Виктора Топорова не стало восемь лет назад, 21 августа 2013 года. Сейчас ему было бы 75. При жизни Топорова называли скандальным малоинтеллигентным критиком, который унижает петербургскую литературу. После его смерти выяснилось, что он-то и придавал жизни этой литературе.
В журнале “Город 812” статьи Виктора Топорова всегла выходили с этим рисунком работы Виктора Богорада (см. заставку). В 2011 году Топоров написал для “Города” личные итоги десятилетия, в котороых он решил объяснить, как он относится с себе и времени.
Виктор Топоров. Итоги десятилетия. Личное
Подводя мысленную черту под целым десятилетием, пожалуй, имеет смысл рассмотреть и в грубых чертах проанализировать и собственный опыт. Тем более, что в нулевые я вступил 54-летним, а вышел из них 64-летним; считается, что после шестидесяти «мозг начинает расти назад»; сам я по этому поводу наполовину шучу, что с Альцгеймером еще не знаком, хотя уже и запамятовал, кто это, собственно говоря, такой.
Кстати, именно в нулевые я упустил последний шанс поверить в Бога не самым постыдным образом. То есть поверить не «на всякий случай» – в надежде на загробную жизнь или в страхе перед вечными муками, а то и просто для подстраховки, – но прийти к вере каким-то иным, куда более возвышенным путем. Я, однако, не пришел никаким – и так и остался не то чтобы убежденным атеистом (атеизм – тоже вера), но агностиком смутно картезианского склада.
Мои политические убеждения, которые я определяю как социал-этатизм, за десятилетие не изменились тоже. Я по-прежнему сторонник патерналистского социального государства (вменяемого полицейского государства в наших конкретных условиях) и ни в коем случае не демократ. Всеобщее избирательное право, зиждущееся на принципе «один человек – один голос», представляется мне издевательством над здравым смыслом. Но и его фактическая отмена в последние десять лет не сулит ничего хорошего: к власти с самого начала пришли не те люди.
Я был сторонником Верховного совета в 1993 году и сторонником Евгения Примакова в 1999-м. Несостоявшееся президентство Примакова – главный упущенный шанс истекшего десятилетия. Путин, вообще-то, был, да и остается, тоже не плох, но больше на словах, чем на деле. У него, похоже, отсутствует политическая воля, необходимая для реализации во многом правильно сформулированных задач, да и слишком прочными ниточками он с самого начала оказался повязан. Президент Медведев при всей симпатии, которую он порой вызывает, по-прежнему остается марионеткой.
К городским проблемам я, вопреки шкурной, казалось бы, заинтересованности, принципиально равнодушен. Ничего не имел бы против башни «Газпрома», как ничего не имею и против отмены этого проекта, чтобы ограничиться одним примером. Я патриот своего города даже в большей мере, чем патриот своей страны, но Петербург для меня сущность духовного, а не материального свойства, – строго говоря, не город, а эйдос. Дух великого города волнует и тревожит меня, а всё остальное я спокойно отдаю на откуп безумным, как мартовский заяц, архитекторам, вороватым чиновникам, бессовестным коммунальным службам.
Вопреки расхожему мнению, я убежденный интернационалист. Не космополит, а именно интернационалист. Национальный вопрос, столь остро дискутируемый в последние годы и даже месяцы, представляется мне во всей его первостепенной важности неразрешимым. Страна идет – и, в конце концов, рано или поздно придет (в тех или иных границах) – к становлению новой нации, в рамках который понятия «русский» и «российский» сольются воедино и станут полными синонимами, однако процесс это долгий, разумеется, мучительный и, не исключено, кровавый. И, как учил великий парадоксалист Ленин, чтобы объединиться, надо сначала размежеваться.
Переходя к делам литературным, прежде всего с горечью отмечу, что вместе со мной стареет и старится и моя референтная группа, стареет и старится мой читатель. Десятилетие обернулось для меня многими личными потерями, о которых я здесь говорить не буду, но неумолимее всего оказался сам по себе ход вещей. Какая, в конце концов, мне разница, узнаваем или неузнаваем Невский, если неузнаваемы люди, на нем встречающиеся, – одни потому, что я их и впрямь не знаю, а другие – потому что до нынешней, в том числе и внешней неузнаваемости они изменились?
