ОТ ТЮРЬМЫ НЕ ЗАРЕКАЙСR,

или Почему я больше ничего не должен Дмитрию Гордону*

.

Текст этот я пишу в Изоляторе временного содержания, или ИВС (не путать с ИВЛ, а то тут у нас одна девочка случайно ляпнула, что «нас везут на ИВЛ», так я как-то неприлично, даже издевательски, рассмеялся, по-моему, она обиделась). Очень бюрократически туманно звучит эта формулировка, и потому может показаться, что ничего в этом страшного даже и нет, мол, «временно» же всё-таки, да и не «колония» какая-нибудь, но не дайте себя обмануть: здесь самая настоящая тюрьма.

Русский язык вообще любит прятать суть вещей за их формальным обрамлением, от того и обесчеловечиваются у нас некоторые вещи. Да и люди, в общем, не интересуются у нас особо тем, что стоит за бюрократическим названием, особенно пока к ним самим оно отношения не имеет. Однако ко мне оно имеет, поэтому я буду пояснять некоторые моменты, даже если они для вас и вполне очевидны.

Все основные атрибуты тюрьмы в ИВС присутствуют. Главный из них, конечно же, – это лишение свободы. Я уверен – вы бы согласились со мной, если бы побывали здесь. Apropos хочу также заметить, что не все люди до конца понимают концепцию свободы, как не замечают и ценность её мелких проявлений, и потому нужно, опять же, пояснить: проблема не только в том, что я не могу идти, куда захочу (что было бы только лишением свободы передвижения), – я не могу также и делать многих вещей, которые вы бы посчитали совершенно естественными, как не могу и иметь многих вещей, которые для вас – предметы самого обычного обихода. Обо всём этом, как и об обстоятельствах, при которых я оказался в моём текущем положении, я постараюсь рассказать дальше, осталось только сказать, кому и зачем я всё это пишу.

Не смею надеяться, что этот текст прочтёт кто-то за пределами моего круга общения, однако если такое случится (а я уверен, что в этой жизни всё возможно), то я обращаю его ко всем, кто когда-нибудь задумывался, что происходит с людьми, вышедшими в России на акцию протеста и попавшими в «автозак».

В России и мире много говорят об участи тех, кого пытали, избивали и с кем приключились другие вопиющего характера несправедливости, которые можно было бы с известной долей допущения отнести к «эксцессам» системы. Однако не менее важно говорить и о тех, кто тысячами проходит через систему государственных наказаний, не становясь «уникальным» случаем, случаем настолько безобразным и отвратительным, что о нём узнают все, а проходят, что называется, по «стандартной программе».

Поэтому, отвечая на вопрос о мотивах моего повествования, скажу, что мне хочется, чтобы вы знали о том, что «там» происходит. Знать подробности было бы полезно как тем, кто в роли «сидельца» себя не видит (чтобы дать оценку положению дел в стране), так и тем, кто задумывался о том, чтобы выйти на протест в России (чтобы можно было получше подготовиться). В не меньшей степени я хочу рассказать обо всём, чтобы самому мне было легче с этим справиться психологически, это будет, если угодно, мой вид рефлексии. Повторю ещё раз, во избежание непонимания: совсем ничего сенсационного внутри вы не найдёте, всё, что произошло – обычные, даже обыденные явления. Оттого и страшно.

Я также отдаю себе отчёт в том, что мой текст в значительной степени льёт воду на мельницу тех, кто хочет, чтобы мы прекратили сопротивляться. Однако им я хочу сказать: не обольщайтесь! Я надеюсь, что читатели найдут мои выводы в той же мере поучительными, в какой побуждающими к противоположному тому, чего вы от нас ждёте. Хоть это, может, будет и нелегко.

.

Часть 1. ХОТЯТ ЛИ РУССКИЕ?

Утром 24 февраля меня разбудила моя девушка, Лера**. В первый миг меня постигли шок и разочарование. Шок – от того, что мы сейчас всерьёз, в 21-м веке, разговариваем о самых настоящих боевых действиях в Европе, прямо как в учебниках истории. Разочарование – от того, что это мне показалось таким глупым. Я был прекрасно осведомлён о событиях, предшествовавших 24 февраля, главным образом – благодаря моей любимой передаче журналиста Михаила Фишмана на ныне почившем телеканале «Дождь»***, но, несмотря на то, что я следил за эскалацией, я всё равно не верил. Не верил, что это может случиться взаправду. И вот я стоял с утра в ванной комнате, слегка обалдевший, и пытался всё осознать.

** Все имена основных персонажей в тексте изменены из соображений приватности. Все, кроме Лериного. Её имя остаётся без изменений.

*** «Дождь» внесен Минюстом в список иноагентов, его сайт заблокирован Роскомнадзором.

.

Я сразу для себя сформулировал внутреннее устремление: «Я должен что-то сделать». В первый день я ещё чувствовал в этом некоторый налёт мессианства, хотя в целом порыв был более чем естественный, но в любом случае, – он был такой силы, что я не мог оставаться на месте. Была одна проблема, – я уже три дня лежал абсолютно разбитый болезнью и был ещё очень слаб. Поговорив с мамой и чуть-чуть выдохнув, я решил, что толку, если я сяду в первый же день, будет мало, а вот сырости в заключении я могу и не выдержать (выйти в этот раз означало стопроцентно «сесть» – это я понимал сразу), так что решил отложить поход на день-два, до полного выздоровления. Я нисколько не сомневался, что эта спецоперация продлится не один день.

Ощущения по поводу произошедшего были очень тяжёлые – было стыдно и больно. Однако я не думал, что это будет ещё не последняя стадия. На смену боли пришёл эгоизм. Я стал оплакивать своё безвозвратно утраченное будущее и злиться на тех, кто заочно обвинял меня в преступлениях, которых я не совершал.

В первые дни того, что у нас требуют называть спецоперацией, появилось много украинцев, которые, имея голос и аудиторию, использовали их для того, чтобы заклеймить позором весь русский народ в слабости, нерешительности и апатии. Они призывали нас выйти на улицу и немедленно свергнуть власть. Одним из наиболее ярких спикеров, высказывавшихся в подобном роде, был украинский журналист-интервьюер Дмитрий Гордон*. В своих видео-призывах он не скупился на эмоции, обращался к самым разным народам, которых считал причастными к проблеме, и декламировал патетические воззвания с призывами действовать. Тогда он ещё не ругался и не слишком сильно кричал (это будет в его обращениях потом), но тон обращения уже тогда был вполне угрожающий: никаких гарантий для последовавших его призыву не давалось, прощение ни для кого не предусматривалось.

* Росфинмониторинг внес Д.Гордона в список лиц, в отношении которых имеются сведения об их причастности к терроризму или экстремистской деятельности

.

Посмотрев это обращение, нельзя было не укрепиться в ощущении, что мы, россияне, теперь одни во всём мире, никто нам не поможет, потому что никто нам не сочувствует, а главное – что разделение проходит именно по паспорту, а не по убеждениям. Это было обидно и явно несправедливо по отношению к значительному количеству людей, живущих в России, но что было поделать. Когда начинаются спецоперации, трезвость суждений, сбалансированность оценок и милосердие перестают быть в чести.

Когда я смотрел это видео, я испытывал странную смесь раздражения и смиренной покорности, на фоне всё продолжавшейся эгоистической волны жалости к себе, которую я полагал, теперь уже точно, последней стадией развития своего психологического состояния. Однако я снова ошибся: на смену эгоизму пришла почти клинического характера паника. Мне стало казаться, что я взаперти, что я заложник своего положения, потому что сделать я ничего не мог. Тогда жизнь всё решила за меня.

.

Мне позвонили и сообщили, что мою маму задержали. Она пыталась предотвратить застройку парка у её дома школой дзюдо имени тренера Путина, а когда строители установили временный забор для того, чтобы оградить территорию, – она написала на нём антивоенный лозунг. Разумеется, за такую дерзость она тут же была отдана под суд. Поскольку дома остались животные, я должен был переправить их к нам с Лерой домой, а для этого всё равно пришлось бы выходить из дома. И раз уж так, я не видел больше причин не сходить также и на протест. Физическое состояние пока оставляло желать лучшего, но тут уже было совсем не до этого.

Разобравшись с животными, я стал готовиться к митингу. Во-первых, я собрал вещи, которые мне казались необходимыми при задержании. Дело в том, что я собирался выйти с плакатом, а это, кто не знает, – однозначно задержание. Если пойти на митинг с пустыми руками, – можно затеряться в толпе и, при случае, убежать, а если хочется выразить свою позицию более явно, – готовься быть «принятым». Первым делом я попросил Леру сделать мне бутербродов и чаю, собрать тёплый плед и запихнуть в рюкзак пару книг.

Вообще, когда вы понимаете, что есть риск вашего попадания в застенки, вы обязательно должны заранее позаботиться о том, чтобы на воле у вас был верный человек, который будет облегчать вашу участь и всячески за вас заступаться. У меня такой человек был. Мы сразу договорились, что из нас двоих пойдёт только один, потому что второй должен был остаться, обеспечивая поддержку извне. Собрав минимальный комплект жизнеобеспечения, я стал делать плакат. Текст я придумал заранее, сформулировав за несколько дней до акции то главное, что я хотел сказать миру.

.

Как сделать плакат? Этот вопрос требует долгого осмысления, поскольку здесь не без нюансов. Написать слишком много не получится – никто не увидит, написать слишком мало – значит, не сказать всего, что хочешь. Любые рисунки, мемы и шутки мне показались неуместными. Я хотел одновременно пробудить ото сна тех, кто все еще поддерживал этот ужас, развеять сомнения тех, кто считал, что положение не так ужасно, как кажется, обратиться к тем, кого я не знал, чтобы объяснить, что я думаю, а, главное, – сделать заявление, яркое и глубокое по смыслу. Я стал царапать на своем ватмане чёрным маркером: «Будь проклят фашизм». Идея была проста: те, кто меня не знает, должны были увидеть меня среди протестующих и понять, что я с ними; тем, кто думал, что всё не так плохо, как кажется, я адресовал самые сильные слова, которые смог найти; тем же, кто поддерживал спецоперацию, я сообщал, что я думаю и о них, и об их режиме, но главное – это смысл. Был такой анекдот (есть даже версия, что это не анекдот, а байка из реальной жизни): сидит, мол, Молотов в кафе (в другой версии это был то ли режиссёр фильма, то ли автор книги, пришедший к цензору) и, читая газету, внезапно разражается вслух формулировкой: «Вот чёрт усатый, до чего страну довёл!». Сидевшие тут же чекисты переглянулись, взяли Молотова под руки и отвели к Сталину. Сталин, увидев соратника, спросил:

– Ви каво имели в виду, Вячеслав Михалич?

– Гитлера, конечно, товарищ Сталин!

– А ви каво имели в виду, товарищи чекисты? – спросил Сталин.

.

Вот так я и хотел поступить. По моей задумке, будь они поумнее, они должны были бы меня не трогать – за мою идеологически верную позицию. Ну, мол, на Украине орудуют нацисты, Зеленский – их предводитель, и всё в таком духе. Но при этом, забрав меня, они сами расписывались в том, что они знают, кого я имею ввиду. Вот с этой нехитрой идеей я и поехал на Гостинку. Именно там много дней жители моего города пытались спасти нашу репутацию как нации.

Я приехал где-то через час после начала, народу к тому времени было уже немного, автозаки полны. Митинг вошел в свою финальную стадию. Протестующих оттеснили к колоннам и небольшую группу отделили от остальных. Попавших в оцепление выдёргивали по одному, вне зависимости от пола, идейной принадлежности или каких бы то ни было иных факторов – просто в случайном порядке, и отправляли их в автозак. У тех, кто находился вне кольца омоновцев, не было никакой надежды пробиться «к своим, как не было надежды и у окружённых выбраться наружу.

Я немного расстроился – мне хотелось быть в самом центре событий, но, поразмыслив, я понял, что это неважно, потому что было понятно, что пройдёт совсем немного времени, прежде чем меня заберут, так какая, в сущности, разница? Я встал на небольшом расстоянии от тех, кого заперли у колонны, в группе дезориентированных митингующих, не знавших, что им делать дальше. Собравшись с духом, я развернул свой ватман, встал так, чтобы меня было хорошо видно, и стал ждать неизбежного. В первые несколько мгновений вокруг меня собралась небольшая группка журналистов в зелёных жилетах, пофотографировала меня и, кажется, тоже стала ждать.

Ещё не стихли последние щелчки камер, как я увидел четыре неясных силуэта в чёрном, быстро двигавшихся мне навстречу. Они молча взяли меня под руки с двух сторон, предварительно дав какому-то сотруднику в штатском меня сфотографировать, и быстро повели в сторону автобусов. Я не сопротивлялся. Пока всё шло так, как я и ожидал. По моим подсчетам, я простоял секунд 20, прежде чем меня заметили полицейские. Журналисты уже гораздо активнее стали снимать, как меня уводят прочь, и я ещё долго слышал, как стрекочут их фотоаппараты за моей спиной.

 .

Часть 2. ДВА МИРА – ДВА КУМИРА

 Как только ты оказываешься за милицейским кордоном, первая мысль, которая приходит: «Интересно, сколько это всё продлится?» Начинается твое путешествие в неизвестность. Значительную часть свободы ты уже потерял, осталось только узнать, глубока ли кроличья нора.

Подведя меня к автобусу, сотрудник дал человеку в штатском еще раз меня сфотографировать – плакат у меня уже отобрали. Автобус, рядом с которым мы встали, был до отказа набит людьми, не помещающиеся уже вываливались из двери. Я решил вступить в диалог со своим сопровождающим (кажется, меня передали от одного другому, а первый пошёл назад, ловить протестующих), я хотел облегчить и свою участь, сев в автобус посвободнее, да и тем, кого пытались силой запихнуть в первый, помочь. Я сказал: «Ребят, серьезно, давайте как-то в другой, тут уже полно!». Мне сказали замолчать. Однако несколько полицейских, занимавшихся каждый своим – кто утрамбовкой первой партии, кто охраной второй, кажется, решили, что разумнее будет действительно подождать следующую машину, и стали отпускать тех, кого пытались впихнуть силой.

Вокруг царил хаос. Было заметно, что никакого продуманного в деталях конвейера по доставке безобидных кроликов в застенки нет, много решается по ходу. Мы с моим сопровождающим стали ждать второго автобуса, пока ждали, он решил тоже со мной побеседовать.

.

– Сколько вам платят-то? – сказал он с некоторым вызовом, ясно давая понять, что убедить его в том, что мы вышли бесплатно, не получится.

– Ну а ты думаешь сколько? – сказал я.

