Среднюю школу я ненавидел всегда. И до сих пор накануне первого сентября у меня автоматически портится настроение. Личные впечатления у меня сохранились о советской школе, однако я убежден, что советская школа если и изменилась за 1991 – 2009 гг., то мало. Впрочем, каждый может сравнить мои впечатления с собственными.
Сразу должен пояснить, что закончил я ленинградскую математическую школу № 470 с золотой медалью, до этого, до середины седьмого класса, учился в английской школе № 232 (сейчас 2-я петербургская гимназия), тоже неплохо, и тех тривиальных коллизий, какие обычно описывают троечники и двоечники, у меня никогда не было. Тем не менее, я вполне определенно говорю именно о ненависти.
Главное, что меня убивало каждый день, проведенный в школе, – это ее базовая, нигде не сформулированная, но точно исполняемая концепция. В соответствии с нею ученик школы – это преступник, который неизбежно рано или поздно совершит преступление. На подозрении были все, а содержание преступления варьировалось в очень широком диапазоне: от невыученного урока, обнаруженной шпаргалки и слишком длинных волос на голове до пропущенного субботника и разбитого оконного стекла. Апофеозом было обнаружение автора какой-нибудь анонимной записки, в которой ученик мог обругать учителей, либо выявление чего-то вроде “тайного общества”.
Учителями были и моя бабушка, и моя мама, и дома время от времени я слышал рассказы о том, что в такой-то школе обнаружили “тайное общество”. В конце 1960-х годов что-то подобное выявили в 121-й школе. И неважно, что такое “общество” было детской игрой: разоблачение “общества” оказывалось идеальной моделью воспитания конформизма.
Конечно, “тайное общество” было экзотикой, но поскольку педколлектив всегда держал его в уме, сыск и доносительство были постоянными. И детям внушалось, что стучать друг на друга – это святая обязанность. Она поощрялась. Когда я учился в пятом классе, девочка по фамилии Артюхова (она сидела на первой парте, это исчерпывающая характеристика), передала мне какое-то распоряжение пионервожатой. Что-то она мне “велела”. От мамы я уже твердо усвоил (вместе с другими азами антисоветского мировоззрения), что:
а) в советской школе образование систематически подменяют воспитанием, пронизывая всё, от арифметики и астрономии до истории и литературы, “идейностью”,
б) пионервожатая – одно из низших лиц в школьной иерархии, “девочка на побегушках”, внушением этой “идейности” занимается напрямую. Поэтому получать какие-то указания от пионервожатой мне было, мягко говоря, странно: а ты кто такая? И я автоматически, т.е. не подумав, сказал Артюховой, чтобы она шла к черту вместе со своей пионервожатой (обсценной лексики я тогда еще не знал). Артюхова передала пионервожатой все, что я сказал, слово в слово.
“Девочка на побегушках” попыталась извлечь из ситуации максимум выгоды: забегала от директора к завучу и обратно и не без успеха начала придавать событию политический окрас. При внимательном рассмотрении оказалось, что я послал не ее лично, а ее при должности, а она представляет пионерскую дружину 232-й средней школы, которая часть Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина. А это уже не хухры-мухры. Тем самым оказывалось, что я послал к черту Ленина, советскую власть, партию… Встал вопрос об исключении меня из пионеров, что пошло бы пионервожатой на пользу как плюс в ее комсомольско-идеологической карьере. Разоблачила опасный элемент, да еще в английской школе, где надо бдить и бдить…
Правда, был это не 37-й год, а 66-й. И мама ситуацию контролировала, и то ли бабушка, которая знала всех в школе и в Октябрьском роно, поговорила с директором, то ли сама мама. Во всяком случае объяснили, что скандал нужен ловкой девчонке, но не директору, и я получил конкретные указания, извинился, насупившись, перед пионервожатой и вопрос был исчерпан как “техническое недоразумение”. Правда, тут уже в дело включилась подружка пионервожатой, учительница по математике, которая из отличника быстро сделала меня троечником. Надо же было как-то отомстить мне за то, что я слишком легко отделался.
Дома мне объяснили, в чем причина моей быстрой деградации в области арифметики и строго указали на то, что язык мой – враг мой. В итоге было решено перевести меня в другую школу, что спустя год и было реализовано. Мама-то знала, что травля “козла отпущения” в советском школьном коллективе будет продолжаться без конца. Я же понял, что школа, как и любое место, где вместе собрано в коллектив много советских людей, это место повышенной опасности. Одно неосторожное слово – и кто-то делает карьеру, а ты падаешь вниз и тебя топчет ногами табун носорогов, называя это “воспитанием коммунистической идейности” и другими красивыми словами. В этом смысле школа ничем не отличалась практически от любого советского коллектива, а 12-летние мальчики и девочки – ото всех советских людей. Просто это были маленькие советские люди.