Происходящее с отечественной словесностью можно определить модным словом дауншифтинг (то есть добровольная и сознательная социальная деградация; а буквально, сползание вниз, в сторону самого дна, которого, правда, по Ст. Ежи Лецу, не существует), – и, занимаясь литературой и только ею, я из года в год сползаю все ниже и ниже вместе со «всей средой», причем происходит это автоматически и вне какой бы то ни было причинно-следственной связи с тем или иным местом в литературной иерархии, которое я занимаю. Попытки выйти за рамки этого поля – в кино, в телевидение ли, – вяло предпринимавшиеся мною в нулевые годы, заслуживают упоминания только в том плане, что обернулись пшиком.
Собственную политическую публицистику я свернул еще в начале нулевых – и трагикомическая судьба сборника моих политических статей «Руки брадобрея» (2003), практически весь тираж которого, по нерасторопности издателя, так и не добравшись до прилавка, сгнил на складе, четко «срифмовался» с принятым мною и без того решением покинуть ряды «пикейных жилетов», гадающих на растворимо-кофейной гуще о судьбах страны и мира, – и проделывающих это как бы на профессиональной основе. Неизбежные и неизбывные «стилистические разногласия с властью» (по слову Синявского), причем с любой властью, разумеется, никуда не делись и сегодня, но никак не более того.
На первую половину нулевых приходится мой издательский и в какой-то мере начальнический опыт. Нигде и никогда не служа (кроме трех лет в ранней молодости), я в 2000 году принял предложение стать главным редактором издательства «Лимбус Пресс» и проработал на этой должности пять с половиной лет. А в результате превратил коммерчески успешную, хотя и не слишком популярную книгоиздательскую фирму в хорошо раскрученный, но, увы, безнадежно убыточный бренд. Правда, у меня хватило ума и честности подобрать себе сильного преемника – и сейчас, после нескольких лет глубокой спячки, «Лимбус» под руководством Павла Крусанова наконец оживает.
Пригласивший меня в «Лимбус» Константин Тублин одновременно сделал мне предложение учредить совместно с ним новую литературную премию – и вот этот опыт, несмотря на отдельные сбои, оказался, несомненно, удачным. Скромный (по месту петербургской прописки и по вкладываемым в него суммам) и, вместе с тем, скандальный (по самому факту моего участия) «Национальный бестселлер» стал де факто и де юре одной из трех главных литературных премий страны – и при этом единственной, которая оказывает заметное влияние на литературный процесс. А уже в 2010-м я принял самое активное участие в становлении Григорьевской премии, учрежденной сыном Геннадия Григорьева Анатолием, – и премию эту успели прозвать (весьма лестно и для меня, и в плане дальнейших перспектив для нее) поэтическим «Нацбестом». Только что я составил первый выпуск «Антологии Григорьевской премии».
В «Лимбусе» я издал сборник эссе и фельетонов «Похороны Гулливера» (2002), а в «Амфоре» – «Жесткую ротацию» (2007). Забросив поэтический перевод, которому посвятил четверть века, еще в конце 1980-х, я перевел в нулевые несколько выдающихся произведений прозы с английского – романы Филипа Рота «Заговор против Америки», «Профессор желания», «Умирающее животное» и «Возмущение», роман Нормана Мейлера «Лесной замок», художественную биографию «Лорд Рочестер и его обезьянка» Грэма Грина – и с немецкого. Увы, немецкой прозы, даже столь замечательной, как роман Жюли Цее «Орлы и ангелы», отечественный читатель в упор не видит.
Несколько лет (2002-2007) я преподавал на филологическом факультете СПбГу, прочитав там два курса – «Газетную и журнальную критику» (трижды) и «Креативную редактуру». На материале последнего курса мною написана одноименная книга, издать которую не могут уже два года (кризис, знаете ли), и сейчас ее впору переписывать заново. Впрочем, Бог (в которого я не верю) даст, и перепишу, и издам, и на факультет еще вернусь. Ну, а нет, так нет.