– Нуу, не знаю, тыщу..

– Рублей?

– Ну, тыщ пять.

– Пять тысяч? Серьезно? Ну, смотри, я вот недавно работал в ай-ти компании и получал 100. Ты думаешь, мне вот это надо, выходить на мороз, задерживаться, стоять тут с тобой, если я могу просто работать в комфорте и получать 100?

– Ну, может 10.

– 10 тысяч? Ну, тогда посмотри, сколько народу здесь. Если каждому платить по 10 тысяч, так это же сколько получится? У кого есть такие деньги?

– Ха, я б те сказал, у кого есть такие деньги! – довольно заявил он.

.

В дальнейшем нас почти на каждом этапе этого конвейера будут спрашивать, сколько нам платят.

.

Наконец, подошел автобус. Это была обычная маршрутка, с номером, оклеенная рекламой, – ничего особенного. Внутри сидели несколько человек – погрузка уже началась, просто теперь их автобус подогнали к нам поближе. Я зашёл внутрь. Первое, что я обнаружил, меня несколько удивило: я ожидал встретить однородную массу людей, представителей одной социальной прослойки, – мне казалось, что все они будут более или менее похожими на меня. Однако люди внутри оказались совершенно разными: молодыми и сильно постарше, небогатыми и явно более обеспеченными, с отпечатком глубокого интеллекта на лице и с пустыми, ничего не выражающими глазами. Некоторые из них явно не ожидали здесь оказаться и выглядели подавленными. В автобус продолжали запускать людей, хотя ещё до меня сидячие места закончились, и все новоприбывшие вынуждены были стоять. Я тоже встал, держась за поручень. Атмосфера царила холодная, недружелюбная.

Я слышал, что было время, когда в автозаках люди знакомились друг с другом, веселились, шутили. Здесь ничего подобного не было. Все сидели, замкнувшись в себе.

Одними из последних в наш автобус посадили молодую девчонку, которая упиралась и истерично орала на полицейских, объясняя им, какие её права они нарушают (не люблю такое), и мужичка средних лет со слегка безумным взглядом, который устроился в районе кабины водителя, рядом с конвоиром. Наконец, мы тронулись. Автобус увёз нас с места задержания и поехал в неизвестном нам направлении.

Из бегло прочитанной статьи, присланной мне перед митингом Лерой, я узнал, среди прочего, что важно сообщить родным, в какое отделение тебя везут. Судя по всему, об этом знали и многие из моих попутчиков, потому что очень скоро вопрос «В какое едем?» стал звучать то тут, то там, отовсюду, из разных концов автобуса. Откуда-то спереди донеслась информация, что это будет 52 отделение, и тут же все похватались за телефоны – оповещать близких.

Девочка, качавшая права на посадке, говорила громче всех, пыталась раздавать всем советы и указания, что делать, попеременно, то в одном, то в другом месте вставляя свои реплики, призванные дать понять, что она уже «не в первый раз» и всё знает. Мне казалось, что ей доставляет удовольствие обнаруживать свой опыт и знание тонкостей, с которыми нам предстояло столкнуться. Пустив по кругу свой телефон для записи имен тех, кто был в автобусе (такие списки принято передавать в «ОВД-инфо»**** – волонтёрскую организацию помощи задержанным на митингах), она, наконец, успокоилась и села с довольным видом, скрестив руки.

**** Организация внесена Минюстом в список иноагентов

.

Минут через 15 стало ясно, что везут нас неблизко, и мне захотелось познакомиться хоть с кем-то из единомышленников. Я зацепился шуткой за стоявшего рядом со мной мужчину и не прогадал: он оказался профессором экономики, да ещё, как выяснилось, из моего родного вуза. Это был самый настоящий интеллигент: спокойный, уравновешенный, умный мужчина в возрасте, высокий, с благостным выражением лица, красивой грамотной речью, ровным голосом и уверенными принципами. Он полностью осознавал, что делает, был морально готов к тому, что с ним произойдёт, и не собирался ни от чего отступаться. В автобусе и после, в отделении, он держался с достоинством и вежливостью. Мы обменялись с ним мнениями о происходящем, я услышал то, что и ожидал услышать, и немного успокоился.

Наконец, спустя примерно полчаса мы приехали на место. Нас вывели из автобуса и проводили в здание 52-го отделения полиции, Красногвардейского, почему-то, района. Метров десять от двери до двери мы прошли под зорким наблюдением полицейских, выкрикивавших нам, что делать («Стой!.. Давай, пошли!»), и здесь мы в последний раз виделись с теми, кто забирал нас с Гостинки. Больше мы с ними не встречались. Нас передали дальше по конвейеру.

.

Внутри здания было что-то вроде небольшого актового зала, стояли ряды стульев. Напротив, на небольшом возвышении располагался президиум на несколько человек и кафедра выступающего. Нас рассадили, и мы стали ждать.

С этих пор ожидание стало нашим постоянным спутником: мы ждали решения своей участи на каждом этапе. Пока что это ожидание ещё раздражало, нам казалось, что наше время тратят впустую, хотя всем понятно, что с нами делать: выписывайте свой штраф и отпускайте!

Ожидание затягивалось; я достал бутерброды и стал жевать остывший хлеб, запивая его чаем. Горе-оппозиционеры не знали, куда себя деть. Многие пытались разговаривать с полицейскими, разговоры эти быстро принимали сюрреалистический характер. Все вели себя очень по-разному: кто-то, волнуясь, не мог найти себе места и нервно расхаживал взад-вперёд (как та дерзкая девочка, что спорила с полицейским ещё меньше часа назад), кто-то не мог бросить попытки убедить сотрудников в своей невиновности («Простите, а можно?..» – с этой выученной ещё со школьных времён раболепной формулой молодые обращались к полицейским чуть чаще, чем через каждые пять минут. Полицейские лишь зевали или ехидно улыбались в ответ), а кто-то просто сидел и с достоинством молчал. Последние вызывали у меня особое уважение, поскольку сам я хоть и не от волнения, а больше от скуки, всё-таки переговаривался понемногу с соседом и вертел головой, чтобы исследовать аудиторию.

Я старался особенно страха не показывать, тем более, что его пока в помине не было, но при этом понимал, что лучше в таком случае было бы сидеть ровно и вовсе молчать, – тогда можно было бы продемонстрировать нашим надзирателям, что ты твёрд в своих убеждениях и ни от чего не отступаешься. Обстановка была нервная: то тут, то там люди невпопад смеялись, с одних и тех же мест доносились обращённые к полицейским мольбы о признании невиновности просителей.

Мне стало неприятно. Я думал, что окажусь в одной связке с единомышленниками, с которыми мы будем без слов понимать друг друга и при случае поддерживать. Подобная атмосфера царила, как мне казалось, опять же на видео, которые снимали задержанные на митингах в поддержку Навального*****. Ничего подобного у нас не было. Среди тех, с кем я оказался, я безошибочно определил 2-3 лица, принадлежавшие людям, с которыми я предпочёл бы здесь остаться (включая профессора), но остальные в мою картину желаемого никак не вписывались.

***** Росфинмониторинг включил А.Навального в перечень лиц, в отношении которых имеются сведения об их причастности к экстремистской деятельности или терроризму

.

От разочарования я стал изучать инфо-стенды полиции. Там был удивительный коктейль из всевозможных инструкций по вежливому обращению с задержанными, исторических справок по теме появления первых конституций в мире и в России и речи Путина от 21 февраля 2022 года. Мой взгляд намертво приковало к этому месту на стенде, и я стал читать. Это было обращение Путина к нации, в котором он развенчивал миф об украинской государственности, корил Ленина, хвалил Сталина за его мудрую и дальновидную политику. Не могу сказать, чтобы я был прямо совсем в шоке, но всё-таки удивился. То, что все полицейские будут против нас, – это я знал заранее. Что их головы будут напичканы пропагандой, – понимал. Но чтобы это всё было вот так неприкрыто. Вообще-то, полицейским хорошо было бы хотя бы для вида быть беспристрастными. Но тут была политинформация в чистом виде. Back to the USSR.

.

Наконец, к нам зашла делегация. Несколько человек в форме заняли места в президиуме, сурово взглянули на нас, и тут я впервые отметил: кажется, есть одна вещь, которая разительно отличает сидящих в зале от тех, кто решает их судьбу. Какими бы мы ни были, запуганными или спокойными, взрослыми или совсем юными, разговорчивыми или не очень, но мы были разными. Те же, кто сидел на возвышении, как и все те, кого мы встречали со стороны органов впоследствии, были как будто репликами одних и тех же четырёх архетипов. Четыре модели марки «полицейский стандартный». Сколько бы мы ни знакомились со всё новыми и новыми сотрудниками, я не мог отделаться от мысли, что этого я уже где-то встречал. Я определил для себя следующие типажи:

.

1) Молодой и разговорчивый парень, который занимается конкретными делами, чаще не нашими. Он залетает в район нашего поля видимости и почти также стремительно исчезает. Активен, всегда при документах или инвентаре.

2) Молчаливый амбал-костолом. Он редко говорит, а когда наконец произносит что-то, то неизменно выясняется, что у него глубокий бас. Он огромен, ростом как правило с полтора-два обычных человека. Угрюм, на вопросы не отвечает. Чаще всего стоит и ничего не делает. Передвигается медленно, никуда не спешит. Его, как правило, используют, когда надо кого-нибудь припугнуть и указать на перспективы сопротивления.

3) «Начальник». Всегда лыс или близок к этому. Ведёт себя как главный, хотя не обязательно имеет формально руководящую должность. Видимо, несколько умнее амбала, но думает, что умнее всех. Любит это демонстрировать, козыряя либо сомнительным историческим анализом собственного авторства, либо фольклорным юмором. Он – главный, кто общается с нами, но на наши вопросы чаще всего отвечает ехидной улыбкой (мол, «Я-то знаю, что с вами произойдёт, но вам не скажу»). Краснеет, когда выходит из себя. Гордо отстаивает генеральную линию партии и нет-нет, да и упрекнёт нас в том, что мы поступаем непатриотично.

4) Хамоватая баба. Это женщина средних лет (либо молодая девушка, в таком случае – часто симпатичная), которая открывает рот только тогда, когда есть шанс поскандалить. Но уж если шанс представился, и ей на ум пришло какое-нибудь ругательство, – не упустит случая этим шансом воспользоваться по полной. Смотрит на нас с презрением, угрожает самыми страшными наказаниями из тех, что есть в арсенале полиции. Всегда всем недовольна.

.

Если и были какие-то ещё разновидности (если призадуматься, то часто, например, попадались «просто мужики», вообще ни о чём), то все эти дополнительные разновидности так или иначе укладывались в рамки комбинаций из черт от вышеописанных четырёх типов.

Может, я это всё и выдумал, и всему виной моя чересчур разыгравшаяся фантазия, может, меня сбил с толку тот факт, что все они были в форме, а мы – нет, а может, мне просто было так проще психологически, но только отныне я решил относиться к этому так. Есть две планеты, и на них живут две враждующие расы, – одних много, но они все маленькие и запуганные; действуют поодиночке, в основном прячась. Другие – агрессивные, действуют слаженно; их меньше и особым разнообразием они не отличаются, но зато, в силу их воинственности, они всегда побеждают, занимаются отловом жителей другой планеты и только злятся, что никак не могут отловить их всех. По-моему, очень образно и вполне в стиле Навального*****.

.

Как бы там ни было, после получасовой поездки и получасового же ожидания в актовом зале, мы приготовились, наконец, узнать свою судьбу. «Начальник», занявший центральное место в президиуме, произнёс:

– Лица старше 55, матери-одиночки, лица, страдающие тяжёлыми заболеваниями, есть?

Несколько человек подняли руки.

– К стенке! – приказал полицейский.

Это был первый раз, когда мы все, не сговариваясь, проявили единение: зал взорвался хохотом. Начальник, смутившись, через мгновение всё понял и добродушно улыбнулся: «Ой. Ну, вы поняли… Кого назвал, – вставайте к стене, сейчас с вами первыми разберёмся.» Атмосфера в зале изменилась, люди немного подрасслабились, и тогда один из сидевших с нами молодых парней осмелел и сказал, наконец, то, что давно хотел объяснить сотрудникам, да всё никак не получалось. Он заявил, что он из Белоруссии, и что они с друзьями буквально в этот день приехали посмотреть город, про митинг ничего не знали, и в доказательство он готов был подкрепить свою версию билетами на поезд.

Начальник был явно недоволен и резко прикрикнул на всех тех, кто, вслед за белорусами, принялся доказывать свою непричастность: «Щас со всеми разберёмся! Не надо тут…»

Людей забирали из зала пятёрками и уводили в неизвестном направлении. Аудитория постепенно стала пустеть. За первой пятёркой, в которую входил и мой знакомый профессор из автобуса, последовала вторая, затем третья. Наконец, прозвучала и моя фамилия. Меня забрали вместе с тремя девчонками, среди которых была и «опытная оппозиционерка». У нас отобрали документы ещё в начале процедуры, и сейчас копия моего паспорта мелькнула в руках у очередного полицейского, который проводил нас, почему-то, к выходу.

.

На этом заканчивались мои знания о процессе задержания. Я знал, что оригинал паспорта лучше с собой не брать, достаточно копии (на поверку оказалось, что это не имеет смысла, поскольку оригинал всё равно попадёт к ним в руки, просто на более поздних этапах), что всем задержанным светит штраф в 10 – 15 тысяч рублей, если они были пойманы впервые, что в худшем случае в отделе могут оставить на ночь, если оформление штрафа затянется, и нужно будет ждать до утра. В этом случае все, кому не повезло, будут спать в актовом зале, похожем на тот, в котором нас всех собрали, и для того, чтобы поудобней устроиться и пережить эту ночь, я взял с собой тёплый плед, бутерброды с чаем и книгу. Но почему тогда нас уводят к выходу? Разве там оформляются штрафы?

В принципе, я был готов к тому, что я чего-то могу не знать, и процесс может оказаться сложнее и заковыристее, чем я себе представляю, но удивительное дело: я ни разу не задумался о том, как это полиция будет оформлять мне штраф, когда она наверняка не имеет права этого делать. Я был совершенно не готов к тому, что ждало нас впереди.

Когда нас вывели на улицу, мы увидели новый транспорт. Теперь это уже не была безобидная маршрутка. Это был самый настоящий автозак. С виду – почти обычная «Газель», только кузов сзади явно чем-то отличался. Нас подгоняли сзади, а стоявший на улице сотрудник предложил нам залезть внутрь. И вот тут я увидел, что это было на самом деле: металлический куб, без окон и какой бы то ни было внутренней обстановки, кроме двух жёстких скамеек, на которых могли максимум уместиться два небольших человека, если бы сидели впритык. Тут мне впервые стало страшновато. Поездка в абсолютно непроницаемом железном контейнере не входила в мои планы.