Хотя были свои особенности. Ученика все время подозревали в чем-то нехорошем, как преступника в исправительном лагере. И его все время старались подкараулить – прежде всего, конечно, подкараулить его незнание. На втором месте шло плохое поведение. Поэтому контрольные работы, например, по химии, у нас устраивались внезапно и обставлялись как тюремный шмон: портфели почему-то надо было бросить у входа, после чего внезапному обыску подвергалась голова: есть там что-то (знания) или нет. Главное – застать врасплох.
При этом наша “химичка” считалась в школе “сильным учителем”. Сила ее заключалась в постоянной системе унижений, в той или иной форме реализовывавшейся на каждом уроке. Учеба у меня трудностей почти не вызывала, зато эти постоянные унижения делали пребывание в школе трудно выносимым. Однажды, когда я болел, она внезапно (!) заявилась ко мне домой вместе с “комсомольским патрулем” (три – четыре “активистки” из класса, состоявшие при ней, которых в классе любовно называли “гнидами” за близость к начальству) проверять: действительно ли я болен. А вдруг меня – о радость! – не окажется на момент проверки дома, и я буду, наконец, в чем-то изобличен? Главное – постоянно и изощренно изыскивать формы оскорбления подозрениями. Я, как это называлось, “шел на медаль”, но тем интереснее было бы разоблачение чего-то постыдного в моем поведении, незаконного… И делалось все это “не по службе, а по душе”, в нерабочее время.
Особое торжество охватывало учителей, когда долгожданное преступление, наконец, происходило – скажем, оконное стекло со звоном падало на пол. Обнаружение преступления вызывало ряд торжественных процедур – изобличенного с ликованием тащили в учительскую или кабинет директора, как на казнь. Совершенное преступление, во-первых, подтверждало доктрину об имманентной преступности ученика, во-вторых, позволяло пугать процедурой следствия и наказания весь коллектив потенциальных преступников. Не имело, например, значения, что оконное стекло стоило 2 рубля, потому что наказание ученика осуществляется для его пользы – как дается лекарство больному, поэтому повод мог быть любым и чем ничтожнее, тем лучше.
Причем в дело всегда сразу включалась демагогия – один из тех китов, на которых зиждилось школьное воспитание: поскольку оно, воспитание, понималось как идейное (в школе в 1960 – 1970-е гг. воспитывались “строители коммунизма”, которые, в частности, должны бережно относиться к общественной собственности, в том числе к оконным стеклам), ученик, разбивший стекло, – это нарушитель морального кодекса строителя коммунизма (МКСК), его третьего пункта: “Забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния”.
Лично меня в 470-й школе гораздо сильнее беспокоило другое – наша учительница физики очень плохо знала физику, потому что окончила в Герценовском “физику на французском языке”. Этот декадентский изыск привел к тому, что физику плохо знал и я, к тому же учебник Перышкина был бестолковым. В нем не было математики, т.е. логики (потом в Политехническом институте я удивился красоте, изяществу и логике физики), надо было учить наизусть, как стихи. Это было мучение. Но волновало это только меня. А педколлектив волновался за то, чтобы воспитать нас в пассивном подчинении всем приказам женского начальства.
В частности, это выражалось в том, что значительное внимание уделялось воспитанию коллективизма. Согласно МКСК, пятый пункт звучал так: “коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного”. Индивид ускользал из ространства надзора, в этом видели опасность. И все время цитировали Ленина: “Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя”. Это была всеобщая любимая цитата, причем вырванная из контекста, потому что далее шла речь отнюдь не о школьниках: “Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная… зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания…”.
Все надо было делать гуртом. Если вдруг устраивался какой-нибудь школьный вечер, культпоход, поездка за город, то в этом – хотя это не было формально обязательным – должны были принять участие все поголовно, а те, которые игнорировали, автоматически оказывались виноватыми. Это была очень существенная и доктринально осознанная часть воспитания: подавление индивида гегемоном, т.е. большинством. Уже когда я учился в Политехническом институте, я услышал от замдекана знаменательное заявление: нам не нужны отличники, нам нужно, чтобы не было двоечников. Победа серости всегда казалась оптимальной и самой спокойной для начальства.
