуспешным продуктом. Дело в другом. Они там наверху могут говорить все, что угодно, но это значит, что денег они никому не дадут. Потому что коммерчески успешных кинокомпаний в России сегодня нет. Кроме, может быть, одной, которая называется “Константин Эрнст”. И что, теперь все деньги будут давать ему?
– Почему бы и нет. К тому же Эрнст вошел в правительственный Совет по киноиндустрии.
– Я знаю, что он вошел. И он, и Добродеев. Мне странно другое – почему человек, который много лет небезуспешно занимается кинематографом, а я имею в виду Александра Голутву, в этот совет не вошел. То, что мы в прошлом году сняли 160 фильмов, это в большой степени его заслуга. И то, что он не вошел в этот совет, показывает, что у нас советы создаются по каким-то непонятным принципам.
– Может, вообще не нужно государству лезть в управление кинематографом?
– Я однозначно заявляю, что если государство перестанет участвовать в процессе кинопроизводства, то в России кинематограф закончится. Исчезнет. Я уже не говорю, что все те фильмы, которые радовали остатки зрителей, способных еще воспринимать кино как кино, исчезнут вообще. Потому что без государства ни один инвестор не даст денег на такое кино. Да и на коммерческие проекты инвесторы дают деньги только в том случае, если в нем участвует государство. Это дает некую гарантию, делает деньги дешевле. Ну, вот такая мы страна – если государство не участвует в каком-то проекте, то это несерьезно.
– Понятно, что авторское кино не может обойтись без помощи государства. Но почему нельзя без государства снимать коммерческое кино? Оно же во всем мире прибыль приносит?
– В мире и экономика другая. У нас же все специфично. И экономика в том числе – деньги по-другому исчезают и появляются. Так что оставим мир в покое. Вообще, главная наша беда заключается в том, что мы в какой-то момент решили делать кино по-американски. При этом мы все время, к месту и не к месту, вспоминаем о якобы великом и могучем советском кино, что является большим преувеличением.
– Почему?
– Потому что процентное соотношение хорошего и плохого кино одинаково, что при советской власти, что сейчас. Изменилось только количество фильмов. Не наше это дело – снимать кино по-американски. Советские фильмы, если вы вспомните, несли в себе некое очарование такой… производственной несовершенности. Всегда было видно, что в советском кино денег меньше, чем в американском.
Были, конечно, исключения. Скажем, фильм “Война и мир”. Сейчас затраты на него просчитали и поняли, что ни одна американская студия-мейджор не потянула бы производство такого кино. И у нас бы не было такого фильма, если бы не было бы советской экономики. Этого бумажного хождения денег – написал бумагу, и какие-то деньги куда-то якобы пошли. В реальных же деньгах измерить затраты на “Войну и мир” невозможно.
– Какой же, на ваш взгляд, выход?
– Мы должны снимать то кино, которое мы снимаем, и так, как мы его снимаем. И потом, мы же всегда умнее всех, и непонятно, почему решили – то, что американцы делают за 100 миллионов, мы у себя сделаем за 5. Мы-то сделаем, но все равно будет видно, что вместо 100 потрачено 5. Но американцы ведь тоже не дураки – если бы можно было делать за 5 миллионов, то они, я вас уверяю, уже бы сделали. Они деньги тратят не просто так. Там все деньги всегда отбиваются.
– А что еще входит в понятие “снимать по-американски”?
– Снимать по-американски – это значит снимать по другой системе. Если бы мы видели, как они организовывают съемочный процесс, мы бы многое про это поняли. В частности, там нет борьбы за сокращение съемочных дней. У нас, когда создается бюджет, начинается борьба – меньше съемочных дней, меньше пленки… Это те мелочи, которые не определяют общую стоимость картины, но мы вынуждены это делать, потому что у нас вечная нехватка денег. Американцев это не волнует. Но зато они так организуют съемочный процесс, что у режиссера нет возможности сорвать съемку.
– Что вы имеете в виду?