Перспектива быть запертым в этой душегубке под властью людей, которым я абсолютно не доверял, пугала меня ещё больше. Естественно, кричать в этой коробке бесполезно. Фантазия разыгралась не на шутку, лезть внутрь совершенно не хотелось, а когда я увидел лица девушек, – стало совсем страшно – они явно думали о том же, о чём и я. Вряд ли им приходили в голову буквально те же пытки и расстрелы на пустыре, что мне, но они явно не горели желанием уезжать в неизвестном направлении, будучи запертыми в помещении хуже зверинца.

Однако свободу мы потеряли несколько часов назад, и нас никто не спрашивал. Полицейские подгоняли нас сзади. Мы залезли в коробку и ощутили пронизывающий холод скамеек. Сидеть на них больше пяти минут значило наверняка лишиться здоровья. И тут мне в первый раз пригодился плед – я расстелил его вдоль одной из скамеек, и на ней стало поуютнее. Когда нас закрыли, девочки совсем потерялись и на мгновение испуганно притихли. Я посмотрел на «опытную оппозиционерку», – былой уверенности не осталось и следа. Очнувшись от оцепенения, они стали обсуждать произошедшее, и тут мы все впервые познакомились: первую девочку звали Глаша, она была студенткой-врачом, уже почти заканчивала учёбу и настаивала, что в митинге практически не участвовала. Именно её одной из последних завели в первый автобус, и это она объясняла полицейскому свои права. Сейчас она сидела тихо и впервые не объясняла другим, что делать, а наоборот, – сама задавала вопросы о нашей дальнейшей судьбе. Никто ничем ей помочь, естественно, не мог, потому что никто ничего не знал.

Второй моей попутчицей была Ульяна. Ей было на вид около сорока, но нам она сообщила, что ей пятьдесят два. Она пока была достаточно смела, чтобы намекнуть, в ответ на мой вопрос об участии в митинге, что оказалась там не совсем случайно, но тут же добавила более громким голосом, так, чтобы сидящие в кабине слышали, что никаких лозунгов она не произносила, в целом больше проходила мимо и вообще считает, что наказание за такое должно быть минимальным.

Третья девушка была очень скромной и сидела тише всех. Она мало говорила, а когда говорила, то ощущалось, что находится она в предобморочном состоянии. По её словам, она была ветврачом, и больше всего её волновало то, что задержали её вместе с мужем, а отвезли по разным отделениям, так что теперь она его потеряла и не имеет с ним связи. Звали её Галя.

Если Ульяна и Глаша насчёт своего участия в акции явно темнили, то с Галей всё было просто. Я не следователь и вообще достаточно наивный человек, но мне кажется, так врать не может даже оскароносный актёр: Гали там не было. Вернее, она была там, с мужем, но в митинге принимать участия не планировала, и когда её мужа схватили и повели в автозак, она пошла за полицейским и попросила, чтобы ей позволили поехать с ним. Её просьбу удовлетворили. Частично.

Галя слабым голосом объясняла, что она в шоке, что она «аполитична», «новостей не читает» и ни за чем не следит, у неё «своих проблем хватает». В обычной жизни мне было бы отвратительно такое слушать, но злиться на Галю я не мог из-за обстоятельств, при которых она была задержана.

.

Нас везли по городу, машина тряслась нещадно и нас болтало из стороны в сторону. Усидеть на скамейке было решительно невозможно. Короб угрожающе гудел, отдаваясь звуками в металле при наезде на любую кочку на дороге. Очень скоро мы полностью потеряли ориентацию в пространстве: мы не только не знали, куда едем, мы уже плохо понимали, давно ли, сколько сделали поворотов и делали ли их вообще. Мы не видели ничего, кроме ровных металлических листов.

Наконец, машина остановилась. Когда дверь с тяжёлым грохотом отворилась, я вздохнул с облегчением. Нас привезли в другое отделение, внешне ничем не отличавшееся от первого – приземистое кирпичное здание серого цвета с вывеской на входе. Я был настолько рад выбраться из железного ящика, что не стал задавать никаких вопросов, мне просто хотелось убраться подальше от этого автомобиля. Когда нас ввели в здание, я огляделся и был поражён, как всё изменилось для нас за те примерно пятнадцать минут, что прошли с момента нашего отъезда из первого отделения. Внутри 26 отделения полиции (на первый взгляд, похожего на то, из которого нас только что увезли) всё было стандартно: актовый зал, извилистые коридоры, приёмная дежурного. Только приглядевшись можно было уловить отличия: здесь было значительно темнее, сотрудники не изображали вежливость, а погоняли нас как рабов, на стенах всё также висели инфо-плакаты, но эти уже не сообщали информацию о принятии первой в мире конституции – они объясняли, как составлять фоторобот, что делать, если перед тобой труп и как действовать при задержании вооружённого преступника.

Нас опять посадили в актовый зал. Никто из полицейских больше не улыбался. К нам приставили сразу троих охранников, запретивших нам громко говорить и выходить из зала.

Приближалась ночь. Снова началось ожидание. Между выходом из предыдущего здания и пересечением порога нового, я успел сообщить Лере, куда меня отправляют, и только эта мысль сейчас грела мне душу. В остальном я понимал, что мы здесь одни, нас меньше, чем сотрудников, время близится к ночи, и сейчас они могут делать с нами всё, что захотят.

.

Через некоторое время, к нам в зал завели ещё одного мужчину, он был в наручниках, и полицейские кричали на него по очереди.

– Чё, побегать любишь?! Щас мы те покажем, как бегать, далеко не убежишь!

.

Мужчину посадили вдалеке от нас, в конце зала, и приковали наручниками к батарее. И тут я узнал его: это был тот самый мужчина с безумными глазами, который сидел с нами в первом автобусе, устроившись около кабины водителя. Он молчал, когда к нему обращались полицейские, и молчал, когда они оставили его одного, прикованного к батарее. Иногда он диковато озирался, но по преимуществу смотрел прямо перед собой и как будто вообще не замечал наручников.

К нам вошли очередные несколько сотрудников, среди которых была женщина. Она заняла центральное место за столом на возвышении, грозно взглянула на нас и представилась, назвав своё имя и звание. Быстро мелькнуло удостоверение, разобрать или запомнить было решительно ничего невозможно. Затем она спросила, есть ли у нас жалобы на здоровье и, прежде чем кто-нибудь успел поразмыслить над вопросом, заявила, что сейчас у нас будут изъяты мобильные телефоны. В статье, которую я прочитал до митинга, я видел упоминание об этом и комментарий, что это может быть незаконно. Но сопротивляться я пока не видел смысла: в информации я был не уверен, Лера уже знала, где я, больше мне телефон ничем помочь не мог, а атмосфера в этом отделении совсем не походила на дружелюбный приём в первом.

Перечить стоило, по-моему, только в случае полной уверенности в незаконности происходящего, а такой уверенности не было, хоть ощущения и были жутковатые. Все сдали телефоны, опустив их в подобие пакета для мусора. Затем нам было объявлено, что нас опросят на предмет нашей причастности к совершённому правонарушению.

Обстановка в новом отделении, поездка в передвижной тюрьме и появление наручников не на шутку напугали девушек, и самая бойкая, Глаша, даже вызвалась первой отвечать на вопросы, очевидно, чтобы выторговать себе за это какие-то преференции. Пока её допрашивали, мы с Ульяной озабоченно переговаривались, обсуждая, что можно и чего не стоит говорить полицейским. Очень скоро сотрудники решили ускорить процесс, добавив ещё одного опрашивающего и вызвав за стол напротив него Галю.

.

Часть 3. ГЛУПО

Пока мы обсуждали наши перспективы, поглядывая на человека в наручниках, Галя сидела тише воды, ниже травы уже минут двадцать и смотрела в одну точку перед собой. Она не произносила ни слова, только как-то неестественно дышала, вымучивая из себя каждый вдох и выдох. Глаша, как врач, посмотрев на Галю, ненадолго обрела вид уверенный и боеспособный. Она определила, что Галю тошнит (сама Галя только вдыхала и выдыхала, игнорируя приглашения полицейского) и что её нужно успокоить. «Начальник» этого отделения вместо этого прикрикнул на Галю, заставляя ту сесть и объяснив это тем, что «такой цирк они тут по пять раз на дню видят». Галя что-то невнятно пискнула, испуганно выразив согласие сесть за стол, но когда встала, стало ясно, что дела её совсем плохи. Она не могла сделать и шага, чтобы не покачнуться.

Глаша вновь потребовала, чтобы бедной девочке дали успокоиться. Начальник в ответ потребовал прекратить ломать комедию. Тут не выдержал я и вступил в перепалку с начальником, указав ему на явное несоответствие его действий инструкции «о вежливом обращении с задержанными». Он ничуть не смутился, повысив голос ещё сильнее и начав орать уже на меня. Галя сказала чуть более уверенным, но всё ещё обморочным голосом, что «она готова» и села на стул перед полицейским. Тогда не сдававшаяся Глаша потребовала, чтобы Гале хотя бы дали пакетик, и прежде чем начальник успел что-нибудь ответить, выудила из рук Ульяны целлофановый мешок и вручила его Гале. Решив, что больше ничем не могу помочь, я сел на место.

После небольшого эксцесса, всё немного успокоилось, и сотрудники продолжили допрос. Следующим на очереди был мужчина из дальнего конца зала. Охранник отстегнул его от батареи и проводил к столу. Я не разобрал ничего из их разговора, кроме того, что в ответ на вопрос о месте регистрации мужчина промолчал, и сотрудник яростно заорал на него, сказав, что это означает, что задержанный – бомж и именно так его и запишут в документах. Буквально через минуту Галю стошнило. Мы с Ульяной кинулись на помощь. Я схватил мешок и унёс его в туалет, а она быстро достала новый и начала аккуратно отпаивать Галю водой. Начальник решил, что всё-таки следует дать нам минуту на то, чтобы привести Галю в порядок, но не встал из-за стола, а только наблюдал за нами, буравя бедную девочку тяжёлым взглядом. Когда суета, наконец, сошла на нет, – опрос продолжился. Лицо Гали было цвета протухшего салата с брынзой.

Не обращая на это никакого внимания, полицейские поочерёдно вызвали меня и Ульяну, та очевидно нервничала, заявила, что просто проходила мимо и всё повторяла свою мантру о том, что «Никто даже ничего не скандировал, все просто стояли! За что?!» Я старался как мог сохранять самообладание, но в такой атмосфере это оказалось совсем нелегко. Среди нас находились: несколько облечённых властью «инопланетян» в форме, не веривших ни единому нашему слову, две стремительно теряющие самообладание женщины, человек в наручниках с видом безумца и девочка, которой становилось хуже с каждой минутой.

Тем не менее, я решил до последнего делать вид, что ничего особенного не происходит и старался оставаться спокойным и уравновешенным. Когда подошла моя очередь давать объяснения, я занял место перед начальником и стал отвечать на его вопросы предельно коротко, взвешивая каждое слово. Мне не хотелось совсем отказываться от своих убеждений, даже формально, на словах, но при этом я одновременно решил, что лезть на амбразуру, доказывая стражам власти, что я крутой и непрошибаемый – тоже не стоит, поэтому я выбрал нечто среднее.

Я где-то слышал, что в исламе клятва, данная неверному, недействительна, особенно, если дана под давлением, – вот этот принцип я и взял на вооружение. Поскольку я не собирался ничего доказывать людям, которые мне неинтересны, я заявил, что в массовой акции, о которой идёт речь, я не участвовал, однако одновременно заявил, что действительно был на Гостинке и действительно стоял там с плакатом. Я сказал, что стоял в одиночном пикете, то есть у меня как бы была своя, отдельная акция. Как говорилось в известном сериале, «Штирлиц ещё раз продумал свою позицию. У него была сильная позиция.» (В отличие от полковника Исаева, я придумал, как потом оказалось, совсем не сильную позицию). Одиночный пикет, даже по российским законам никакого согласования не требует, а значит и никаких законов я, соответственно, не нарушал. Начальника моё изобретение совсем не удивило, и он добросовестно всё записал с моих слов, попросил меня расписаться и занялся следующим.

.

Примерно час спустя, когда всё было закончено, нас повели обратно вниз и оставили в маленькой комнатке с небольшим столиком и парой стульев. Проходя мимо просторного кабинета дежурного, мы увидели всех сотрудников, с которыми нам предстояло иметь дело, и три серые грязные камеры с тяжёлыми дверьми, в которых было заперто пара алкоголиков, оживлявшихся каждый раз, когда на первый этаж спускались их надзиратели. Они кричали, похабно ругались, сыпали проклятиями в адрес полицейских, просились в туалет и вообще вели себя так, как можно было бы ожидать от грязных, пьяных мужиков. Нас снова заставили ждать. Только на этот раз ожидание превратилось для всех в долгожданную передышку. Гнать конвейер дальше вперёд уже совсем не хотелось.

Тут впервые обнаружилось, что моя готовность к задержанию – штука уникальная для нашей компании. Мне принесли передачу от друзей, организованную Лерой и доставленную моими верными друзьями. Больше никому ничего не передавали, и я оказался единственным обладателем клада, состоящего из: пары холодных, но очень вкусных блинчиков с мясом, яблока, маленькой аскорбинки, небольшого пакета с печеньем и сладостями, тёплых носков, воды и блокнота с ручкой. Я был как в мультфильме «Вокруг света за 80 дней», – мне нужно было определить, какой предмет этого диковинного инвентаря мне нужен в первую очередь. Я сразу безошибочно определил самое ценное из своих сокровищ и немедленно им воспользовался: натянул на ноги вязаные носки. Холод в помещении стоял приличный.

Назначение блокнота с ручкой мне не удалось определить, и я отложил его до лучших времён, набросившись на блинчики. Девочкам из моей группы я предложил поесть, но все дружно отказались, попросив только воды. Я больше не мог сдерживать в себе вопрос, который зрел уже много часов: я спросил у Глаши, почему она не знает деталей процесса, если уже проходила через всё это. Она сказала то, о чём я и так уже догадывался: её раньше никогда не задерживали.

.

Неподготовленность была чудовищной. Наша небольшая передышка подходила к концу: это мы поняли, когда сотрудники начали выставлять нас по очереди перед ростомером и фотографировать в двух проекциях. После окончания этой абсурдной процедуры, с нас начали снимать отпечатки пальцев. Это уже переходило всякие границы. Мы не были преступниками, не были опасны для общества (хотя зависит, конечно, от общества), не совершали ни над кем насилия, и всё-таки они абсолютно серьёзно собирались брать наши отпечатки, причём не с помощью современного электронного аппарата, а по-старинке – обмазав нам пальцы чёрной краской.

