Казалось, что Сергей Михалков будет жить вечно. Но нет, он прожил только 96 лет. Не случись в октябре 1917 г. переворота в столице и всего, что за ним последовало, – был бы Сергей Владимирович Михалков каким-нибудь председателем Съезда мировых судей в своей губернии. Но советская власть избавила сына богатого помещика от такой судьбы, дала возможность необычной службы, которой Россия императорская не знала.
В 1930 году, когда юный Сергей Михалков окончил в Пятигорске школу 2-й ступени имени 25 октября и отправлялся в Москву, движимый растиньяковским комплексом и травмирующей памятью о своем дворянстве (в 1930 – 1933 гг. он сначала нарабатывает рабочий стаж, чтобы “от станка”, а не из “дворянского гнезда” пойти в советскую литературу, а только потом становится поэтом), Мандельштам в “Четвертой прозе” уже определил условия, по которым будущему советскому классику пришлось играть свою жизнь. Произведения бывают либо “разрешенные”, либо “написанные без разрешения”. “Писателям, которые пишут заведомо разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове… Этим писателям я бы запретил вступать в брак и иметь детей”. Про детей, кстати, написано прозорливо…
Практически все, что Михалковым написано, заслуживает того, чтобы, по версии Мандельштама, “плевать в лицо”. Таких советское государство ценило и отмечало особо и именно отсюда берут начало две фундаментальные особенности жизни и творчества Михалкова.
Во-первых, невероятная слава, карьера (депутат, председатель парвления СП РСФСР, секретарь правления СП СССР, действительный член Академии педагогических наук и т.п.); три сталинские премии за одно десятилетие, которые давались лишь тем, кто учился в школе им. тов. Сталина на пятерки; орден Ленина в 26 лет и звание Героя соцтруда к положенному сроку, под самый занавес еще и орден Андрея Первозванного (2008). Наконец, авторство гимна, текст которого “рябой черт” редактировал лично, а Михалков переделывал потом дважды – в 1977 г., убирая Сталина, и в конце 2000 г., когда в тексте появился Бог. Авторство гимна принесло Михалкову две клички: сначала “гимнюк”, а в 2000 г. – “гимночист” (придумал М.Соколов).
Главным свойством Сергея Михалкова был конформизм, сочетающийся с цинизмом. Умение и желание обслуживать власть (между прочим, род Михáлковых происходит от постельничего царя Алексея Михайловича, может, на роду написано…). Любую власть. Сталина. Брежнева. Путина.
С назначением С.Михалкова в 2000 г. на роль автора новых слов гимна Российской Федерации фактически была произведена реабилитация людей определенной биографии, людей с израсходованной репутацией, которые в период ельцинского правления были разоблачены, морально осуждены и сошли с политической сцены. Стихи гимна столь незначительны в поэтическом отношении, столь клишированны (“Россия – любимая наша страна!”), что считаться индивидуально авторскими вообще не могут. И именно поэтому значение имеет лишь одно – фамилия официального автора. Конечно, в очередном государственном использовании Михалкова определяющую роль сыграл младший сын, выступивший промоутером папы. А, может быть, все дело в произнесении Сергеем Михалковым еще во время оно знаменитой фразы: “Слава богу, что у нас есть ГПУ”? Может быть, она все и решила? О том, что Михалков произнес эту фразу, сделал дневниковую запись К.Чуковский, ненавидевший всю жизнь Михалкова (ненависть была, естественно, обоюдной).
Во-вторых, Михалков – сугубо советский поэт, и мир его поэзии дистиллирован настолько, что полностью лишен каких-либо литературных ассоциаций, отсылающих в “добольшевистскую” реальность. Мир начался тогда, когда пришли большевики. И мир получает новую, на пустом месте создаваемую поэзию.
Глагольные и прочие грамматические рифмы: висят – снят, плечу – Ильичу, привет – ответ, всего – его, делами – стадами. Это рифмы одинаковых суффиксов и окончаний. Так, иногда только стырит строчку-другую у кого-нибудь – скажем, у Цветаевой. В немудрящей солдатской песне Михалкова “Про советский атом” (музыка Вано Мурадели) есть такие слова: “Мы довольны результатом, / Недурен советский атом!”. Немножко обворована Цветаева, написавшая: “Недурен российский классик” (“Стихи к Пушкину”, 1931), но она уже на том свете, ей все равно. В 1952 г. Михалков использовал народную песню XIX в. “Наша матушка Россия – всему свету голова!”. У советского классика после творческих мук и озарений вышло так: “Наша мирная держава / Не грозит другим войной”. А дальше идут всякие “ай люли”, точно воспроизводящие стиль старой солдатской песни – что-то вдруг всплыло из детства.