– Очень часто так бывает, что режиссер приходит на площадку и понимает, что внутренне не готов снимать. Просто не готов – не понимает, про что сегодня нужно снимать. Так бывает у каждого. Я подчеркиваю – у каждого. И если у режиссера появится хотя бы малейший повод сорвать смену, он ее сорвет. Американцы же ему такого повода не дают. Если режиссеру нужно, чтобы муха перелетела с одного окна на другое, она у него перелетит.
– Зачем надо было в России создавать новый Совет по кинематографии? Он вообще нужен?
– Мы долго говорили, что в стране нет идеологии, что кино и литература существуют вне какой-то общей системы ценности. И вот, наконец, кто-то начал ее выстраивать. Но идеология в кабинете не придумывается. Это невозможно. Ее не могут придумать один или десять человек.
– А разве советскую идеологию придумывали не конкретные люди?
– Советская идеология имела очень глубокие корни. Другое дело, что она очень успешно и очень глубоко извращала свой первоисточник. Но это была идеология социализма, некоего всеобщего равенства – идеи, возможно, абсурдной, невыполнимой, но прекрасной. И она была придумана не Лениным и Сталиным, а имела очень давнюю предысторию. Эти ребята только пользовались ею.
Поэтому я и говорю, что политики не создают идеологию. Они только воплощают ее. Вы можете создать десятки советов, которые буду заниматься идеологическим кино, но я вас уверяю, что талантливых людей в этой системе будет мало. Я не говорю о составе данного совета. В нем вполне талантливые, дееспособные люди. Но когда совет начнет распределять деньги – это будет называться заказухой, а к заказухе всегда будут стремиться люди, которые хотят что-то урвать.
С этой системой мы знакомы. Зачем еще раз совершать ту же ошибку?
– А вот “Семнадцать мгновений весны” воплощал идеологический заказ. И вроде хорошее кино получилось. Может, талант способен и в системе госзаказа делать неплохие фильмы?
– Вот смотрите. Сколько фильмов было заказано на эту тему? Из них в памяти остался один – “Семнадцать мгновений весны”. Ну, если еще сильно покопаться, можно вспомнить два-три. И это за 70 лет существования советской власти. Нужно так долго ждать, чтобы получить два-три симпатичных, смотрибельных фильма?
Это же абсурд! И это при том, что огромное количество фильмов, сработанных в заказной американской системе, сделаны так, что их смотрят и сейчас. Нет, тут дело в другом. Фильмы, которые прославили советское кино и, соответственно, советскую власть, снимались не в системе госзаказа, а на грани запрета. И на Запад все самые известные фильмы попадали какими-то странными путями. “Андрей Рублев” был вывезен по частной инициативе – Отар Темеишвили, представитель “Совэкспортфильма”, вывез во Францию два фильма – “Рублева” и “Тени забытых предков”, которые в западном прокате назывались “Огненные кони”. И лишился должности – его отозвали в Союз.
– Что же делать?
– Я вам скажу, что делать. Почему я говорю о Голутве? Потому что с приходом этого человека выстроилась некая система. Она была небезупречной. К ней можно было предъявить претензии, в том числе справедливые. И эти претензии были предъявлены – появилась куча недовольных. Но это была система, которая начала работать. Когда в бюджете появились деньги, то они появились и в кино. При нем закрылся проходной двор, который был в Госкино. Благодаря этому режиссер получал свой миллион, находил остальные деньги на стороне и как-то снимал кино. Соизмеряя свой замысел с теми деньгами, которые у него есть. Именно таким образом было снято 160 фильмов. Это колоссальная цифра, между прочим.
– Кто-то говорил о трехстах фильмах.
