Я ничуть не сомневался, что день рождения Макиавелли (3 мая 1469 года) в очередной раз пройдет незамеченным: макиавеллизм как культ циничной вседозволенности в политике вошел в наш словарь, да, пожалуй, и в наши будни, и будет с него. Тем более что передовая публика издавна привыкла считать цинизм исключительным свойством именно российского правления, а Макиавелли уверял, что он открыл универсальные законы завоевания и удержания власти.
Мережковский в «ренессансном» томе своей трилогии «Христос и Антихрист» вложил в уста знаменитого флорентинца такой монолог:
«Все, кто писал о государстве, не видели самого главного — законов естественных, управляющих жизнью всякого народа и находящихся вне человеческой воли, вне зла и добра. Все говорили о том, что кажется добрым и злым, благородным и низким, воображая себе такие правления, какие должны быть, но каких нет и не может быть в действительности. Я же хочу не того, что должно быть, и не того, что кажется, а лишь того, что есть на самом деле. Я хочу исследовать природу великих тел, именуемых республиками и монархиями, — без любви и ненависти, без хвалы и порицания, как математик исследует природу чисел, анатом — строение тела. Знаю, что это трудно и опасно, ибо люди нигде так не боятся истины и не мстят за нее, как в политикe».
Кто знает, размышляет Макиавелли, не погиб ли бы Рим от раздоров двоевластия, если бы в его основание не было заложено братоубийство? Правители могут быть сравнительно милосердными без вреда для государства только потому, что в прошлые века было совершено достаточно свирепых и кровавых деяний. «Но тот, кто раз покинул путь добра, должен, если не хочет погибнуть, вступить на эту роковую стезю без возврата, чтобы идти по ней до конца, ибо люди мстят только за малые и средние обиды, тогда как великие отнимают у них силы для мщения. Вот почему государь может причинять своим подданным только безмерные обиды, воздерживаясь от малых и средних. Но большею частью, выбирая именно этот средний путь между злом и добром, самый пагубный, люди не смеют быть ни добрыми, ни злыми до конца. Когда злодейство требует величия духа, они отступают перед ним и с естественною легкостью совершают только обычные подлости».
Однако умный критик «Государя» в том же романе заранее предрекает поражение этой шокирующей откровенности: «Бог милостив, овцы и куры поверят, как верили доныне своим законным повелителям, волкам и лисицам».
Поверят и будут правы. Ибо люди не делятся на волков и овец, на лисиц и кур — и в волках есть достаточно овечьего, и в лисицах куриного, но вызовы жизни пробуждают в каждом из нас то волчьи, то овечьи начала. И более всего именно уникальность встающих перед ним задач порождает якобы уникальные свойства правителя, о которых он частенько и не подозревает, покуда жизнь его не ставит перед роковым выбором.
Пробежимся по рекомендациям «Государя» государю, кое-где злободневности ради слегка модернизировав терминологию.
Итак, жестокость более всего требуется от новых правителей, ибо при устоявшемся правлении меньше необходимости притеснять подданных. Подданные, правда, всегда готовы восстать против любого правителя в надежде, что новый окажется лучше, однако новый неизбежно оказывается хуже, ибо для укрепления своей пока еще слабой власти он нуждается в более сильном, а оттого и более разорительном войске; при этом он не может утолить все аппетиты тех, кто способствовал его возвышению, не навлекая на себя еще большую ненависть народа, а оттого он лишается и их поддержки, — что заставляет его в еще большей мере полагаться на силу.
Макиавелли зачем-то выделяет правителей, пришедших к власти путем завоевания, но я в их проблемах особой специфики не вижу: любому правителю желательно сделаться главой и защитником более слабых соседей (не давая, однако, им войти в силу) и по возможности ослабить сильных; любому правителю следует быть готовым к тому, что недовольные по избытку честолюбия или из страха призовут в страну чужеземного правителя.
И любой правитель вынужден опираться либо на своих приближенных, которые его милостью поставлены на высшие должности, либо на олигархов, обретших влияние собственной силой. В первом случае страну трудно подчинить, но, подчинив, легко удержать, ибо вначале противостоять чужеземцам будет вся верхушка, которой при новой власти не на что рассчитывать, зато в случае ее свержения в стране не скоро сумеет организоваться сильная оппозиция. Во втором же случае среди олигархов всегда найдутся недовольные и охотники до перемен, которые постараются открыть чужеземцам путь в свою страну, однако и после победы по-прежнему останутся сильные люди, готовые возглавить новую смуту.
«Заблуждается тот, кто думает, что новые благодеяния могут заставить великих мира сего позабыть о старых обидах». Иными словами, приближенные предпочтительнее олигархов, ибо с падением своего покровителя они теряют все.
Однако для поддержания их верности правитель вынужден позволить им обирать народ, тем самым навлекая на себя опасную народную ненависть, — таким образом, государь обречен на полное одиночество и ожидание удара или предательства решительно со всех сторон, — при таких обстоятельствах разве что святой способен не озвереть, как это ему и рекомендовал Макиавелли: «Итак, из всех зверей пусть государь уподобится двум: льву и лисе».