Я решил, что пора начать сопротивляться. В прочитанной мной статье ясно было указано, что проходить дактилоскопию они от нас требовать не могут. Следующие минут пятнадцать прошли для меня в бесконечных препирательствах то с одним, то с другим полицейским. Все остальные отпечатки сдали сразу, без шума, а я упёрся и проходить процедуру отказался.

Я старался быть с полицейскими вежливым, чтобы не будить лиха, но упорствовать решил до тех пор, пока не почувствую угрозу применения силы. Они всё больше выходили из себя, всё больше кричали и в конечном итоге призвали на помощь хамоватую бабу, которая, точно так же не добившись от меня ничего криком, приказала спуститься к нам местному амбалу, размером с два меня в любую сторону, и когда он пришёл, сообщила мне, что не дале как вчера они в этом самом отделении взяли и «спустили голой жопой с лестницы» женщину. Цитата подлинная. Я решил, что проверять серьёзность угрозы не следует, и сопротивление пришлось свернуть.

Конвейер бесполезно пытаться остановить или сломать. На конвейере можно только ехать. Вперёд, к своей судьбе. Ничего не добившись, я подписал капитуляцию, и мои отпечатки были получены, включая отпечатки ботинок. Подошву одного башмака измазали чёрной краской и «прокатали» по листу бумаги. Что им давали отпечатки ботинок, я не знаю.

.

Наконец, все формальные процедуры были закончены, и нас оставили ненадолго одних. Девочки были уже окончательно сломлены, беспрекословно подчинялись любым приказам и были готовы сделать что угодно, чтобы их только отпустили.

Вы должны понимать, что когда вокруг тебя царит сюрреалистическая атмосфера, когда ты видишь вживую, а не в фильме, человека, прикованного наручниками к батарее, когда на стенах висят плакаты с изображением убитых людей, на тебя постоянно кричат, в целом относятся как к бандиту и отбросу общества, а любая попытка сопротивления разбивается об угрозу применения к тебе силы, ты попросту утрачиваешь способность рационально мыслить. Ты примеряешь на себя роль преступника, которую тебе настойчиво навязывают, и вдруг оказывается, что она тебе вполне подходит. В конце концов, что отличает «настоящего» преступника от обычного законопослушного гражданина? Настоящий преступник сидит в камере.

В комнату вошёл молодой парень и предложил нам пройти в наши камеры. Что? Правильно. Пройти в камеры. Три тяжёлые серые двери были закрыты, но для нас любезно открыли первую и последнюю, за второй продолжал орать и материться окровавленный алкоголик. На вопрос о том, почему мы не можем переночевать в актовом зале, нам рассмеялись в лицо. Причём все. Вопрос о том, почему нас нельзя просто отпустить, никому задать даже в голову не пришло.

.

Я хочу, чтобы вы поняли, что я сейчас сказал. Три камеры. Два алкоголика. Пять человек, которые хотели прекращения военных действий.

.

Что такое камера в отделении полиции? Это бетонный короб, три метра в длину, полтора в ширину, окрашенный серой краской на две трети высоты и белой в оставшуюся длину до потолка, находящегося приблизительно в четырёх метрах от пола. В одну из стен вмонтирован грубый кусок дерева типа толстой доски, на всю длину короба – это скамейка. Ширина скамейки позволяет на ней уместиться двум балеринам, если они лягут боком или одному худому мужчине, если он готов лежать, чувствуя себя на краю обрыва.

В верхнем углу камеры – камера. Для видеосъёмки. Дверь – грубо вытесанная из дерева толстая доска, ударопрочная и абсолютно воздухонепроницаемая. Часть двери, что на уровне торса, выполнена из материала наподобие прочного плексигласа, чтобы было видно, что происходит внутри. Камера закрывается на засов снаружи и открывается только оттуда же. Туалета в камере нет, поэтому чтобы сходить в туалет, нужно стучать по ударопрочной двери на манер того алкоголика, чтобы обратить на себя внимание и затем во всеуслышание заявить, что тебе нужно в туалет (потому что возможно тебе нужно что-то другое, или ты просто стучишь по двери).

Твоя просьба может быть любезно удовлетворена сотрудниками «органов охраны правопорядка» или ими же проигнорирована вследствие занятости или вследствие нежелания помогать тебе в данный конкретный момент. Ещё в камере по желанию охраны включается вентиляция, которая делает и без того холодный бетон ещё холоднее. И всё? И всё. Бетонный короб три метра на полтора, с кафельным полом и деревянной скамьёй, врезанной в стену.

Внутрь с собой взять ничего не получится, потому что всё отобрали при обыске на входе.

Что вам делать в камере? Делайте, что хотите. Хотите сидеть – сидите. На холодной грубой узкой скамье или на кафельном полу. Хотите спать – спите. Там же: на полу или скамье. На скамье только по одному. Хотите думать – думайте. О чём угодно. Единственное, чего вы не можете, – это сходить в туалет, когда хочется.

.

Когда нам сказали, что нас ждут камеры, – я сначала не поверил. Девочки, которых уже отчаянно терзал стокгольмский синдром, с блаженными лицами благодарили полицейских за то, что те согласились не селить их в одну камеру с алкоголиками, отчаянно нахваливали друг другу женщину-полицейского, любезно пообещавшую выпускать их почаще в туалет и чуть не заплакали, когда та сказала им, что их не обязательно ждёт арест после суда, а «может быть, выпишут штраф». Справедливости ради, это действительно было первое доброе слово, которое мы услышали от сотрудника полиции, с тех пор как приехали в 26 отделение. До этого нам только угрожали клопами, зэками, алкоголиками и арестом на пятнадцать суток.

Потом сотрудница проводила девочек в грязный бетонный короб, всех втроём. Меня и последнего митингующего запустили в оставшийся и закрыли дверь на засов. Внутрь разрешили взять куртку и плед. Перед заходом в камеру заставили вытащить из ботинок шнурки, – чтобы не повесились. Кроме одежды и пледа с собой – ничего. Нет, книгу нельзя. Почему? Не положено.

.

Когда ты заходишь в камеру, то первая твоя задача – устроиться, насколько возможно удобно. Сделать это непросто, ведь единственная возможность лечь в полный рост – это лечь вдоль пола, но никто не даст тебе этого сделать, потому что на всех тогда места не хватит. Устраиваясь поперёк, ты обрекаешь себя не только на больные ноги, но и на отсутствие сна, потому что лежать в одной позе, скрючившись, не выходит – обязательно захочется позу поменять. В камере ты можешь делать что угодно, но занятий у тебя может быть ровно три: ты можешь пытаться спать, можешь разговаривать с сокамерниками и можешь читать надписи на стенах.

Что касается сна, то его в нашем случае не было ни в одном глазу, это я удостоверил на следующее утро, поговорив с девчонками, – никто не спал. Да и как тут уснёшь, когда прошёл через сильнейший стресс, почти ничего не ел, а места у тебя – только свернуться калачиком на кафельном полу (справедливости ради – нам дали ещё по матрасу на камеру, из старых, советских, которые были почти такими же твёрдыми как пол и обмазанными всеми возможными видами грязи, и по куску ткани, напоминавшему простыню). У девушек одна ещё могла спать на скамейке (хотя это было почти наверняка – застудить себе почки, если только не изловчиться и не положить куртку так, чтобы на всё тело хватило); у нас же в камере уже спал один задержанный (я не использую слово «заключённый», раз уж мы договорились соблюдать все тонкости, но поверьте мне, – для вас разницы никакой), так что мы могли спать только на полу. Соседом нашим был узбек, очень плохо говоривший по-русски, который ухитрялся спать на скамье, несмотря на то, что был и не худым и не низким. Позже мне удастся с ним познакомиться, не буду врать – я не понял до конца его имени, но кажется, его звали Бетирбон. На момент нашего прихода, он спал. Таким образом, оставались только разговоры и надписи на стенах.

.

Тут мне наконец удалось познакомиться со своим собратом по несчастью. Его звали Геннадий, он работал светооператором в большом концертном зале, никаким бомжом он, конечно, не был, а просто не захотел сдавать органам свой адрес. Гене было 43 года, у него были жена и сын от первого брака, он был значительно старше меня, но в силу обстоятельств и простого характера, не возражал, когда я обращался к нему на «ты». Гена стал моим спасением в камере и, возможно, единственной причиной, почему я не сломался в первую же ночь. Он говорил мало, но не отказывался от общения, охотно принимал дискуссию на почти любую тему, имел сходные со мной взгляды и хотя внешне оставался почти всегда спокойным, умел не только крепкое словцо вставить, когда был сильно взволнован, но и действовал иногда радикально.

Именно здесь, в камере, измазанной, как и матрас, всеми видами грязи от пола до потолка (если вы представили себе чистенькие «норвежские» стены, то выбросьте это из головы. На полу и стенах были такие пятна, после неизбежного соприкосновения с которыми, вам нужно было бы сжигать всю верхнюю одежду и сдавать оставшуюся в химчистку недели на две. Повсеместный запах мочи прилагается), здесь я и узнал причину, по которой Гену заковали в наручники. Оказывается, он пытался бежать. Причём бежал он дважды, и один раз – успешно. Там, на митинге, когда один из сотрудников попытался его схватить, он удрал от него. Но этого ему показалось мало, и он вернулся на митинг, был задержан второй раз и так попал в один со мной автобус. Когда нас привезли в наше первое отделение, Гена улучил момент, когда охранники отвлеклись, и бежал на этот раз прямо из автобуса. Правда, далеко убежать не удалось, – полицейские нашли его во дворе, прятавшегося под машиной, и наказали за дерзость, приковав к батарее. Из первого отделения во второе он был транспортирован на нашем же автозаке, но полицейские на этот раз посадили его рядом с охранником, не спускавшим с него глаз. Пока мы тряслись в железной коробке, он сидел в кабине того же автомобиля в наручниках.

Мой сокамерник представлял из себя удивительную смесь философа-эзотерика с прожжённым материалистом. Он мог долго и обстоятельно рассуждать на темы самые абстрактные и возвышенные, чтобы в итоге обрушить собственные логические построения самым приземлённым выводом. Я не буду здесь вдаваться в подробности наших разговоров, потому что почти всё, о чём вы говорите в камере – полная бессмыслица, а сам разговор имеет только одну цель – скоротать время.

.

В какой-то момент я решил перестать злоупотреблять терпением Гены к моей болтовне и стал читать надписи.

Надписи в моей камере разнились от банальных «АУЕ», «АСАВ’ов» и приветов от неизвестного «Кабана» безымянной братве, до чуть более занимательных рефлексий, вроде слова «холодно», нацарапанного ближе к побелённой части стены. Одна надпись привлекла моё внимание. В дальнем углу, возле двери, было начертано слово «ГЛУПО». Ко времени, когда я набрёл на это место на стене, я уже готов был продать полцарства за книгу  и, возможно, из-за сводящей с ума скуки я стал придавать слишком большое значение прочитанному, но не мог отделаться от мысли, что неизвестный мне автор открыл то главное, что ускользало от меня всё последнее время. Не постиг ли он самую суть той системы, которая когда-то перемалывала его, а сейчас занимается мной?

Я старался слишком много не думать об этом, но не мог отогнать ощущение дикого несоответствия усилий, прикладываемых государством, чтобы поставить меня на место, эффекту, достигнутому моим поступком. Я простоял на Гостинке неполных двадцать секунд, мой плакат даже никто не заметил. Так на кого я повлиял этим? Кому и что успел доказать? Что я смог изменить и соразмерна ли эта пытка скукой, стрессом и антисанитарией, через которую я сейчас проходил, достигнутому результату? Всё это стало казаться каким-то действительно глупым, далёким и бессмысленным.

Когда ко мне приходили подобного рода мысли, я старался их сразу отогнать, потому что если не уметь позитивно мыслить в камере, то будет только хуже – выпустят тебя не раньше и не позже, чем придёт срок, а разум и волю надо сохранять несломленными. Что касается срока, то нам объявили, что нас повезут на суд с утра, а значит, нужно было пережить только ночь.

Растягивая удовольствие получения новой информации от стен, я сохранял надписи про запас, на будущее, – не читал всё сразу. Я попытался поспать, сидя на матрасе. Периодически проваливаясь в полу-галлюцинаторные видения и тут же просыпаясь обратно, я прекратил бесплодные попытки, надеясь, что скоротал этим хотя бы 3 часа.

.

Пытка скукой на мне сказывалась гораздо хуже, чем антисанитария, отсутствие физического пространства, сна и еды. Попросившись в туалет, я не столько стремился к тому, чтобы пройти эту унизительную процедуру, сколько жаждал узнать время. Полицейский сообщил мне, что на часах – 5 утра. Я очень сильно расстроился. Мне казалось, что прошло как минимум часов шесть – семь, но время не хотело поддаваться. Чтобы не отчаяться, вернувшись в камеру, я предложил Гене игру «угадай время». Правила просты – нужно было в случайный момент, когда тебе особенно надоедало сидеть, назвать предполагаемое время и дать партнёру оценить твою догадку. Ни победителей, ни результата. Просто игра разума, чтобы не сойти с ума.

.

Ещё поздно ночью, когда нас закрыли в камерах, нам объяснили, в чём состоит следующий этап конвейера. Это суд. Там должны решить, какого наказания мы достойны (об оправдательном приговоре не шло и речи). Наконец вырисовывалась вся картина: конечно, полиция не имеет права выписывать никаких штрафов, – это должна сделать формально уполномоченная инстанция.

Правда, мои представления о том, каким должно быть наказание, стали рушиться. Как мне казалось, я знаю верно: задержанным на митинге впервые выписывают штраф, а не сажают под арест. Но от полицейских мы узнали, что штраф – это привилегия, достающаяся немногим, большинство же задержанных получают административный арест на несколько суток. Сперва мне казалось, что полицейские, получавшие удовольствие от расписывания нам наших же перспектив, просто преувеличивают, специально, ради запугивания. Они смеялись и отвратительно улыбались всякий раз, когда вновь и вновь повторяли, что нас ждёт арест.

Но чем больше проходило времени, тем отчётливее я понимал, что если сроки они и наверняка преувеличивают (максимальное наказание, которое нам грозило по этой статье – 15 суток ареста), то про саму перспективу получить арест вместо штрафа – явно не врут. С тех пор, как я впервые это осознал, я стал морально готовиться к тому, что тюрьма (на самом деле ИВС, но мы же договорились…) – вполне реальная перспектива. И был готов смириться с потерей нескольких дней своей жизни, лишь бы только убраться уже подальше от отделения и его грязных тесных камер.

