Невзоров любит черный цвет. Такая натура – мрачная, саркастичная, готовая к немедленному конфликту. Порой кажется, что он специально нарывается на скандал. Это по-прежнему его привычная стихия. Несмотря на то, что давно уже отгремела слава передачи «600 секунд», Невзоров по-прежнему на коне. В буквальном смысле. Сегодня ради лошадей он кому угодно глотку перегрызет. Впрочем, в своей неистовой энергии он не делает исключений ни для бога, ни для черта. «Неразумные человеки» – вообще в счет не идут.
“Мое предназначение – быть первым”
– Вы в свое время занимались конным спортом. Приносили страдания лошадям?
– Лошадники меня убеждали, что надо бить всеми способами, контролировать только с помощью сильной боли. И тогда я был в шоке. Но мне твердо говорили, что другого пути нет. Я по этим правилам играл. Это были постыдные страницы, но я их не стыжусь. Без этого позорного прошлого я бы не ненавидел так мир лошадников.
– Ненависть – ваша движущая сила?
– Это не идеологическая ненависть. Она сродни ненависти к тому, кто, предположим, пытает ребенка. Эта ненависть пробуждает интеллект любого разумного человека.
– Вы ставите перед собой глобальную задачу – изменить отношение людей к лошадям?
– Да, конечно. Притом что я понимаю – мне удастся взять только первую линию обороны – разрушить сегодняшний миф о взаимоотношениях лошадей с людьми. Конный спорт – предельно жестокая патологическая дисциплина, которая мобилизует самое худшее в человеке. И я это докажу. Вот моим последователям придется гораздо тяжелее. Потому что мое утверждение о том, что конный спорт основан на садизме, лошадники могут признать и сказать: “Ну и что с того? А мы так хотим, нам за это деньги платят!” Я понимаю, что, взяв трехметровую стену, я окажусь под пятидесятиметровой. И не знаю, хватит ли моей жизни, чтобы хотя бы поцарапать об эту стену. Но все равно мое предназначение – быть первым.
– Это такая потребность всегда быть первым или так получалось невольно?
– Да, это от меня мало зависит. Меня всегда вытаскивает на передовую судьба.
“На телевидении все неправда!”
– Вы как-то сказали о том времени, когда работали в “600 секундах” и имели бешеную популярность, что там была всего лишь ваша тень, а не вы настоящий.
– Я жалею о времени, которое потратил на телевидение. Это не мое призвание. Телевидение не имеет ничего общего с добром и правдой. Основной товар там – всегда безнравственность и жестокость, подлость и умение быть эффектным и безжалостным, не важно, идеологически или художественно. Телевидение никого не делает лучше – ни тех, кто его смотрит, ни тех, кто его делает.
– А если его делать с любовью?
– Это так же глупо, как делать яшмовые столы для предприятий общественного питания.
– Тогда при всем осознании гнилости телепроцесса зачем вы им занимались?
– Меня тащила судьба, как утопленника по дну Волги. Телевидение – стремительная бурная река. И нужно быть очень мудрым человеком, чтобы противостоять ее течению. Мы видим как десятки людей ради того, чтобы оказаться в ящике, пошли на все.
– Неужели продали душу дьяволу?
– Скорее яйца Суркову. Потом что именно возле его кабинета была открыта маленькая передвижная кастрационная станция, куда приглашали журналистов, где они добровольно становились в очередь на кастрацию. Позвоните Косте Эрнсту, спросите, возьмет он на работу журналиста, который не предъявит справку о кастрации? Конечно, не возьмет. И будет прав! Потому что телевидение по своей природе не имеет ничего общего с правдой.
– То, что вы делали в своей программе “600 секунд”, – это тоже была неправда?
– Нет. Всегда была правда. Правда – это, как и объективность, художественный прием… И еще та была замечательная талантливая редакция. И безудержная отмороженная отвага.
– Об “отмороженности”… По вашим следам пошли многие тележурналисты. Особенно в этом преуспевает НТВ. Вы сами что скажете?
– Как вы думаете, надо ли, зайдя в дачный сортир, потом смотреть внимательно в очко? Я же не проктолог, я не делаю анализы кала.
“Сын напоминает жеребенка”
– Из чего сегодня состоит ваша жизнь?
– Я веду жизнь средневекового крестьянина. Я каждый день встаю в половине седьмого утра. В семь часов первое кормление лошадей и разбор полетов того, что случилось за ночь. И так сутками. Есть такие лошади, к которым даже зайти убрать навоз, кроме меня, никто не может.
– Вы ведь и с женой познакомились благодаря лошадям?
– Это было лет 16 назад. Я даже не помню точно когда, так давно это было. Мы вместе поняли, что без науки и образования ничего делать нельзя. Она моя соратница. Я ровно наполовину состою из нее. У нее хватает такта и ума не выставлять себя. Но очень многое из того, чем знаменит я, это она.
– Ваш маленький сын уже проехался на лошади?
– Он не заплакал, не испугался, когда лошадь вылизала ему – двухмесячному – лицо.
– Хороший знак?
– Наверное… Хотя, вероятно, кожа его и волосы выделяли соблазнительный ферментик, и лошадь решила, что это будет интересно на вкус. Не надо думать, что это было вылизывание эротическое или психологически осмысленное.
– Какой вы отец?
– Меня сын очень умиляет. И по-другому быть не может. Он мне очень сильно напоминает жеребенка. Но я в ужасе от того, какое мне предстоит пережить испытание… Я знаю, насколько это сложно – воспитать человека.
– Какими качествами должен обладать настоящий человек в вашем представлении?
– Спросите у Плутарха! Образцом человеческого поведения были спартанцы. Я имею в виду не их боевую, а их морально-этическую составляющую. С малых лет их учили презирать удовольствия. Из презрения к ним воспитывались потрясающие по своей самоотверженности и честности люди.
– Будете делать из своего сына спартанца?
– Надеюсь, что у меня это получится.
“Меня оценят после смерти”
– Рождение ребенка как-то повлияло на ваш конфликтный характер? Вы стали мягче и добрее?
– Там, где меня интересует результат, я стал даже жестче. Мне очень пригодились навыки идеологического гладиатора. Возможно, этот бунт против человеческого скотства, который есть во взаимоотношениях между лошадями и людьми, будет по-настоящему оценен только после моей смерти.
– Складывается ощущение, что вы сами себе нравитесь в этом качестве идеологического киллера…
– Я сам себя в этом качестве уже давно перестал интересовать. Я себя рассматриваю исключительно как некий эволюционный инструмент. Достаточно того, чтобы я не заржавел. У меня отношение к себе как у хирурга к скальпелю.
– Надеюсь, вы себя любите?
– Нет! Я вообще не понимаю в моем возрасте смысла этого слова, которое сильно скомпрометировали – от Иисуса Христа до издателя “Плейбоя”. Этих любовей как-то слишком много.
– Хотите, чтобы вас любили другие?
– Если это поможет осуществлению моего дела, я приложу усилия, чтобы кого-то обаять.
– А если не для дела, а для самого себя?
– У меня нет личных интересов и пристрастий.
– Да ладно!
– Я искренне говорю. А на хрена мне, чтобы ко мне кто-то хорошо относился?