Одна моя знакомая, кандидат филологических наук и преподаватель вуза, свою ненависть к средней школе (в аттестате у нее было две четверки, остальные – пятерки) выразила в форме обучения своей дочери – она сама обучала дочку дома, начиная с первого класса, а контроль за обучением и выставление отметок осуществляла обычная школа. Сейчас дочь перешла в пятый класс и зачислена в школу-экстернат (Басков пер., 8),, куда принимают детей только с 5-го класса. Там с учителями дети встречаются не чаще, чем в раз месяц, там нет “коллектива” и всех прочих прелестей. А программой овладевают дома, самостоятельно. Думаю, что это наилучшая форма обучения. Кстати, годичное пребывание в этой школе стоит 30 000 руб.
Бедой школы, проявившейся уже в 1960-е годы, было доминирование женщин среди учителей. В 232-й школе помимо учителя физкультуры было два педагога-мужчины: по истории Амнон Яковлевич Ежевский и по географии Георгий Эрастович Штерцер. Уже тогда это было так необычно, что я навсегда запомнил их фамилии, имена и отчества. Оба выглядели величественно и на фоне женщин-учителей производили на пяти-шестиклассников потрясающее впечатление. Не могу сейчас сказать, почему, но именно потрясающее. Дома я рассказывал про их уроки, их “бон мо”, их педагогические приемы так, словно побывал в театре на редкостном спектакле. Фамилии женщин-учительниц – ни одной! – я не помню. Предполагаю, что мужчина-учитель просто было явлением необычным, а мальчикам нужны были именно педагоги-мужчины.
Школу губили и губят женские коллективы учителей, начиная с фигуры директора. Известный юнгианский психолог Е.Замфир видит в появлении почти исключительно женских педагогических коллективов часть процесса смены патриархального мифа матрархальным. Реабилитируя Мать, практически полностью вытеснили Отца. Женщины же, собранные в коллектив, всегда обладают специфическим свойством: они относятся к работе как к “личной жизни”: постоянно требуют благодарности от заведомо неблагодарных детей, ревнуют, мстят, приносят на уроки свои настроения, вызванные физиологическим состоянием и собственной семейной жизнью. Ссоры с мужем или тяготы одиночества женщина обречена вымещать на детях.
Женщина, поставленная перед классом из 30 подростков, которые ее не уважают, а в лучшем случае побаиваются, – это страшно. Это залог деградации школы. Эксперты полагают, что продолжающийся поиск педофилов среди учителей-мужчин – это форма выдавливания мужских остатков из школы. Потому что женские коллективы неуклонно стремятся к однородности. На лесбийские отношения учительниц между собой и с ученицами общество готово смотреть почти спокойно. А таких отношений гораздо больше, чем реальных педофилов-мужчин. Но про это просто некому “настучать” обществу и “органам”, поскольку действует женская солидарность.
Как правило, мужчина-учитель стремится основать свою власть на превосходстве знания. Женщинам больше свойственны идеи подчинения и признания власти просто в силу субординации, в силу порядка, согласно которому ученики должны “слушаться” учителя. Мать любят не за “что-то”, а “по закону”. Ее обязаны слушаться, а если не слушаются, то применяются скандалы вполне бытового типа. В 470-й школе был такой характерный образец – учительница литературы и русского языка, которая подозревала меня в том, что я, хорошо зная предмет, фиксирую ее ошибки на уроках и тайно сообщаю о них одноклассникам, подрывая ее авторитет. Почти каждый урок начинался с “разминки”, на которой она распаляла себя и орала, обвиняя меня в “интеллигентном хамстве”. Поскандалив, далее спокойно вела урок. В следующий раз все повторялось. Это было очень по-женски.
То, что происходит с ЕГЭ и с реформой высшей школы я рассматриваю как реализацию глобального плана резкого сокращения числа людей, получивших высшее образование. В 1970-е годы в ходу были лозунги “Из класса школьного – в класс рабочий” и т.п. Сейчас движутся именно этим маршрутом. Тренд состоит в том, что школьника теперь будут ориентировать на полезность получаемых в школе знаний, а не на их “академичность”, а одна из задач, которая ставится перед учителями, – сделать так, чтобы школьник сознательно отказался от поступления в вуз и стал делать “горизонтальную карьеру”, поскольку, например, в Германии, стране автомобилей, самая престижная профессия – автомеханик.