Двухнедельный срок был вариантом совершенно невозможным, это было максимальное наказание, «высшая мера», так сказать. По маминому опыту, чаще давали от трёх до семи суток – неприятно, но вполне переживаемо.

Напротив, мои новые знакомые-девушки так не считали. Когда они впервые услышали об аресте, они полностью потеряли контроль над собой. Они в ужасе умоляли полицейских (от которых их судьба в этом отношении не зависела), не назначать им такого наказания, объяснить, как его избежать или сделать хоть что-нибудь, что помогло бы им получить штраф. Сцены этих разговоров, которые отныне повторялись как заевшая пластинка до самого конца процесса, были ужасны и унизительны. Стокгольмский синдром поглотил моих собратьев по несчастью полностью (всех, кроме Гены – тот оставался невозмутимым, как будто дело его вообще не касалось): они кричали наперебой, плакали и умоляли, они выпрашивали всё новые и новые советы и задавали всё новые диковинные вопросы, они придумывали альтернативные наказания и расхваливали полицейских друг другу шёпотом за каждую полученную поблажку. На все мои увещевания, рациональные выкладки и призывы сохранять достоинство, девушки смотрели на меня невидящими глазами, кивали, а затем снова продолжали терзать себя, уговаривая друг друга, что всё обойдётся, и вновь приставая к сотрудникам с расспросами и мольбами.

Меньше всего в этой суете участвовала Галя. Она была, с одной стороны, слишком шокирована событиями предыдущего дня, слишком физически слаба (её не прекращало тошнить), а с другой – очень точно определила, это было видно по её глазам, – что система механистична, бездушна и бесполезно просить её представителей о чём-либо. Она не могла устоять только перед одной просьбой, в которой ей неизменно отказывали, – она просила дать ей позвонить мужу. Но телефоны отобраны, а конвейер должен двигаться дальше.

Любезные полицейские сообщили нам время суда: десять утра. Это была хорошая новость, значила она, что наутро, совсем рано, нас выпустят из камеры и повезут дальше.

.

Часть 4. ПЕРВАЯ КАМЕРА – ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

 Одна из главных проблем правоохранительной системы в России (не знаю, как в других странах) – отсутствие достоверной информации о дальнейших действиях её участников. Задержанные и их близкие пребывают в неведении и узнают обо всём в последний момент, причём даже то, что вроде бы достоверно известно в один момент, может измениться в другой.

.

Настало утро. Это мы поняли по пересменку в нашем отделении, и я не мог дождаться, когда за нами придут. Время шло, а нас всё не выпускали. Сотрудники сидели буквально в пяти метрах от нас, в кабинете дежурного. На нас никто не обращал внимания. Наконец, когда стало ясно, что на суд в десять мы уже явно не успели, пришёл человек и сообщил нам, что наши заседания перенесли на час дня. Я был на пределе. До сих пор мне удавалось сохранять относительное самообладание. Когда нам добавили несколько часов сидения в камере, моя не самая устойчивая психика начала давать трещины. Я стал слишком часто играть с Геной в игру «Угадай время», вставал и снова садился (ходить было негде), стал изощрённо смаковать надписи на стенах, как будто они были безумно ценным источником глубоких смыслов.

Именно в эти несколько часов, перечитывая философское «от тюрьмы не зарекайся», нацарапанное чуть жирнее прочих надписей на стене, я заметил, что текст содержит забавную ошибку. Последняя написанная буква была перевёрнута, так что получалось не русское “Я”, а английское “R”. Я усмехнулся про себя, подивившись как точно автор отразил то, что наверняка было на уме у многих здесь сидевших и одновременно удивился, как невнимателен я был, читая надпись первые два раза, что даже не заметил очевидного. Я не мог не согласиться с неизвестным мне автором, действительно, – «от тюрьмы не зарекайся». Пусть фраза и была банальной, – ничего. Самая большая банальность – это боязнь банальностей.

.

Как именно нам удалось убить остаток времени, я уже не помню, но так или иначе, нас, наконец, выпустили. Ощущения после выхода из камеры были почти фантастическими. Нас вывели из здания, предварительно сковав наручниками Гену и  меня. На фоне всего, что произошло до, это событие прошло почти незаметно и как будто даже естественно, я даже не удивился. Никто ничего не объяснял, а я ничего не спрашивал. Меньше чем за день им удалось внедрить в наше сознание ощущение, что мы – преступники и заслуживаем соответствующего обращения. Я был практически уверен, что всё это незаконно, но мне было уже без разницы, – я хотел поскорее со всем этим покончить. Никаких неудобств наручники, вопреки тому, что показывают в фильмах, лично мне не доставили. Просто ещё один пункт в списке того, что надо было попробовать, чтобы почувствовать себя настоящим бандитом.

.

Когда нас привезли в суд, снова началось ожидание. Теперь это уже была даже не передышка между двумя этапами на конвейере, а полноценное блаженство. После тесных камер, отпечатков пальцев и омерзительного туалета (об этом не будем, просто представьте себе худший вариант из возможных), время, проводимое нами в обычном чистеньком административном здании, в ожидании приговора, казалось мне раем. Здесь можно было читать книгу, ходить, рассматривать инфо-стенды и делать ещё много чего интересного.

Для Глаши, однако, это время стало самым ужасным испытанием. У всех нас было ощущение как перед экзаменом – мы встречали других протестующих, впервые после того, как нас разделили, спрашивали у них, что они «получили». Мы волновались и репетировали свои ответы судье, как ответы на экзаменационные билеты студенты репетируют перед заходом в кабинет профессора. Мы пытались узнать друг у друга, кто как подготовился, и нервно рассказывали о своей собственной подготовке. Короче, экзамен.

И для Глаши хуже пытки не было, потому что ей очень хотелось получить хорошую оценку. Она боялась за свою учёбу (настоящую), боялась за себя, боялась за маму, она просто боялась. Страх поглотил её полностью, и она плакала горькими слезами не один час, её истерику невозможно было остановить. От образа прожжённой оппозиционерки, знающей свои права и руководящей действиями других, ничего не осталось. Это была маска, театральное представление, непонятно, для кого больше – для других или для себя, но сейчас, в суде, в любом случае сидела лишь маленькая напуганная сломленная девочка.

.

Время шло, а нас всё не вызывали. С собой из дома я взял «Архипелаг ГУЛАГ» – в этом не было никакой позы, это просто действительно была книга, которую я читал в тот момент. Глава, на которой я остановился, называлась «Первая камера – первая любовь». Конечно, у меня не было даже и близко того уровня анти-человечности, который описывается у Солженицына, но некоторые элементы мне оказывались знакомы, и я с удивлением обнаруживал, что многое в пенитенциарной системе России не изменилось со сталинских времён. Во всяком случае, обо всём, что связано с условиями содержания во время предварительного следствия, я читал с грустной улыбкой.

.

Прошло несколько часов. Ничего не происходило. Большинство из тех, кто ехал с нами в одном автобусе, уже получили свои приговоры и уезжали либо домой, уставшие но довольные, получив свои 10-15 тысяч рублей штрафа, либо в ИВС – продолжать отбывать наказание в более пригодных для жизни условиях. Сотрудники не врали: штрафы действительно встречались редко, деньгами удавалось откупиться единицам. Самые часто встречавшиеся наказания были 10 и 12 суток ареста. Одному парню удалось отделаться пятью сутками, благодаря тому, что он заявил, что шёл не на митинг, а в церковь. Никому из тех, кто говорил, что шёл в другие места, судьи не поверили.

.

Поток выходящих из кабинетов с арестными приговорами вызвал несколько очередных волн истерики у Глаши. Она плакала почти безостановочно.

Наконец, все, кто был с нами в одном автобусе, ушли, с разных этажей перестали доноситься голоса, жизнь в суде затихала. Прошло уже несколько часов. Мы остались одни, наедине с нашими провожатыми. Те о чём-то нервно переговаривались, теребили наши протоколы, подшитые к другим бумагам, на время уходили и снова появлялись, продолжая переговариваться. Наконец, один из наших охранников встал и подошёл к нам. «Поехали», – сказал он и повёл нас, как стаю гусей, к выходу. Мы стали наперебой спрашивать у него и друг друга, что происходит и после его ленивого нечёткого ответа, мы более или менее утвердились во мнении, что нас везут обратно в отделение. Видимо, с нашими протоколами кто-то напортачил, допустив ошибки в переносе данных, и документы не были приняты судом к рассмотрению. Это было неприятным, но всё же полезным простоем, потому что позволяло вернуться, наконец, домой, отдохнуть от произошедшего и более обстоятельно подготовиться к отбыванию наказания в ИВС, которое теперь казалось уже практически неизбежным. Но в любом случае, лишение свободы в ИВС и в камере отделения было абсолютно разным – в ИВС хотя бы были кровати, был свой туалет, и можно было читать, – это мы знали точно.

.

По выходу из здания суда мы встретились с близкими. Меня ждала моя Лера, а к Гале приехал её муж. Каким образом он там оказался, я не знаю, но, судя по всему, его заседание прошло удачно, и он получил штраф. В само здание суда никого не пускали, кроме тех, кто имел прямое отношение к делу, – наши спутники ждали нас у дверей.

Лера, как всегда, быстро всё сообразила и, верно оценив обстановку, перешла сразу к делу – времени было мало. От неё я узнал, что ей удалось выбить для меня бесплатного адвоката от ОВД-инфо ******, и что я смогу с ним встретиться и на завтрашнем суде, и даже в тот же день, в отделении. Зачем он был нужен мне в отделении, из которого я собирался освободиться уже через полчаса-час, я не понимал, потому что ехал просто забрать вещи, но решил, что лишним не будет. Сзади нас уже подгонял наш провожатый. Мне удалось перекинуться с Лерой ещё парой слов и схватить у неё передачку, прежде чем нас затолкали обратно в фургон. Помехи движению конвейеру создавать нельзя, – его операторы очень остро реагируют на такие попытки.

****** Организация внесена Минюстом в список иноагентов

.

Когда мы тронулись с места, все немного выдохнули, кроме Гали, которая после  встречи с мужем приняла у Глаши эстафету рыданий. Вы можете себе представить себе эту ситуацию? Его отпустили, а ее везли в отделение снова. Я услышал, как охранники переговариваются между собой, осторожно обсуждая, что по приезду нужно будет оформить на всех нас подписки об обязательстве явиться в суд и что это будет суетно. Воздух свободы чувствовался уже совершенно явно. Я предвкушал возвращение к Лере, обсуждение произошедшего и подготовку к будущему. Мне, как и всем, жизненно необходима была передышка.

.

Мы подъехали к отделению и вошли в здание. Было приятно вновь смотреть на серые двери камер и осознавать, что про них можно забыть. Куртка, в которой я спал на полу, была уже ни на что не годна, и мне хотелось как можно скорее избавиться от неё и всей прочей одежды, которая побывала внутри грязного короба. Мы следили, как сотрудники суетятся в приёмной отделения, оформляя документы. Посреди обсуждения в кабинет вошёл начальник, и все наконец обратили на нас внимание. Один из полицейских сказал что-то вроде «Что с этими делаем?», на что начальник ответил: «Давай в камеру их».

Как в камеру?! Опять в камеру?! Почему в камеру?!! На этом моменте я сломался. Они победили, – я больше не смог сохранять самообладание. Всё, что я терпел и держал в себе, накрыло меня с силой разрушительной волны, которая перехлестнула через голову и, прежде чем я успел собрать достаточно душевных сил, чтобы переварить всё это, я начал неконтролируемый скандал. Я орал на каждого из сотрудников, я угрожал им приездом своего адвоката и неведомыми мне самому последствиями,  я взывал к рациональному началу и умолял.

Всё было не только без толку, но и выглядело так глупо, что мне до сих пор за это стыдно. Бесполезно кричать на огромную холодную неподвижную гору, чтобы она подвинулась, – так делают только дураки и инфантилы. В гору можно только карабкаться, если хочешь оказаться на другой стороне. Долго и мучительно.

.

Одновременно со мной сломалась Ульяна. Державшаяся до этого более-менее пристойно, она не выдержала информации о том, что нам не дадут вернуться домой, но не потому, что не хотела, как я, возвращаться в камеру, а потому что у неё дома осталась больная собака, которой требовалось регулярно давать лекарства, и Ульяна никак не рассчитывала не возвращаться домой больше одного дня.

При всём благородстве её мотивов, я не смог простить ей вздорности её поведения (вместо попытки надавить на полицейских, она ударилась в истерические слёзы) и обрушился и на неё с резкой критикой. Ещё большую суету не замедлила устроить Глаша, поглощённая сочувствием к своим гонителям и начавшая сочинять вслух самые фантастические причины, по которым те не могут нас отпустить, причём объясняла их самим гонителям, начинавшим уже обалдевать от нашего цирка. В отделении царили безумие и хаос.

Глаша орала сумасшедшие оправдания действиям полиции, умоляя их только дать ей один раз позвонить (на что она, как я считаю, и так имела право), Ульяна рыдала и орала на своего сына, издевавшегося над ней в разговоре по возвращённому ей на один звонок телефону, я орал на сотрудников, Ульяну и Глашу с их стокгольмским синдромом, пришедшего ко мне на помощь защитника и вообще на всех, до кого мог дотянуться. Только Гена ушёл в нирвану и ждал, пока всё закончится.

.

Пьянящий воздух свободы был так близко, может быть, поэтому было так тяжело расстаться с мыслью об освобождении, пусть и временном, и принять жестокую реальность: нас собирались заставить пройти через всё это ещё раз. Крики и ругань стихли самым неожиданным образом, когда в один момент начальник покраснел до состояния помидора и проорал, как бы сдаваясь под напором общественности, шокирующее признание: «Да не мы здесь власть!». … Фраза была настолько двусмысленной и подозрительной, что требовала серьёзного осмысления. В итоге, кто-то от его неожиданного взрыва, а кто-то – от удивления по поводу сказанного, вдруг замолчали в ступоре. Картина была то ли в духе Гоголя, то ли в стиле вульгарных телевизионных ситкомов – немая сцена. Буквально через секунду начальник очнулся, осознал сказанное им в минуту смятения и исправился, решительно перечеркнув весь смысл первой фразы, добавив: «Мы… исполнительная власть.»