Чуковский и Маршак, строя новую детскую поэзию, опирались на русский и английский фольклор, в том числе детский (оба были англоманами). У Михалкова этого нет, его детская поэзия растет на “асфальтовой ниве” сталинской Москвы, из советских идеологем, из газет периода “большого террора”, в них черпая вдохновение и систему образов. Это и есть “большой сталинский стиль” в самом чистопородном варианте: каждое слово выверено, ибо цена слова – жизнь или смерть, каждое слово в прямом смысле пусто, лишено подтекста, чтобы нельзя было инкриминировать связь с кем-либо. Есть, кстати, в его творчество исключение, всего одно, – это стихотворение “Скорбь” (Известия. 1937. 20 февр.), посвященное смерти Серго Орджоникидзе:
Февраль. Склоненные знамена.
И черный креп, и белый снег.
И молча входят в зал Колонный
За человеком человек.
У нас у всех одна утрата,
Одна печаль и скорбь одна.
С бойцом, товарищем и братом,
С вождем прощается страна.
Печаль словами не измерить –
Так наше горе велико.
И больно знать, и трудно верить,
Что мы прощаемся с Серго.
Беспомощно перо поэта,
Слова печальные глухи,
И скорбь, которой равной нету,
Не в силах выразить стихи.
Тут только одна политическая ошибка – в стихе 8 Орджоникидзе назван “вождем” (в 1937 г. вождь уже всего один, можно подумать, что умер Сталин). Но Сталин эту ошибку не заметил. Или на радостях (после устранения Серго) простил. С поэтической же точки зрения текст (размер, лексика, настроение) опирается на Блока – “Рожденные в года глухие…” (ср. со ст. 14), “Балаган” (“Над черной слякотью дороги / Не поднимается туман…”), “Россия”, “Я пригвожден к трактирной стойке…”, символизирующим российское безвременье и исторический тупик. Первый стих намекает на Пастернака: “Февраль. Достать чернил и плакать…”. Это едва ли не единственная попытка Михалкова опереться на поэзию предшественников.
Сергею Михалкову 21 год, а он, постояв у станка, быстро разобрался в ситуации и пишет стихотворение о Павлике Морозове (1934), с которого началась советская литературная “павликиана”:
И однажды в тихий вечер летний,
В тихий час, когда не дрогнет лист,
Из тайги с братишкой малолетним
Не вернулся Паша-коммунист.
Собирала ночь седые тучи,
Расходился ливнем дождь прямой.
Пионер, один из самых лучших,
Не вернулся в эту ночь домой…
Поднимал рассвет зарницы знамя.
От большого тракта в стороне
Был убит Морозов кулаками,
Был в тайге зарезан пионер.
И к убийцам ненависть утроив,
Потеряв бойца в своих рядах,
Про дела погибшего героем
Не забыть ребятам никогда!
Стихи дилетантские, тут никаких подтекстов нет вообще, все процежено до фонем, одна злоба и желание мести, но размер! – размер выбран гениально: маршеобразный 5-стопный хорей. Как этот хорей точно найден! В 1936 г. написана “Песня о Родине” В.Лебедева-Кумача (“Широка страна моя родная”), в 1938 г. появляются “Три танкиста” с текстом Б.Ласкина (“И летели наземь самураи / Под напором стали и огня”), написанные этим же хореем, но именно юный 21-летний Сергей Михалков первым открыл главный ритм сталинской эпохи – торжественно-угрожающий хорей – в 1934 г.
Мальчик Витя, лежащий в свое удовольствие “на трех подушках” (“Про мимозу”, 1935), резко осужден за то, что не готов ни к труду, ни к обороне СССР (в 1934 г. как раз была введена детская ступень БГТО – и сразу готов стишок): “Ни к тому, чтоб стать пилотом, быть отважным моряком, чтоб лежать за пулеметом, управлять грузовиком”. От каждого должна юыть польза стране, просто лежать никому не позволим.
В 1936 г. к началу “большого террора”, Михалков разражается стихами “Про клопов”. Метафора была несложной: в диване, стоявшем в комнате у дяди Вани, завелось много клопов; их пытались уморить, но ничего не выходило: “Все, что в битвах выживало, становилось только злей!”. И в итоге дядя Ваня выбрасывает диван целиком. Так поэт пояснял пионерам, что нужно делать с врагами народа, если они сопротивляются.