Олимпиадники и медалисты государству не нужны – это личные достижения школьников, а государству нужно поголовное освоение стандарта “на три с минусом”, а также чтобы выпускник был физически здоров, годен к армейской службе, чтобы он работал (руками, а не головой) и не сидел на шее у государства (см. http://emdrone.livejournal.com/191695.html?thread=3020239). Не случайно почти все ректоры вузов дружно отмечают, что уровнь подготовки абитуриентов ежегодно снижается и лекции приходится регулярно упрощать по сравнению с прежними годами, иначе студенты ничего не поймут.
Идея состоит в том, чтобы полноценное высшее образование получал бы небольшой процент выпускников школ. Для этого стандарт среднего образования будет включать (или уже включает) объем примерно “на три с минусом”. Этот стандарт будет финансироваться государством, причем, он в принципе не предусматривает возможности поступления в вуз.
То, что мы наблюдаем в этом году, – это, я полагаю, переходный этап. Например, льготники, заполнившие бюджетные места, своим низким уровнем докажут, что в вузах нужны экзамены, и возникнет разрыв между стандартом школы и требованиями вуза, который заполнят только те, у кого есть деньги на дополнительные платные занятия, причем уровнем оплаты можно легко регулировать число студентов.
Вообще вариантов много. ЕГЭ в этой системе – весьма удобный инструмент, поскольку в качестве барьера его можно сделать и высоким, и низким, как понадобится.
Новый рабочий класс поручено создать министерству образованию.
Михаил Золотоносов
___________________________________________________________
Опрос:
Что вас удивляет в современной школе?
Александр СЕМЕНОВИЧ, учитель истории, школа № 212:
– То, что, в отличие от прежней, в сегодняшней школе толком не знают, как, чему и для чего учить.
Елена БОГДАНОВА, агроном:
– Корысть учителей… Этой весной мы, родители, сдали деньги на кожаный диван в учительскую, хотя весь год платили учителям за дополнительные занятия с нашими детьми после уроков.
Виктор НЕКРАСОВ, председатель, общество “Служба немецкого языка”:
– Меня удивляет, каким образом сегодня есть еще школы, которым удается учить ребят в традициях петербургско-ленинградской педагогики. Например, Петришуле.
Олег СМИРНОВ, член движения “Солидарность”:
– Консерватизм старых педагогов, которые все еще мыслят категориями 70 – 80-х годов, занимая при этом высокие посты и тем самым лишая стимула для карьерного роста молодых учителей. Что и произошо с моим братом, который был вынужден по этой причине из школы уволиться.
Петр АХВЕРДИЕВ, студент 1-го курса, РГГМУ:
– Удивляет, что в моей платной школе № 532 есть лазерные доски, 3 компьютерных класса, а в обычной школе № 198, где учился мой друг Саша Шевченко, ничего этого нет, и все равно мы с ним с одинаковым успехом поступили в один и тот же институт.
Татьяна КУЛИКОВА, менеджер по продажам специй, компания “КАРЕ”:
– Дети. Дерзкие, раскрепощенные, с изюминкой – не то, что в мое время, когда мы были просто советскими школьниками.
Юлия ПАРФЕНОВА, пенсионер:
– Удивляет, что сегодня уже в младших классах дети превращаются в маленьких бизнесменов… Мой внук учится во 2-м классе, где в случае необходимости “прокат” ручки у одноклассника стоит 10 рублей, карандаша – 5 рублей, резинки-ластика – 1 рубль.
Таисия ЖАРКОВА, инженер-химик:
– То, что сегодняшние школьники знают Сергея Михалкова… Этим летом я очутилась на Дворцовой площади на детском празднике. Собралось много школьников, и, когда ведущая конкурса задала вопрос: “Какое прозвище было у Дяди Степы в стихотворении Михалкова?” – в ответ тут же раздалось: “Каланча!”
Вероника ПОПОВА, экономист, “ЛенСпецСМУ”:
– Удивляет, в каком количестве обычные школы превращаются в более престижные, обходящиеся родителям в копеечку гимназии. Так, школа № 306 стала недавно бизнес-гимназией.
Геннадий ОЗЕРОВ, зам. руководителя фракции ЛДПР СПб:
– Торжественное награждение золотой медалью, которая не дает сегодня медалисту никакого преимущественного права при поступлении в вуз. А все потому, что Министерство образования подозревает, что некоторые медали выданы школой не совсем заслуженно.
Сергей ТАРАСОВ, председатель Комитета общего и проф. образования Ленобласти:
– Я так давно работаю в системе образования, что меня трудно чем-нибудь удивить.
Опрос подготовила
Эмилия Кундышева