Когда все проклятия были произнесены, угрозы адресованы и переадресованы, а просьбы отклонены (все, кроме одной: нам всем наконец-то дали позвонить. Я позвонил Лере, но она уже чего-то подобного, кажется, ожидала. Находясь вне системы, она начала лучше понимать принципы её работы, чем я), так вот, когда всё было сделано, я узнал от адвоката, что всё происходящее полностью законно. Они действительно могли задержать нас на срок до сорока восьми часов; могли и не делать этого. Как вы думаете, что они выбрали?

.

Ничего не поделаешь! Впервые за сутки перекусив тем, что было в Лерином пакете, я приготовился возвращаться в камеру. Я ещё раз настоятельно попросил сотрудника (другого на этот раз) разрешить мне взять с собой книгу – бесполезно. Тогда, разозлившись, я схватил две простыни и подушку ужасного качества из шкафа в маленькой комнатке, возможно, для нас не предназначавшиеся, и пошёл в камеру, устраивать себе жилище. Шнурки вновь пришлось снимать, обыск вновь пришлось терпеть – здесь никаких изменений.

Камеру нам сменили, – это была единственная личная просьба, которую я себе позволил, то есть единственное, что мне по закону не полагалось, но очень хотелось получить. Ну, кроме книги. Если бы нас вернули в ту же камеру, с теми же надписями, что я читал всю ночь, – я бы однозначно тронулся умом. Мне повезло, – надо мной сжалились и поселили нас в 1-ю камеру вместо 3-ей, Бетирбона (помните узбека  Бетирбона?) переселили к нам. Именно в этот момент мы с ним и познакомились. Разговаривать было сложно – русского Бетирбон почти совсем не знал, так что кроме его имени и «как будет по-узбекски привет», мне ничего узнать не удалось.

На этот раз я был уже опытным заключённым и умело устроился на полу, создав себе подобие постели из двух простыней, пледа, куртки и подушки. Мне даже не нужен был матрас (в этот раз он целиком достался Бетирбону, а Гена устроился на скамейке). Надписей в новой камере почти не было, кроме исполинского размера слова «HELP», написанного почти под самым потолком.

.

Мы лежали втроём, старая компания, ожидая прихода сна, – в этот раз на него были все шансы. Мы смертельно устали, немного перекусили, но главное – уже умели создавать себе базовые удобства. Ничто не предвещало беды, как вдруг в отделении начался шум, – привезли новую партию митингующих, уже с нового митинга. По нашим меркам, они были ещё зелёными, в суде не бывали, ночь в камере не проводили, удивлённо озирались вокруг, пока с них снимали отпечатки и допрашивали, короче – новички.

Я устало перевернулся на другой бок, вздохнул и стал ждать неизбежного, хоть верить мне в это и не хотелось. Действительно, через полчаса-час в нашу коробку запустили, одного за другим, двух молодых парней: одному на вид было 25-30, другой – совсем юноша, по виду – студент. Камер было всего три, так куда же их девать? Не отпускать же опасных для общества правонарушителей на свободу. Когда новички зашли к нам, я, к своему стыду, встретил их совершенно так, как показывают в фильмах и сериалах про русскую тюрьму – посмотрел на них усталым взглядом и отвернулся, вернувшись к попытке заснуть. Не было сил ни на объяснения, ни на братание.

Места, разумеется, с их приходом тут же стало не хватать. Мне пришлось подвинуться, чтобы дать высокому юноше растянуться рядом на полу. В итоге страдали все: Гене пришлось сесть на скамью, мне сдвигать всю конструкцию «кровати» в сторону, Бетирбону – делить матрас с новоприбывшим. Ребята были немногословны и сперва относились к нам с подозрением: на вопросы отвечали уклончиво, – видимо, мы с Геной уже настолько походили на зеков, что они не были уверены в том, что нам можно доверять. Но чуть поосвоившись и вкусив полной мерой скуки камерного быта, они разговорились и сообщили нам немного информации о себе.

.

Парня постарше звали Захар. Захару было чуть за тридцать, он был высок, хорош собой и чрезвычайно похож на молодого Юэна Макгрегора в «Звёздных войнах – 3». Для него это был первый митинг, на который он вышел вместе с зазвавшим его другом. Он не собирался лезть в самую гущу толпы, а видел главной своей задачей создание массовости, для чего считал достаточным находиться где-нибудь на периферии. Там его и задержали.

Второго из новых сокамерников звали Боря. Ему едва исполнилось восемнадцать, он остро чувствовал несправедливость происходящего. Боря был чуть ли не единственным из всех, кого я встретил к тому моменту, кто открыто заявлял о своём участии в митинге, хоть и был он его участником, ровно как и я – неполных двадцать секунд. К сожалению, Боря абсолютно не понимал, что ему предстоит, – отчасти поэтому пока и не боялся.

.

Когда, наконец, всё устоялось, и каждый выбрал себе относительно удобную позу, мы приготовились спать. И заснули бы, если бы в соседнюю камеру не заселили совершенно обезумевшую алкоголичку, видевшую единственную задачу своей жизни в том, чтобы непрекращающимися, страшной силы ударами выломать дверь. В нашу камеру отправили  пьяного мужика, угрожавшего своей жене ножом. Теперь нас было шестеро. Мужчина не давал нам спать, рассказывая о своих старых «ходках», женщина – молотя в дверь без остановки.

Меня уже ничем нельзя было удивить. Внутренне я больше не чувствовал себя невиновным и поэтому воспринял такую компанию как совершенно для себя естественную. Мне только надо было справиться с криком и стуком, что мне на удивление быстро удалось сделать, и я заснул крепким, мирным сном. Человек привыкает ко всему и постигает новое столько, сколько живёт. В частности, в этот день мы узнали, что изделия на конвейере могут двигаться не только вперёд, но и назад.

.

Часть 5. ЗВЁЗДНЫЙ ЧАС РЕВОЛЮЦИОНЕРА

 Говорят, алкоголичку под утро увезли на скорой помощи, но я этого не видел, – я спал. Когда настало время выдвигаться в суд, я обнаружил, что желание покинуть камеру хоть и было во мне сильно, но всё же не так сильно, как за день до этого.

Нас вновь загрузили в фургон и повезли на суд. Попытка номер два началась со знакомства с новыми людьми. Это были несколько прекрасных молодых девушек, очень активных, бодрых, весёлых и как будто не заметивших ночи в камере (их поселили с нашими, поэтому у них в камере ночью тоже было шесть человек). Каждая имела свои мотивы для выхода на митинг, но одна из них особо выделялась среди остальных – её звали Нина.

Нину в фургоне было заметно сразу, потому что она не просто улыбалась и шутила, она как бы светилась изнутри. Это было прекрасное чистое свечение. Никакие алкоголики, сумасшедшие, полицейские, трупы на картинках, никакая грязь и невыветривающиеся запахи туалета не смогли убедить Нину, что она здесь зря, что пойти на акцию было глупо и недальновидно. Я стал ей завидовать, на её фоне я выглядел просто конченым эгоистом, хоть и начинал примерно так же, как она. Камеры, допросы, отпечатки, наручники – всё это заставило меня забыть, зачем я здесь, в чём была моя цель. Она же воплощала собой тот самый образ единомышленника, которого я искал все эти два дня среди своих попутчиков, она как будто вышла из тех самых видео о задержанных на митингах прошлого.

Судье Нина собиралась заявить, что на митинге была и ни от чего не отказывается. Единственная из тех, кого я встречал до этого. Ещё был Боря, но он к тому времени уже начал потихоньку осознавать, как серьёзно государство собирается за него взяться и терял уверенность на глазах.

.

Когда нас наконец привезли в суд, для нас начался день сурка. То же чистенькое административное здание, те же кабинеты безымянных судей, то же ощущение волнительной подготовки к экзамену. В коридорах мы снова встретили кучу ребят – разница заключалась только в том, что это были участники уже нового митинга. У меня сложилось немного неуютное ощущение забракованной детали, признанной конвейером временно негодной и вынужденной дожидаться своей очереди с более поздними заготовками. Новые ребята волновались, как правило, больше нашего, что естественно, ведь для них это была первая поездка в суд.

Адвокат, которого нашла для меня Лера, помогала не только мне, но и всем, кому могла. Она объясняла, что нужно говорить, раздавала шаблоны заявлений и подсказывала, какие справки будут нужны. Из того, что она говорила, выходило, что лучше всего было говорить, что в митинге ты не участвовал, но ещё важнее было перечислить любые причины, препятствующие твоему аресту: плохое здоровье, работу или учёбу, отсутствие проблем с законом в прошлом  – всё это, теоретически, могло помочь сделать более мягким неизбежно обвинительный приговор.

Я тоже выстроил часть своей стратегии защиты на её уроках, но всё же не понимал до конца, как логически возможно опровергнуть мою версию. Ни секунды не сомневаясь, что буду признан судом виновным, я просто хотел узнать, как это произойдёт. Я собирался настаивать на одиночном пикете (хоть и завидуя Нининому упорству и стойкости духа, я понимал, что у каждого свой путь, и если я не готов получить максимальное наказание, то не стоит переть напролом), подтверждением того, что я не стоял в оцеплении, я полагал, будет фотография, которую сделали, когда меня забирали с Гостинки.

Судить нас собирались по статье 20.2.2, суть которой состояла в нарушении антиковидных ограничений, то есть нас, как бы, обвиняли не в том, что мы протестовали, а в том, что мы создавали риск заражения граждан коронавирусом, собравшись толпой. Типичное государственное лицемерие.

И всё-таки мне было любопытно: как судья будет выкручиваться? В толпе меня не было, это должно было быть видно на фотографии, то есть никого заразить я не мог. Плакат мой формально с Украиной был не связан, то есть в акции, в участии в которой меня обвиняли, я мог и не участвовать. Справка о прививке от коронавируса у меня имелась. До кучи мой защитник собиралась заявить, что я был в маске (хоть я и не был), так что, по моим оценкам, «пришить» мне создание рисков распространения инфекции было крайне тяжело. Мне было очень интересно, как это произойдёт.

.

Нас уже постепенно начали вызывать в разные кабинеты, к разным судьям. Начали с Захара и девчонок, приехавших позже нас, но скоро стали вызывать и участников митинга нашего дня. Позже стало ясно, что порядка вообще нет никакого, и вызывают как попало. Захар пропал в кабинете судьи вместе с нашим защитником минут на тридцать, снова появился и ждал ещё столько же в коридоре. Наконец, огласили его приговор: двенадцать суток ареста. Это было совсем не радостно, но зато хотя бы не максимально возможное. С учётом отсиженного в отделении одного дня, ему предстояло провести в ИВС ещё одиннадцать суток. Захар не очень расстроился, хотя и счастлив, конечно, не был.

Затем, в другие кабинеты, этажом выше, поочерёдно вызвали Ульяну и Глашу. Глаше присудили пятнадцать тысяч штрафа, а Ульяне, судя по всему, за её историю про собаку, – вообще двое суток, что означало практически немедленное освобождение в зале суда, поскольку Ульяна, как и я, пробыла в отделении уже две ночи. Мы были сильно заинтригованы: получалось, что судьи совершенно не обязательно были кровожадными палачами, были и те, кто входил в положение задержанных, не стремясь их непременно уничтожить всеми силами. Только одна проблема – ты не мог сам заранее выбирать, к какому судье пойти. По нашей теории (очень походившей по форме на те полу-мифические версии происходящего, которые царят в коридорах институтов перед экзаменами), выходило, что выгоднее было попасть к женщине-судье, причём эта задача была как-то связана с попаданием на этаж выше, где судили наших девушек. Но мы ничего не решали, а главное – ничего не знали наверняка.

.

Отсутствие информации как о текущем положении дел, так и о твоём будущем – одна из главных пыток системы отправления государственных наказаний, – это вам скажет любой задержанный. Ты не знаешь, в какое отделение тебя повезут, не знаешь, что тебе положено по закону и как это получить, не знаешь, что нужно делать на суде и почему именно это, не знаешь, какой будет судья и как на тебя это повлияет, – ты не знаешь ничего.

.

Нину вызвали в кабинет на нашем этаже. Судьёй был мужчина. Мы все переглянулись: нехороший знак. Действительно, когда примерно через пятнадцать минут она вышла из кабинета, то сказала, что ничего хорошего там не произошло и произойти не могло: судья её даже не слушал, весь процесс прошёл сугубо формально, а когда Нина заявила, что действительно участвовала в митинге, судья спросил её, где она была восемь лет? Для тех, кто не понимает: это был стандартный шаблон ответа тех, кто верил в провластную версию причин начала спецоперации. Мол, мы, протестующие, игнорировали убийства детей Донбасса на протяжении последних восьми лет, ну и надо же было что-то делать. Это была катастрофа. Это означало, что судья не скрывал своей политизированности.

Приговор мы узнали буквально через десять минут: пятнадцать суток ареста, – максимальное наказание. Статья, конечно, 20.2.2 – нарушение правил проведения акции, повлекшее создание рисков для здоровья граждан. Это был первый настолько жёсткий приговор, который мы видели, выписанный настолько легко, – до него было от семи до двенадцати суток ареста и штрафы. Нина восприняла новость стоически, шутила и смешно передразнивала судью в коридоре, а потом достала из кармана пачку разноцветных заколок для волос и молча прикрепила себе на голову две штуки, горизонтально, одну под другой. Я посмотрел на неё и преисполнился гордости за её характер и зависти к её силе духа. Заколки были синего и жёлтого цвета. Меня так рассмешила шутка, что я не устоял и выпросил у неё такую же пару. Но мне ещё предстояло пройти суд, так что пока я просто положил их в карман.

.

Шли часы, один за другим исчезали в кабинетах судей и снова появлялись в коридоре митингующие: как те, кого я знал, так и неизвестные мне ребята. Многие тоже стали получать по пятнадцать суток, правда, в основном, это были те, кто ничего не отрицал, так что для меня всё ещё была надежда. Помимо Нины было ещё несколько прекрасных девушек, также получивших максимальное наказание и как будто совершенно не расстроившихся. В коридоре стоял весёлый гам, напряжённость спадала на глазах. Потом в тот же кабинет, где судили Нину, вызвали Борю. Мы уже понимали, что это почти наверняка значит для него максимальный срок, он волновался, на нём лица не было. Минут через пятнадцать раздался грохот: дверь в кабинет громко хлопнула и из кабинета судьи выбежал Боря, сотрясаемый рыданиями, и исчез в пролёте между этажами. Она получил ожидаемые 15 суток.

.

Каждый ломается на своём этапе. Но кто-то – не ломается вовсе.

.

Через несколько часов оставалась буквально двое-трое неосужденных, и я в их числе. А что же Галя, спросите вы, та «аполитичная» девочка, которая была задержана из-за одной только заботы о муже? Её увезли на скорой ещё до того, как она успела выступить перед судьёй.