Работу в издательстве я рассматривал как продолжение иными средствами хорошо знакомого мне занятия литературной критикой. Я ведь мог похвалить рукопись (или, наоборот, разбранить), а мог и напечатать (или отвергнуть). Так я и поступал, причем соотношение нравящегося мне и принимаемого к печати, с одной стороны, и не нравящегося, с другой, оставалось примерно тем же, что и при занятиях собственно критикой, – где-то 1:15. Утверждение, будто «Топоров ни разу в жизни никого не похвалил» (и, надо полагать, не напечатал), принадлежащее Борису Стругацкому, верно таким образом процента на 93-94, но никак не больше.
Литературная критика, а вернее, литературная колумнистика стала и оставалась моим основным занятием на протяжении всего десятилетия. В интернет-изданиях и, разумеется, в журнале «Город». За десять лет я написал где-то две тысячи колонок; неопубликованными из них (по разным причинам) остались три. Пишу я за смешные деньги, но всё же за деньги; впрочем, если меня почему либо прекратят печатать, остановиться наверняка не смогу и переключусь на ЖЖ.
Как я пишу, вы знаете. Пишу резко, пишу сплошь и рядом обидно; пишу (говорят, хотя я с этим не согласен) скандально. Пишу оправдывая собственную фамилию. Причем ухитряюсь, да, если начистоту, и стараюсь обижать не только и не столько отдельных литераторов, сколько целые виды и подвиды (не одного только Стругацкого, раз уж речь зашла о нем, но и всю современную отечественную фантастику как мало-мальски осмысленное времяпрепровождение).
«Справедливость мое ремесло» – так назывался переводной роман о работе, если мне не изменяет память, профессионального палача. Я с удовольствием повторяю эти слова, добавляя от себя, что служу санитаром джунглей. Не санитаром леса, как меня подчас называют другие, а именно санитаром джунглей. Санитаром литературных джунглей, постепенно – и отнюдь не утрачивая подлости и свирепости здешних нравов – превращающихся в литературное болото.
Справедливость мое ремесло – и я целеустремленно убираю одного за другим самых опасных носителей литературной несправедливости и санирую иные пагубным образом разросшиеся популяции. Ну, или, по меньшей мере, стараюсь это делать – и, судя по всему, кое-что у меня получается. Иначе бы меня не ненавидели столь яростно и непосредственные объекты моей литературной охоты (а выбираю я хищников, естественно, покрупней), и зависимые от них хищники помельче, и даже подчас травоядные, которыми сами же эти хищники и питаются.
Зачем и ради чего я это делаю, мне понятно, а вот почему… Может быть, это даже и не совсем мой выбор: в конце концов, все мои предки были адвокатами, отец и мать – знаменитыми адвокатами, – но я почему-то практически всегда брал и беру сторону прокурора.
И все же в последние два-три года я, похоже, чересчур увяз в мелких литературных дрязгах, слишком уж расстарался навлечь на себя буквально девятый вал ненависти, – причем произошло это почему-то именно в ту пору, когда те поэты и прозаики, да и критики, которых я по мере сил выдвигал и продвигал в нулевые (да и в девяностые), получили наконец более-менее широкое признание, а те, кого я, наоборот, «задвигал» еще лет десять-пятнадцать назад, очутились наконец-то на единственно заслуженном ими месте у литературной параши. То есть вообще-то я, знаете ли, победил, вот только победа моя оказалась пирровой. Впрочем, ни на что другое я и не рассчитывал.
Главная особенность моего нынешнего возраста и психологического состояния в том, что драматически сократился горизонт планирования. Похоже, последнее десятилетие литературной активности уже позади (как минимум, полное десятилетие) – и это для меня главный личный итог завершившихся нулевых. «Свет мой, зеркальце, скажи», – заклинаю я надтреснутый неопределенно сферический предмет, сильно смахивающий на разбитое корыто. А впрочем, разве это вы, покемоны, меня подвесили…