В связи с ранним Михалковым возникает гипотеза о неслучайности выбора специальности именно детского поэта. Он точно почувствовал чутьем гениального приспособленца, что время требует особо упрощенной картины мира, что отлично служит целям пропаганды, но оправдывается адресатом – детьми; с другой стороны, советский человек мыслился ребенком (“мы любим петь и смеяться, как дети”).
Как ожившая идеологема любопытен дядя Степа – самый знаменитый персонаж Михалкова, его самый народный герой. Это не муха-цокотуха или доктор Айболит Чуковского, не глупый мышонок из сказки Маршака, это герой нашего времени. Он появился из чернильницы все в том же 1935 г., именно в том году, когда целиком и бесповоротно был запрещен “Крокодил” Чуковского. Стихотворение Михалкова размножили гигантскими тиражами и заставили полюбить всю советскую детвору за неимением чего-то другого, прочно вколотив в сознание. Кстати, в том, насколько широко и повсеместно Михалков знаменит, еще раз отражается тотальность сталинской культуры: признанное достойным, должны знать ВСЕ.
Главное свойство “Дяди Степы”, Степана Степанова, – то, что он робот, лишенный внутреннего мира, комплексов и проблем, очищенный от мыслей. Это как бы ожившая статуя, которую уважают за ее нечеловеческую высоту и силу. Степан удобен тем, что не горит, не тонет, не испытывает голода. Идеальный робот из породы тех, кого “вырастил Сталин на верность народу”, социалистический вариант “сверхчеловека” Ницше: лишенный воли к власти, ничего не требующий для себя, безотказный, исполнительный, послушный.
В 1940 году в “Молодом колхознике” (№ 5) вышла поэма “Дядя Степа в Красной Армии”. На сей раз Степа участвует в “освобождении” Польши и бегает по Европе с советским пограничным столбом. Эта поэма малоизвестна, но мне представляется непревзойденным шедевром советской пропагандистской поэзии, доведенной до предела примитивности и формульности:
…Темной ночью, в поздний час
Объявил майор приказ.
В темноте на правом фланге
Раздается Степин бас:
“Я готов служить народу,
Нашим братьям, землякам,
Чтоб навечно дать свободу
Батракам и беднякам.
Я возьму сегодня в бой
Пограничный столб с собой,
И он в землю будет врыт,
Где мне родина велит”.
Наступают наши части,
Отступает польский пан.
Мы несем с собою счастье
Для рабочих и крестьян.
Закономерно, что упрощенчество и примитивная патетика дошли в этой поэме до абсурда, но в 1940 г. этот абсурд даже некому было заметить:
Вот идет, нахмурив брови,
Дядя Степа – рядовой.
На лету гранаты ловит
У себя над головой.
После смерти Сталина, в 1954 г., Степан стал милиционером и начал неформально общаться с детьми (“органы” лишились ореола страшной таинственности и нуждались в “утеплении”); еще через 14 лет у Степана от неизвестной матери родился сын Егор и тоже сразу стал олицетворять советский героизм, но уже в соответствии с догмами конца 1960-х гг.: сначала оказался олимпийским чемпионом, а потом космонавтом. Последнее, кстати, напоминает о том, что дядя Степа был вплоть до 1968 г. связан с мифами о завоевании советским человеком морской и воздушной стихий: Степан стремился в авиацию, а попал на флот.
В самом раннем “Дяде Степе” возникла формула, затем использованная в пропаганде “кремлевским горцем”: “Был он самым лучшим другом всех ребят со всех дворов”. Тем, чем Степан был в масштабе района, Сталин был в масштабе всей страны. Довольно любопытная ситуация: Сталин использовал в своей титулатуре то, что 23-летний поэт изобрел для дяди Степы!
Видимо, именно тут скрыт еще один источник карьерного успеха: не просто создание “заранее разрешенных вещей”, но и умение опытного придворного угадать еще не сформулированное желание вождя, предложить новую идеологическую формулу. Козьма Прутков в проекте “О введении единомыслия в России” отмечал, что “если бы писатели знали что-либо, их призвали бы к службе”. Михалков был “призван” ко двору – и неспроста.
В стихотворении “Сталин” (впервые напечатанном в острогожской газете “Новая жизнь” 21 декабря 1939 г., в день 60-летия) Михалков умело и тонко решил еще одну крайне опасную и непростую задачу: утеплил образ великого вождя, ловко обволок его “лирическим туманом”, окружил сплачивающей с народом доброй таинственностью:
Спит Москва. В ночной столице
В этот поздний звездный час
Только Сталину не спится –
Сталин думает о нас.