.

Когда моя фамилия была названа, я оставался единственным из нашей компании, кто ещё даже не начинал процесса. Меня вызвали на этаж выше (хороший знак!), а судьёй была женщина (два из двух!). Когда мы с адвокатом зашли в кабинет, судья относительно приветливо, хотя и не глядя на нас предложила посмотреть всем вместе диск с видео доказательствами и любезно вручила нам все прочие материалы дела. Это было очень удобно, потому что иногда с материалами ознакомиться не давали, требовалось подать отдельное ходатайство, чтобы узнать, на основании чего тебя, собственно, судят. Но нас ждал прекрасный приём – все доказательства против меня судья сама, без всяких просьб, выдала нам на руки и даже собиралась посмотреть вместе с нами видео, записанное полицейскими при задержании, что было вообще замечательно, потому что позволяло явно установить, что я стоял отдельно от толпы.

Потом судья вежливо спросила у нас, сколько нам понадобится времени на изучение всех бумаг, и удалилась в смежную комнату, куда вход, видимо, был заказан всем, кроме неё. Мы с адвокатом сели просматривать документы, и уже через 5 минут я просиял: в деле не было вообще ничего! То есть абсолютно ничего, что доказывало бы мою вину. Там было штук 5 или 6 бумажек, которые назывались странными бюрократическими словосочетаниями вроде «протокол задержания», «акт о доставлении», «рапорт» и так далее, и все они, если я что-нибудь в чём-нибудь понимаю, доказывали только одно: ко мне на улице подошли полицейские, схватили и силой привели в отделение. Почему они это сделали, – из бумаг совершенно не следовало.

Потом неизвестный полицейский, который меня не задерживал, а только принимал, и который никак не мог знать, почему меня к нему привезли, составил ряд документов, подтверждающих, что да, мол, меня к нему привезли, а он меня принял. Конечно, там было написано, что привезли меня, потому что я был участником акции, однако ничего, что доказывало бы, что я участвовал в митинге, в материалах дела не было, кроме… видео. Видео было единственным доказательством обвинения (которое, кстати, никто не представлял – прокурора на суде не было). Я почти полностью расслабился и даже усмехнулся про себя: вот, мол, растяпы. Хоть бы плакат мой приложили, что ли, или свидетелей каких вызвали, а так – всё у них, получается, упирается в запись. Конечно, запись была штукой сильной, и её и одной могло хватить: дело в том, что, по закону, «нарушение антиковидных ограничений» – это когда ты находишься на расстоянии менее 1,5 метров от других людей и, хоть я и думал, что от меня до ближайших ко мне журналистов было расстояние даже больше, во-первых, я мог его неправильно оценить, во-вторых, я мог не заметить кого-то, кто стоял за моей спиной, а в третьих, судья, конечно, с линейкой стоять не будет, ничего замерять никто не станет, так что могут осудить «на глаз», и это будет, пожалуй, даже справедливо. Был в толпе? Был. Получай свои 15 и не задерживай остальных.

На записи-то мне и надо было сосредоточиться, хотя, конечно, были еще хронические заболевания, нарушения закона при задержании (полицейские мне не представились, хотя должны были, не требовали прекратить мои действия, а должны были бы, и не дали свернуть мою акцию, просто схватили и повели к автозакам) и прочие сопутствующие обстоятельства, которые могли помочь, но на это рассчитывать было нельзя. Речь я продумал заранее.

.

Не могу сказать, что я сильно волновался, но и врать не буду – полного спокойствия тоже не было. Это как маленький червячок, который всё точит тебя и точит, там, на заднем плане, так, что ты даже этого не замечаешь и не можешь сказать, откуда это чувство – глупая, иррациональная тревога.

Минут через 10 судья вернулась к нам и предложила начать. Мы с защитником с удовольствием согласились, поскольку тянуть больше не было смысла. Судья вновь исчезла в своей комнатке, чтобы надеть мантию, а затем вернулась в торжественном одеянии черного цвета, с белым воротником,  – как в фильмах. Она была красивой молодой женщиной и в этом костюме и очках в черной оправе смотрелась очень стильно.

Я сразу понял, что что-то не так, когда судья заговорила. Вот только что, 10 минут назад, эта симпатичная женщина, пусть и холодно, но всё же по-человечески, говорила с нами, предлагая ознакомиться с материалами дела. И вдруг, вернувшись из своей комнаты, она превратилась в робота, который в безумном темпе начал что-то бубнить, читая по бумажке, кажется, не для себя даже, и не для нас, а просто в пространство, во Вселенную. Не подумайте, что я – наивный дурак: я, разумеется, знал, что российские судьи так делают, причём все, но я-то думал, что это касается только стадии оглашения приговора. Там действительно много текста, заполненного витиеватыми формулировками, который, по закону, видимо, необходимо читать полностью, хотя всем интересна только суть, но тут-то мы не то, что до приговора ещё не дошли, тут мне сейчас вопросы, видимо, будут задавать! Тут суть дела на кону, а она уже бубнит!

Всё, что мне удалось услышать – это что мне разъясняются положения статьи 51-й, Конституции. В какой-то момент темп бубнежа этого аппарата чуть замедлился, и я начал слышать вопросы. Я ответил на каждый из них. Дата рождения, образование, семейное положение. Потом нам, наконец, предложили посмотреть видео. Мне было разрешено подойти к столу протоколиста, на котором стоял компьютер. Все трое: я, мой защитник и аппарат, просмотрели три коротких ролика, на которых безымянные люди в чёрной форме жёстко скручивали людей и валили их на землю, а голос в громкоговорителе вещал о том, что акция незаконна. Когда я развёртывал свой плакат, на Гостинке никакого громкоговорителя и в помине не было, всё было тихо. На видео не было не то что меня и места, где я стоял, там не было даже полного количества участников – это был один маленький участок внутри оцепления, где в кадр попали человек десять-пятнадцать.

.

Когда просмотр был окончен, мне предложили сказать всё, что я хочу сказать. Я вздохнул, встал и начал обстоятельно, медленно произносить свою хорошо подготовленную, продуманную речь, в которой, как я уже понимал, не было абсолютно никакого смысла. Самому мне понравилось, как я говорил, – вышло кратко, точно и красноречиво, только какой в этом был смысл?

Я отметил очевидное: что на видео меня нет, что в протоколе написано о моём участии в акции против российских действий в Украине, хотя на моём плакате ни слова про это не было, что никаких лозунгов я не произносил и стоял вне оцепления. Что я стоял в одиночестве, а для одиночного пикета разрешение, по закону, не требуется. Что никаких антиковидных ограничений я не нарушал, потому что стоял на расстоянии более полутора метров от граждан, что у меня есть прививка, и об этом имеется справка. Что, на худой конец, если надо меня непременно осудить, то хорошо было бы хотя бы учесть мои хронические заболевания, которые я тут же и перечислил и которые препятствовали моему долгому нахождению в заключении.

«Всё?» – спросил аппарат. «Всё», – ответил я. На всём протяжении моего монолога, аппарат не поднимал на меня глаз, и только иногда что-то записывал на бумажке.

.

Потом выступила мой защитник, которая добавила ко всему мной сказанному, что я был в маске, и что задержание моё прошло незаконно. «Всё?» – спросил аппарат. «У меня всё, уважаемый суд» – сказала мой адвокат. Настало время для ходатайств. Поскольку материалы дела нам отдали сразу и полностью, я не видел причин заявлять какие бы то ни было ходатайства. Можно было еще вызвать прокурора, но это точно было бы лишним. Я ответил, что у меня ходатайств нет. Тогда спросили моего адвоката. Она тоже ничего придумать не смогла. Нам предложили по последнему слову. Защитник встала и ещё раз попросила судью учесть мои заболевания, предложив предоставить справки в доказательство. «Время для ходатайств прошло», – донеслось из аппарата. То есть, можно было бы подсунуть ему справки секунд 10 назад, а сейчас – уже нет. Как в кофейном автомате – сначала деньги, потом выбор напитка, но если уже перешёл на следующую стадию – обратно возврата нет. Мои справки были благополучно проигнорированы.

Тогда последнее слово было предложено произнести мне. Я лишь добавил к сказанному, что на моём плакате было написано «Будь проклят фашизм» и выразил надежду, что уважаемый суд согласится со мной. То был единственный раз, когда она подняла на меня глаза. Она посмотрела на меня холодным взглядом и сквозь зубы произнесла: «Мы тут не занимаемся политикой».

Правильно, ей никто не занимается. Это она занимается всеми.

.

Затем судья удалилась в свою маленькую комнатку, для вынесения вердикта. В соседней комнате быстро стучали по клавишам. Аппарат завершал свою работу. Я уже всё понимал, но не мог отделаться от маленького мерзкого червячка бессмысленной безобразной тревоги, который наверняка точил душу каждого человека, ожидавшего когда-либо приговора. «А вдруг?» А вдруг штраф? Понятно, что приговор не будет основан вообще ни на чём, кроме состояния данного конкретного аппарата в данную конкретную минуту. Но вдруг? Вдруг этот конкретный аппарат выдаст тебе желаемый результат.

Надежда – она не только «мой компас земной», – она ещё и магнитное поле, которое искусственно сбивает показания единственно верного компаса, заслуживающего доверия в такие минуты – твоих убеждений. Я достал из кармана заколки Нины и стал теребить их в руках.

Примерно через 7 минут красивая молодая женщина, выбравшая жизнь робота, вернулась, чтобы зачитать мне приговор. Я был признан виновным в нарушении ограничений, препятствующих распространению коронавирусной инфекции и, в соответствии со статьёй 20.2.2, часть 1, с учетом непризнания вины и отсутствия смягчающих обстоятельств, приговорён к максимальному наказанию в виде административного ареста сроком на 15 суток. С учётом 48 часов, проведённых мной в отделении, мне оставалось провести еще 13 суток в изоляторе временного содержания.

Я сжал в руке свои заколки и облегчённо вздохнул. Впервые за всю неделю я чувствовал себя абсолютно спокойным. Всё волнение ушло, дыхание моё стало ровным и уверенным, внутри я ощущал прилив сил, бодрости и возвращение к полному контролю над своим телом. Я, наконец, вспомнил, зачем я пришёл на ту площадь, почему я стоял сейчас там, где я стоял. Всё наконец обрело смысл, ненужное было отброшено, я стоял, счастливый, и внутренне улыбался самому себе. Я был свободен.

.

Часть 6. В ПОЛЕ

 Я спустился вниз и вернулся к своим, в коридор. Те, кто получил штраф, – уже ушли домой, большинство же готовилось ехать в ИВС со своими сопровождающими. Полицейские гуляли по коридорам, их было как минимум по одному на каждую группу протестующих, которых они привезли из отделений. Одна из сопровождающих неожиданно сурово и где-то даже с испугом посмотрела на меня. Она смотрела на меня так, как будто, будь её воля, – она избила бы меня дубинкой прямо здесь, в здании суда. Сначала я не понял, чем вызван такой приём, а потом догадался, – она увидела заколки, которые уже красовались на моей голове.

Я ухмыльнулся и прошёл мимо неё, к своим ребятам. Узнав о моём приговоре, они посмотрели на меня с грустью и сказали: «Ну, плакат, конечно, да, – не надо было тебе…» Но я был абсолютно глух к их сочувствию, мне было так хорошо, как не было всю последнюю неделю.

Мы собрали вещи и пошли за нашим надзирателем вниз. Внизу нас встретили родные, меня – моя верная Лера. Она уже откуда-то всё знала, была страшно зла на суд и очень переживала за меня. На этот раз многим дали покурить, поэтому мы  с ней смогли, наконец, недолго пообщаться. Это она открыла мне последнюю тайну конвейера: оказалось, что очень многое зависит от района города, в котором тебя судят. Помните, как меня привезли в отделение полиции по Красногвардейскому району? Вот это-то и стало главным фактором, – моя судьба была решена уже тогда.

Если бы меня повезли после митинга в отделение, скажем, в Московском районе, то с вероятностью в 95% мой приговор был бы мягче. Многим в Московском давали по 3, 5, 7 суток, гораздо больше было и штрафов. А Красногвардейский районный суд -Петербурга – один из самых жестоких, наряду с Фрунзенским и ещё несколькими. Сами узнаете, если захотите. Если вам кажется, что разница между пятнадцатью сутками и семью невелика, то, опять же, приглашаю вас к себе, в Лодейное Поле. Почему в Лодейное Поле, спросите вы? Сейчас объясню.

.

Когда мы попрощались с нашими близкими и были погружены в фургон, мы сразу осведомились, что дальше, и где нас планируют держать отныне. Нам сказали, что для нас готовят места в ИВС №13, Красногвардейского района. Мы обрадовались и окончательно расслабились, потому что это было совсем недалеко, минутах в 15 езды от отделения. Дело шло к ночи, все очень устали и хотели побыстрее устроиться на новом месте жительства. Через некоторое время мы были в «родном» 26 отделении полиции, где нам должны были вернуть телефоны и дать какие-то бумаги на подпись. Телефоны нам вернули минут на пять, я успел зайти в Интернет, мы с Геной сфотографировались на память на фоне ростомера. Мы собрали вещи, и на этом все наши дела закончились. Мы стали ждать.

• С ростомером

Несколько раз, уже наученные горьким опытом, мы переспрашивали у надзирателей, точно ли мы поедем в ИВС №13. Нам сухо отвечали «да». Потом, на четвёртый где-то раз, нам внезапно не ответили. Вообще, – как будто вопрос улетел в воздух. Абсолютно такая же реакция была у этих людей, когда мы просились по ночам в туалет.

Наконец, когда мы в шестой раз, все вместе, консолидированно, потребовали объяснить нам, что происходит, – нам сообщили как о само собой разумеющемся, что мы едем в Лодейное Поле – город в Ленинградской области, в 230 километрах от Петербурга. Не все, только мальчики. Девочек всё-таки увозили в тринадцатое. Это было единственным проявлением сексизма со стороны системы, в остальном – всё было абсолютно на равных.

Мы вздохнули и сугубо по-русски просто приняли свою судьбу, без роптания и протестов. Мы уже привыкли, что подобного рода решения безальтернативны и подлежат исполнению, а не пересмотру. Огромную холодную гору невозможно было сдвинуть, можно было только карабкаться в неё.

.