Народ в целом сильнее, но знать опаснее. «Народ, на худой конец, отвернется от государя, тогда как от враждебной знати можно ждать не только того, что она отвернется от государя, но даже пойдет против него, ибо она дальновидней, хитрее, загодя ищет путей к спасению и заискивает перед тем, кто сильнее». Но любят государя по собственному усмотрению, а боятся по его усмотрению, поэтому мудрому правителю лучше рассчитывать на то, что зависит от него, а не от кого-то другого.
«О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату, поэтому пусть государи стараются сохранить власть и одержать победу. Какие бы средства для этого ни употребить, их всегда сочтут достойными и одобрят, ибо чернь прельщается видимостью и успехом, в мире же нет ничего, кроме черни, и меньшинству в нем не остается места, когда за большинством стоит государство».
«Большая часть людей довольна жизнью, пока не задеты их честь или имущество; так что недовольным может оказаться лишь небольшое число честолюбцев, на которых нетрудно найти управу».
Короче говоря, народную массу только не задевай, и недовольной останется лишь горстка честолюбцев, стремящихся ровно к тому же, что и повелитель — «достичь богатства и славы».
Мессер Макиавелли явно не застал эпоху идеологий и демократий, когда самые рядовые люди обнаруживают готовность отдать жизнь за красивую сказку, а в их вожди выходят не роскошные честолюбцы, а интеллектуалы в потертых пиджачках, блистающие разве что лысиной и роскошествующие разве что бородой. Мог ли флорентинский «госсекретарь» вообразить, что слова «моя страна» с дрожью в голосе станут произносить те, кого он наверняка отнес бы к черни, что чужеземным правителям когда-то придется бороться за ее сердца и оружием в этой борьбе сделается не меч, но соблазн. Чужеземцам придется не столько подкупать, сколько соблазнять своих сторонников грезами о каком-то прекрасном общем будущем.
Попытаемся же взглянуть на не столь прекрасное настоящее глазами того же Макиавелли, убежденного, что если людям что-то выгодно, то они непременно попытаются это сделать. Поскольку одно из правил «Государя» не позволять недовольным объединяться, то чужеземные конкуренты, по Макиавелли, должны делать ровно обратное: отыскивать среди подданных всевозможных униженных и оскорбленных и объединять их в союзы. Поэтому всякий правитель демократической эпохи всегда будет относиться с подозрением к любым общественным объединениям, даже самым благородным по декларируемым целям, если они каким-то образом поощряются из-за границы.
Можно, конечно, потешаться над его паранойей, однако правитель, по Макиавелли, был бы глупцом, если бы верил, что его соперникам не приходит в голову воспользоваться разбросанным под ногами оружием.
Однако правитель будет глупцом вдвойне, если не попытается сделать эти союзы, избежать возникновения которых при демократических декорациях почти невозможно, своими союзниками, вместо того чтобы преследованиями превращать их в своих врагов. Ведь если даже враждебные властителю силы стараются использовать недовольных для его свержения, то для самих недовольных их личные цели все равно остаются гораздо важнее целей их подстрекателей, и если правитель сумеет их убедить, что им гораздо выгоднее самим сотрудничать с ним, нежели служить пешками в чужой игре, то это и будет наилучшим способом нейтрализации происков внешних сил, соблазну противопоставив тоже не меч, но другой соблазн.
Правитель должен создавать собственные отряды для борьбы с необузданностью знати, заложником которой он непременно становится, когда не имеет возможности опереться на народ, редко способный на какие-то длительные разумные действия. Ибо, как уже сказано, народ сильнее, но знать опаснее своим умом и организованностью. Однако, если противопоставить ее организованности организованность общественных союзов, возглавляемых лидерами столь же умными и циничными, но сделавшими ставку на реальные интересы обойденных, то правитель может заметно ограничить возможности знати обирать народ, тем самым уменьшая и количество недовольных властью, и вместе с тем не позволяя вожакам низов сделаться новой знатью.
Вряд ли Макиавелли признал бы создание этого нового равновесия легкой задачей, однако отказ от нее был бы капитуляцией перед знатью, отдаться в руки которой означает рано или поздно быть ею разоренным и преданным.
Правда, во времена Макиавелли государям не приходилось ладить еще и с такой влиятельной силой, как передовая интеллигенция, которая борется не за презренное злато, но прежде всего за самоуважение, за красивый образ себя. Впрочем, передовая интеллигенция это плеоназм, поскольку она сама и определяет, кто передовой, а кто отсталый. Интеллигенция в ее собственных глазах есть нечто вроде министерства праведности, — ему-то и нужно выказывать уважение и преданность, благо обходятся они не так уж дорого.
И не наносить малых обид, ибо за них мстят как за большие.
Александр Мелихов