Именно глубочайшая – и одновременно лживая – лиричность образа вождя позволила предприимчивому поэту продолжить свою “Гаврилиаду” и превратить Сталина в доброго Деда Мороза: “Новый год! Над мирным краем бьют часы двенадцать раз… Новый год в Кремле встречая, Сталин думает о нас. Он желает нам удачи и здоровья в Новый год…” Под заглавием “Сталин думает о нас” эти вирши были обнародованы “Пионерской правдой” (31.12.1946), а затем вошли в календари, буквари и настенный агитационный материал, готовившийся министерствами любви и правды.
Кстати, в 1932 г. Н.Эрдман был сослан за пародийную “Колыбельную” (написанную вместе с В.Массом), которая завершалась строчками:
В миллионах разных спален
Спят все люди на земле…
Лишь один товарищ Сталин
Никогда не спит в Кремле.
Эрдмана сослали, а Михалков использовал образ в стихотворении 1939 г. Своим можно, врагам – никогда! Кстати, еще в 1935 г. Михалков использовал и другие строки из той же эрдмановской “Колыбельной”, создав на ее основе свою, выгодно названную “Светлана”, которая, согласно легенде, очень понравилась Сталину.
Среди сочинений Михалкова стоит обратить внимание на “Разговор с сыном” (1947). Примитивное чередование четырех- и трехстопных ямбов, лишенных женских рифм, придало рифмованной лжеистории СССР напористую твердость и нерассуждающую, пустую бодрость. На этом выросло не одно поколение. Впрочем, что ямб, что хорей – напористая твердость и бодрость в михалковской пропаганде были всегда. Вот хореический образец 1950 г.:
Вот в высокие палаты
Соберутся депутаты,
О делах заговорят.
И появится меж ними –
Стариками, молодыми,
Как орел среди орлят,
Самый первый депутат.
Он войдет, и люди встанут
И “Ура” и “Славу” грянут,
Своего узнав отца.
Это он детей народа
Внвоь собрал под этим своды
В зал Кремлевского дворца.
Это он, великий Сталин,
В дальней дали видел то,
Что другие не видали,
Предсказать не мог никто.
Это он без колебаний
Разгромил и смел с пути
Всех, кто в годы испытаний
Нам вперед мешал идти.
Это он, народный гений,
Полководец и солдат,
нас ведет, как вел нас Ленин
Много лет тому назад.
Четвертая из процитированных строф по содержанию сильно напоминает “Слово к товарищу Сталину” М.Исаковского (“Правда”. 1945, 23 июня – накануне Парада Победы):
Спасибо Вам, что в годы испытаний
Вы помогли нам устоять в борьбе.
Мы так Вам верили, товарищ Сталин,
Как, может быть, не верили себе.
Из сопоставления видно, что напевность и задушевный лиризм Михалкову не свойственны, поэтому 5-стопный ямб заменен 4-стопным хореем: строка короче, тверже, почти частушка, легко усваивается, легко запоминается (ср.: “Прибежали в избу дети, / Второпях зовут отца…”), вытесняя все, что до этого было в голове (если было). Это особо примитивная техника, придуманная задолго до исследований по нейролингвистическому программированию.
Из не самых приглядных фактов его биографии можно составить отдельную увлекательную книгу. Родине надо, и он выступает 25 октября 1958 г. на президиуме Союза писателей с предложением выслать Пастернака из СССР за роман “Доктор Живаго”; надо – входит в пятерку литераторов, написавших в прокуратуру спецбумагу в поддержку обвинения Синявского и Даниэля. Ни один литпогром не обошелся без его участия, это многократно проверено. В 1970 г. Михалков пишет басню с осуждением Сахарова. Нужным образом высказывается о Солженицыне (“Солженицын с нашей земли снабжает Запад гнусными пасквилями, публикациями, клевещущими на нашу страну, наш народ. Он твердил заведомую ложь… Человек, переполненный яростной злобой, высокомерием и пренебрежением к соотечественникам…”).
Впрочем, были на его счету и добрые дела. Об одном из них сообщил Лев Новоженов, и было бы несправедливо про это доброе дело умолчать. Когда-то в молодости Новоженов хотел попасть из многотиражки в казавшуюся ему солидной “Литературную Россию”. Попытки были тщетны до тех пор, пока журналист не узнал, что Михалковы “делают” квартиру для кого-то из своих. Отчим Новоженова был председателем московского горкома графиков и имел какой-то доступ к распределению квартир. Связались с С.Михалковым, а тот – с главным редактором “Лит. России” Поздняевым. Разговор был следующий. Михалков, заикаясь: “Костя, ты, говорят, это, ж-жжидов н-не б-берешь?”… Перепугавшийся Поздняев оправдывается: “Сергей Владимирович, да у меня и замредактора еврей, и ответственный секретарь…” Тогда Михалков ставит точку: “Ну, ты одного жиденка еще возьми. Новоженов фамилия”.