Когда мы выходили из здания, я бросил последний взгляд на тех, с кем я вынужденно провёл последние два дня, пытаясь распознать в них следы симпатии, сочувствия или мало-мальской привязанности. Ничего. Только один, наиболее разговорчивый и открытый сотрудник-мужчина, где-то за час до этого, предварительно, конечно, спросив, надо ли оно нам всё было, расчувствовался и неожиданно предложил выпить водки. Как истинные русские люди мы сразу согласились. Минуту он мялся, но, видимо, решив, что всё же опасно, так и не решился на этот шаг. А это, вероятно, был последний шанс на сближение для представителей двух столь разных миров. Жалко.

.

Как бы там ни было, мы вышли из отделения и сели в предназначавшийся нам автобус. Внутри уже сидели несколько измотанных арестованных. Вместе с нами ехали Захар, Боря, Гена и ещё несколько человек, всего нас было около десяти. Когда все заняли свои места, в автобус зашли наши конвоиры (три амбала и хамоватая баба), и мы тронулись.

Через три часа мы приехали на место. Была уже ночь. Нас завели в небольшой дворик, а потом – внутрь здания, коридоры которого были настолько узкими, что по ним одновременно мог идти только один человек. По одному из таких коридоров нас по очереди впустили в проход, закрытый тяжёлой металлической дверью. За дверью оказался каменный мешок – кусочек внутренней территории дворика без крыши. Размер каменного мешка был примерно семь метров в длину и три в ширину, так что десять человек толпились как звери в клетке, каждый стараясь, как мог, согреться. Холод был ужасный. Мне повезло: меня вызвали первым. Как чувствовал себя последний оформленный, – даже думать не хочу.

.

Меня завели в узенькую каморку, такую же узкую, как коридор, вновь отобрали шнурки и все мои вещи, взяли расписку о том, что я уведомлён о ведущемся за мной круглосуточном наблюдении, заставили раздеться догола и дважды присесть. Потом меня проводили в камеру, вручив комплект постельного белья.

Камерой оказалось средних размеров помещение, полностью состоящее из серых бетона и металла, закрывающееся на тяжёлую железную дверь с огромными устрашающего вида замками, которая с грохотом закрылась как только я вошёл внутрь. Вся мебель в камере была металлическая, сваренная и привинченная к полу. Только пол был деревянным. Внутри был жуткий холод, но я сразу сообразил, что это из-за открытых окон. Я закрыл оба окна (прямоугольные узкие прорези в верхней части стены, закрываемые каждая на две массивные металлические ставни), расстелил постель и стал исследовать пространство. Камера мне сразу понравилась: здесь было три двухэтажных кровати на шесть человек, общий туалет (внутри  камеры, а не снаружи, что важно), даже огороженный невысокой перегородкой, раковина с горячей водой, несколько шкафчиков и небольшой стол с парой скамеек в центре.

Пространства было достаточно, кровати нормальных размеров, и я окончательно расслабился, признав это место вполне пригодным для жизни. Оставался только один вопрос. Я сел на кровать и стал ждать, немного нервно поглядывая на свободные спальные места. Но уже через минут семь ко мне присоединился Боря, а за ним, ещё через пару минут, вошли один за другим Захар и Гена. Я улыбнулся, лёг на кровать и перевернулся на бок, готовясь заснуть крепким сном.

.

Вместо заключения. «Где я был последние две недели»

 Многие из вас, наверное, думают: почему нет ничего про жизнь в ИВС? Ты получил пятнадцать суток, только 2 из них ты провёл вне изолятора, так где же остальные две недели, – основная часть срока?

По правде говоря, о жизни здесь я ничего интересного рассказать не смог бы, потому что, в общем-то, и рассказывать нечего. Здесь особо ничего не происходит, и если вам показалось, что первые шесть частей не больно-то насыщены интересными событиями, то эту часть вы даже и читать бы не стали. Жизнь здесь похожа на что-то вроде детского летнего лагеря строгого режима – только без лета и без детей. Разумеется, если бы нас здесь пытали, мы сидели бы в одних камерах с настоящими зэками или ещё что-нибудь в таком роде, то я непременно бы об этом написал. Но здесь ничего подобного не происходит, по крайней мере, с нами не происходило.

Что же касается всего остального, то для тех, кому любопытно, или тех, что хочет подготовиться, оставлю здесь пару абзацев о том, как устроен наш быт, а остальные могут переходить сразу к выводам.

.

Что касается правил, установленных режимом, то они примерно такие: мы не можем выходить из камеры, не можем владеть никакими острыми и вообще металлическими предметами, не можем иметь никакой техники (ноутбуки, телефоны) и никаких шнурков, будь то шнурки внутри штанов, внутри капюшона худи или шнурки от ботинок. Полного списка запрещённых предметов мы сами не знаем, но это – основные.

Список постоянно дополняется, когда приходит очередная передача с воли – оттуда изымается всё, нам не положенное. Например, мне почему-то не передали косметические средства для лица и очень долго не могли передать расчёску, – пришлось искать такую, которую было бы можно.

Вся еда, которая нам приходит и которая составляет основу любой передачи, должна быть в заводской упаковке и даже в этом случае тщательно досматривается надзирателями. То есть, «Доширак» передать можно, мамины пирожки – нет. Не то чтобы именно из-за этих правил возникает много проблем, скорее проблемы доставляет отсутствие привычных бытовых предметов: зубная щётка, тапки, бельё, туалетная бумага. Всё это нужно передавать, и тут никак не обойдёшься без двух главных компонентов: верного человека на воле и волонтёров, потому что без них передать что бы то ни было в Лодейное Поле было бы крайне затруднительно.

.

Далее нужно сказать о распорядке дня. В 7 часов утра у нас завтрак, в час – обед и около семи часов вечера – ужин. Если время обеда и ужина ещё более – менее стандартное, то ранний завтрак обычно приводит к тому, что мы ещё час спим после еды. Только час, потому что в 8:30 – обход. Во время обхода все, кроме одного, выходят из камеры и встают лицом к стене, пока оставшийся присутствует при обыске. После этого можно спокойно спать хоть до обеда или заниматься своими делами.

Лицом к стене положено вставать при каждом выходе из камеры, по любому поводу, это всегда соблюдается. Раз в день нам положен один телефонный звонок длительностью в пятнадцать минут. Это самая интересная часть дня, и она волнует арестованного больше всего, не только потому что позволяет связаться с близкими и узнать последние новости, но и потому, что является одним из немногих поводов для выхода из камеры. К другим поводам, помимо обхода, относятся душ раз в неделю и прогулки раз в день, но с последними – беда: в Лодейнопольском ИВС прогулки проходят в каменном мешке, из которого нас распределяли по камерам по приезду, и если вас такое развлечение интересует, то пожалуйста, – гуляйте, но лично мне, как и большинству сидящих здесь, хватило одного раза. У нас в камере из окна вид интереснее.

.

Что касается самой камеры, то я вам её уже описал, осталось только добавить, что в углу висит устройство видеослежения, но на него почти не обращаешь внимания. Главных проблем жизни в камере, помимо отсутствия необходимых тебе предметов, – три. Первая – это общий туалет. Тут без комментариев, сами можете представить, – это правда неудобно.

Вторая – это свет. Свет в камере никогда не выключается полностью, на ночь гасится только половина – две из четырёх ламп, это раздражает глаза и мешает спать.

Ну а третья – это, как ни странно, лишение свободы. Кому-то из вас может показаться это очевидным, но мне вот было совсем непонятно, пока я не очутился здесь. Дело в том, что я по натуре домосед, гулять не люблю и вообще из дома без причины особо не выхожу, поэтому я думал, что если мне передадут все необходимые мне в быту предметы и мне будет, чем заняться, то я не особо успею почувствовать дискомфорт в эти две недели. Но нет ничего хуже, ничего томительнее и ничего, что больше сводило бы меня с ума, чем ожидание свободы. У нас есть календарь, на нём мы крестиками отмечаем дни, что уже прошли, отсчитывая таким образом оставшийся нам срок. Во всей камере нет предмета, который я ненавидел бы больше, чем этот листок бумаги, потому что крестиков на нём всегда мало, и потому что он безжалостно констатирует объективную реальность: тебе всегда осталось больше сидеть, чем ты хотел бы.

Временами я просто хожу по камере, насколько позволяет пространство: семь шагов туда, восемь шагов обратно и представляю себе, что, когда я выйду отсюда, я встану сразу за воротами и буду просто стоять, наслаждаясь воздухом и видом, отличным от того, который вижу каждый день из узкой прорези в стене.

А может, возьму и побегу, просто так, пару минут буду бежать, а потом остановлюсь, если захочу. А захочу – ещё что-нибудь сделаю, но только если захочу, а не захочу – не сделаю. Это и называется «свобода», и её мне здесь не хватает больше всего.

Иногда я замечаю, как мои сокамерники ходят так же, как я, и тогда я подозреваю, что знаю, о чём они думают. Об этих людях надо, конечно, сказать отдельно.

.

Мы с парнями (Геной, Борей, Захаром и ещё двумя людьми, о которых я расскажу чуть позже) уживались здесь ровно настолько, насколько вообще могут уживаться шесть совершенно разных мужчин, не знакомых друг с другом. Иногда и смеялись вместе, и учили друг другу новому, а иногда и туалетная бумага заканчивалась… В целом, все признавали, что с компанией нам сильно повезло, хоть это и не значит, что у нас не было конфликтов, как на бытовой, так и на философской почве. Но мы пережили это время.

Самым взрослым из нас был Гена, он оставался глух почти к любым переживаниям на протяжении всех присуждённых ему четырнадцати суток (его судья всем почему-то любила давать по четырнадцать, а не пятнадцать дней ареста. И на том спасибо, впрочем), и его настроение оставалось таким же ровным, каким было и в первые 48 часов нашего задержания. К нему мы обращались, когда хотели узнать, сколько стоил доллар в начале нулевых или когда нужна была трезвая оценка по какому-нибудь политическому вопросу, но главный вклад, который он внёс в нашу отсидку – это нарды. В камеру нам дали одну доску, и он научил играть каждого из нас. Это добавило нам целое занятие на выбор, а возможность заняться чем-нибудь – одна из главных ценностей в камере, наряду с питьевой водой, сигаретами и туалетной бумагой.

.

Захар у нас был главным по прогулкам, – гулял аж три или четыре раза, каждый раз наслаждался этим и даже один раз добыл для нас интересную информацию о том, что происходит в другой камере, потому что встретил на прогулке знакомого. Кроме того, Захар оказался буддистом и очень интересно рассказывал нам одной ночью о красоте этого философского учения.

Ещё с нами сидел Паша и Вито. Паше было 23, он был инженером в компании, работавшей, в том числе, с гос. заказами. По  словам Паши, большинство его коллег были полностью на его стороне по вопросам военных действий и общественной жизни в стране.

Вито – единственный, кто сам выбрал себе псевдоним для моего рассказа и настоял, что его должны звать именно так. Вито – бывший боксёр-любитель, у него нет переднего зуба, он говорит как бандюган из подворотни, работает на производстве и иногда неправильно произносит некоторые заимствованные слова. При этом он умнейший человек, с уверенной и честной политической позицией, трезвым взглядом на жизнь и самым неожиданным набором прочитанных книг и просмотренных фильмов. Вито был воплощением того простого факта, что не обязательно быть хипстером, айтишником или ещё кем-то в этом духе, чтобы быть совестливым человеком, отлично понимать, в какую пропасть катится страна и не мириться с этим. Ещё он был чуть ли не единственным, кто на сто процентов разделял мою позицию: он считал, что если ты идёшь на митинг, то обязан быть готовым пострадать, а если ты не готов, то и на митинг тебе ходить не следует. Отдельного внимания заслуживает эпизод с его задержанием, ставший в нашей камере одним из главных перлов. Когда Вито подошёл на место, где проводилась акция и стал осматриваться, его окликнул полицейский, и состоялся дивный разговор:

– Эй, ты куда это идёшь?

– Хвала нашей соседней стране и её гордому народу.

– Чего?!

– Ничего. Где здесь метро?

Опешивший полицейский сначала не понял, что ему делать и от растерянности даже чуть не отпустил наглеца, но потом товарищи привели его в чувство, и он жёстко задержал Вито прямо на месте. Вот так вот. Вот такой вот интересный человек.

.

Тяжелей всего отсидка давалась Боре. Он часто плохо спал, еда в ИВС ему, как правило, не подходила, и он иногда пропускал приёмы пищи. Однажды он сказал мне, что ему приснился город из камер. Там все, кого он встречал на суде, жили неподалёку друг от друга и даже общались, но каждую ночь каждый возвращался в свою личную персональную клетку, и их всех запирали на ключ…

.

Я рассказал вам всё, чтобы вы поняли, что я никакой не мученик и тем более не герой, даже не герой этого рассказа. Во-первых, со мной ничего такого уж сверх-криминального не случилось, по российским меркам, – бывает гораздо хуже, а во-вторых, герои – это те, кто, уже зная, что с ними произойдёт, всё равно выходят на акции протеста. Я не сказал об этом раньше, но на суде мы видели совсем молодую девушку, которой дали не пятнадцать, а двадцать девять суток ареста – это потому, что она выходила не в первый раз, там статья жёстче. А ещё есть организаторы и активисты, которым дают и по два месяца ареста, а кому – и уголовку. Я не представляю, какая сила духа должна быть у этих людей.

Я лично отсидел только пятнадцать суток, притом без особых проблем, и мне уже хватило. Поэтому настоящий герой моего рассказа – это система. Тот самый конвейер подавления свободомыслия в России, который уничтожает всякую инициативу и любое несогласие.

• Вышли из ИВС

А Дмитрию Гордону* я больше ничего не должен, потому что я свою часть работы выполнил, и сделал всё, что мог. А кто будет требовать от меня больше,  – сам пусть сначала пройдёт через то, через что прошёл я, – вот тогда и поговорим.

* Росфинмониторинг внес Д.Гордона в список лиц, в отношении которых имеются сведения об их причастности к терроризму или экстремистской деятельности

.

Вообще, у меня есть теория. Я её про себя называю «теорией общественного туалета». Смысл её вот в чём: если заходишь в общественный туалет и видишь, что там грязно и не убрано, то не надо пытаться отмыть там всё дочиста в одиночку, просто оставь после себя пространство чуть чище, чем было до тебя. Отмой унитаз от грязи или подбери с пола туалетную бумагу, но не делай всей работы целиком.

И тогда если все поступят также, как и ты, то и туалет будет чистым, и каждый будет чувствовать свою ответственность, относясь к пространству бережнее. Но, что самое главное, – ты не надорвёшься и не будешь злиться, когда в следующий раз вновь обнаружишь грязный туалет, неважно, тот же или другой. то можно много туалетов оставить после себя более чистыми, чем они были до тебя.

Кирилл Левин

Фото на заставке к тексту: в 26-м отделе полиции между первой и второй ночью в камере