– Триста, это, я думаю, вместе с сериалами. Но 160 в наших условиях, да при нехватке киноэкранов, это очень хорошо. У нас в стране 1840 киноэкранов. Для сравнения – в маленькой Франции 5 тысяч. Сегодня мир кинорынка разделен очень просто. Для американцев кинорынок – весь мир. Для европейцев – Европа. Для нас только Россия. Это значит, что наши возможности доведены до минимума. Европейцы, разумеется, пытаются выйти за пределы Европы. Но даже учитывая такое разделение кинорынка, в Европе экранов больше, чем в России. Их надо заполнить. Это дает европейцам возможность прокатывать разное кино – и коммерческое и некоммерческое. У нас же главная беда – отсутствие экранов. Поэтому кино некоммерческое показывают у нас где-то на периферии этого рынка. И выбраться на экраны ему сложно. Но при этом мы сняли 160 фильмов, часть из которых объездили весь мир, получили награды на кинофестивалях. Это и есть развитие кинематографа. Просто он развивается по каким-то своим законам. И ничего не надо из себя выдавливать.
– Как вам кажется, чем закончатся нынешние попытки государства сформировать идеологию в кино?
– Давайте сначала определимся, какая у нас идеология. А уж кино найдет в себе людей, которые будут эту идеологию обслуживать. Так было всегда и в любой стране. Главное – понимание, что нужно государству. Куда оно идет. Разговоров о том, что мы строим великую страну, недостаточно. Не было ни одного руководителя страны, который не был бы озабочен строительством великой страны. Я же говорю о реальности. Если это сложится, то найдутся люди, которые буду обслуживать идеологию. Нельзя лишать кино главного. А главное, на мой взгляд, в кино то, что при советской власти оно было глотком свободы.
– По-моему, глотком красивой жизни.
– Как хотите называйте. Даже эта красивая жизнь была тем же стремлением к свободе – что хочу, то и надену, что хочу, то и курю. Но в своих лучших примерах кино было носителем свободы. Сейчас мы очень продвинулись по пути изъятия этой свободы из кино, а если так будет продолжаться дальше, то от него совсем ничего не останется. И желание снимать кино не останется.
– Что вы подразумеваете под изъятием?
– Сначала придумали экономическую модель – дескать, зритель этого не поймет. На самом деле это экономическая цензура, которая заменила политическую. О последней мы сейчас не говорим. Но экономическая, может быть, еще хуже. При этом виде цензуры вам на голубом глазу объясняют – этого зритель не будет смотреть, это будет для него скучно. Недавно один мой товарищ-поэт мне сказал: “В мире есть 10 процентов людей, которые обожают поэзию, которые готовы в ней разбираться и читать, несмотря на то что она скучна для всех остальных. И мы с ним пришли к выводу. В мире живет 6 миллиардов человек. 10 процентов от них это 600 миллионов. Дайте нам возможность разговаривать с ними. На самом деле это не только наша проблема, это проблема всего мира, где кинематограф превратился в такое… потребительское шоу. Отдайте нам 600 миллионов, и этого будет достаточно. Для окупания. Для всего.
– В последнее время появилось много новых фильмов про Вторую мировую. Это зачем – старые стали скучны?
– Сейчас много говорят о войне по одной простой причине – все поняли, что это востребовано, что за это дают деньги. Но это востребовано и зрителем тоже – некая история про войну. Война, которая к нам гораздо ближе – чеченская, для телеканалов нежелательна. Про нее они снимать не хотят, а про Великую Отечественную хотят. Это и есть формирование рынка.
– Правда, что вы хотите заново экранизировать “А зори здесь тихие”?
– Что касается “А зори здесь тихие”, то эта идея возникла на одном из телеканалов. Но когда мы начали работать над этим замыслом, мне стало ясно, что это кино можно снять с точки зрения сегодняшнего дня – про женщин на войне. Женщине на войне не место. Война это мужская игрушка. Ее придумывают мужчины, а страдают бабы и дети.
– Отечественная война вроде была не развлечением, а необходимостью защищать советскую родину?
– Защита отечества – мужское дело.
– Наверное, женщины пошли воевать, потому что перестало хватать мужчин.
– Мужчин хватало. Если бы не наше отношение к людям, при котором без всякого зазрения их можно эксплуатировать, женщинам не пришлось бы воевать. К женщинам на войне нужно относиться осторожно – вы можете победить, но если у вас останутся одни мужчины, то никакого продолжения жизни не будет. А если у вас останется много женщин и один мужчина, то есть надежда, что кто-то родится.