Удивляются блистательной карьере Михалкова – но все куплено ценой бесчестия. У Ахматовой, у Мандельштама – по одному стихотворению о Сталине – обоим не помогли. У Михалкова их десятки, и каждое – ступенька вверх, каждое становится государственной формулой:
Под солнцем Родины мы крепнем год от года.
Мы беззаветно делу Ленина верны.
Зовет на подвиги советские народы
Коммунистическая партия страны!
Партия наши народы сплотила,
В братский единый союз трудовой.
Партия – наша надежда и сила,
Партия – наш рулевой!
Н.Митрохин, исследователь движения русских националистов 1953 – 1985 гг., отметил, что в середине1950-х гг. Михалков входит в националистическую группировку, сложившуюся в Союзе писателей СССР. Очевидно, от этого времени остался анекдот. Михалкову указывают на его недостаток – он заикается. “Зато не картавлю”, – мгновенно парирует Михалков. Н.Митрохин считает, что “основными творцами антилиберальной кампании 1977 – 1982 годов были Викулов, Ганичев, Гусев, Кожинов, Куняев, Палиевский, Семанов, Селезнев”. “Все они работали под “крышей” ЦК КПСС, однако, непосредственный их руководитель оставался в тени. Он исполнял роль “певца за сценой”… Конечно же, этим человеком был глава СП РСФСР С.В. Михалков” (Островский Владимир. Клан: С.В.Михалков, его дружина и евреи – http://berkovich-zametki.com/2005/Zametki/Nomer4/VOstrovsky1.htm).
В михалковской сатире сегодня бросается в глаза лишь одно – выполнение идеологических заданий. Если все это и смешно, то только откровенностью желания угодить руководству. Знаменитая своей “моралью” басня “Две подруги” высмеивала преклонение перед Западом и космополитизм: “Мы знаем, есть еще семейки, / Где наше хают и бранят, / Где с умилением глядят / На заграничные наклейки… / А сало… русское едят!”. А, например, в басне “Ах, кока-кола!”, написанной в 1959 г., едкой проработке подвергнут человек, который на американской выставке в Москве выпил на халяву так много кока-колы, что попал в больницу. Впрочем, в наследии сатирика встречаются и отдельные находки – таков, например, образ аспирантки Простынкиной из пьесы 1954 г. “Охотник”. Но большая часть сатир всего лишь политически назидательна и выполняет конкретные задачи – такова басня “Руслан и Трезор” (1970). Это разговор двух собак – противного Руслана с резонером Трезором. “Ты ненароком не болен?” – спрашивает Трезор своего собеседника. А Руслан в ответ грубит:
“Поди ты… – прорычал Руслан в ответ. –
Осточертел мне белый свет!”
“Да чем же он тебе осточертел, однако?
Ты сыт, и ты в чести, как ни одна собака, –
За службу верную ты получил сполна,
На выставке медаль, гляди, тебе дана – и не одна!
Чем на своих рычать, кидаться, гавкать, злиться,
Ты мог бы опытом с молодняком делиться.
Слова мои ты не прими в укор!”
Поставил точку смелый пес Трезор.
Хочу сказать я этим диалогом
Пусть не о многих, но зато о многом!
Так “смелый Трезор” Михалков в жанре советской сатиры обличил академика Сахарова – еще за три года до коллективного писательского письма против “клеветников” Сахарова и Солженицына. Впрочем, такая подпись была рядовым для номенклатурного советского писателя и секретаря правления поступком, положенным по должности. А вот басня, написанная в порядке, так сказать, личной инициативы, – это дело другое. Как раз в 1970 г. Сахаров стал одним из основателей Комитета прав человека, а за два года до этого написал статью “Размышление о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе”. Статья имела огромный успех в мире, естественно, с этим надо было бороться, и Михалков борется средствами своей “боевой сатиры”.
Власти он служил с фанатизмом, а его биография позволяет подробно изучать феномен “падшего дворянства” и утрату стыда как специфически советский феномен. Со своей исторической ролью – доказать несомненную пользу цинизма и приспособленчества – Сергей Михалков справился блестяще.
