В один день родились Михаил Кольцов и Константин Паустовский. Один служил советской пропаганде и был расстрелян. Второй был романтиком и перед ним стояла на коленях Марлен Дитрих.
.
Михаил Кольцов, он же Моисей Хаимович Фридлянд, появился на свет 31 мая 1898 года в Киеве в семье ремесленника по обувной части. Недоучившись в Петроградском Психоневрологическом институте, в феврале 1917-го воспел Временное правительство и лично Александра Федоровича Керенского. В 1918 году с рекомендацией Луначарского вступил в партию большевиков, но в том же году печатно объявил, что ему не по пути с советской властью.
Однако довольно скоро Кольцов принялся верой и правдой служить советской пропаганде на высочайших организационных и политических постах. Потерпевшего же поражение Керенского впоследствии остроумно высмеял, развернуто сопоставив его с Хлестаковым.
Кольцов был первоклассным фельетонистом и очеркистом и, может быть, потянул бы даже на прозаика, но его слишком тянуло впрямую участвовать в политической буче, боевой, кипучей. В одном из первых своих очерков о Февральской революции он живописует, как в него запустили горящей головней, при этом гвоздем окровавив лицо, однако после этого он именем восставшего народа безо всякого сочувствия отправил под арест бывшего царского министра.
Впоследствии он писал прямо-таки издевательски о переживаниях крупного инженера-«вредителя», впоследствии оказавшегося ни в чем не виновным. Едва ли при своем ироническом уме Кольцов не догадывался, что дело Промпартии полностью липовое, но, возможно, считал такие методы необходимыми в исторической борьбе
Он и знаменитым журналистом и большим начальником стремился во всем поучаствовать лично — поработать водителем такси, классным руководителем, работником загса, поучаствовать в опасных перелетах… И вершинным делом его жизни стало участие в испанской Гражданской войне, где он был не просто журналистом, написавшим превосходный «Испанский дневник», но и чем-то вроде полпреда Сталина. В Испании Кольцов продемонстрировал не только изощренный политический ум, но и чисто военную храбрость под именем мексиканского коммуниста Мигеля Мартинеса.
В Испании же Кольцов произвел сильное впечатление на Хемингуэя, в романе «По ком звонит колокол» наградившего Кольцова типичной русской фамилией Карков: «Роберт Джордан не встречал еще человека, у которого была бы такая хорошая голова, столько внутреннего достоинства и внешней дерзости и такого остроумия».
Не исключено, что именно своеобразное достоинство требовало от Кольцова всегда оставаться на «правильной» исторической стороне.
Даже тогда, когда он прочел в глазах Сталина: слишком шустрый…
- Михаил Кольцов был арестован в 1938 году и расстрелян в 1940-м (фото во время войны в Испании)
.
Бывают странные сближения: в этот же календарный день 31 мая шестью годами ранее родился Константин Паустовский. Антипод Кольцова: если Кольцов всю жизнь рвался в самую гущу социальной жизни, то Паустовский брезгливо ее сторонился, поскольку массовое не может не быть вульгарным, – Паустовского волновало только штучное.
Я преклоняюсь перед Толстым, но Паустовского люблю как даже и не старшего, а в чем-то младшего друга.
К его «Романтикам» и «Блистающим облакам» я отношусь с некоторой растроганной снисходительностью как взрослый человек к мальчишеским фантазиям: не зря даже не самые злые языки называли раннего Паустовского эпигоном Александра Грина — еще и расцвеченного всяческими красивостями.
А вот у «Кара-Бугаза» и «Колхиды» при всей их соцреалистической производственной романтике (добыча глауберовой соли, осушение болот), временами граничащей с пресловутой лакировкой действительности, нам очень бы даже не помешало поднабраться паустовской убежденности, что труд и преданность своему делу — делу, а не бизнесу! — могут быть гораздо более романтичными, чем самая заморская экзотика.
О пристрастии молодого Паустовского к экзотике в начале двадцатых с любовной насмешкой писал Бабель: Паустовский-де трогательно притворяется, что он в тропиках. И Паустовский незадолго до смерти в своей статье «Несколько отрывочных мыслей», которую можно считать его литературным завещанием, посчитал нужным еще раз сказать об ошибочности отождествления романтики и экзотики: «Сама по себе экзотика оторвана от жизни, тогда как романтика уходит в нее всеми корнями и питается всеми ее романтическими соками. Я ушел от экзотики, но я не ушел от романтики, и никогда от нее не уйду — от очистительного ее огня, порыва к человечности и душевной щедрости, от постоянного ее непокоя.
Романтическая настроенность не позволяет человеку быть лживым, невежественным, трусливым и жестоким. В романтике заключается облагораживающая сила. Нет никаких разумных оснований отказываться от нее в нашей борьбе за будущее и даже в нашей обычной трудовой жизни».
Как всякая общая формула, завет Паустовского допускает и непредвиденные, даже отвратительные автору толкования — так, например, фашизм, попытка несложной части подчинить себе многосложное целое, умел преотлично романтизировать жестокость, — романтизм Паустовского лучше всего раскрывается не в декларациях, а в его творчестве. В мире Паустовского полнокровны и любимы только созидатели и утешители, в нем почти нет борцов. А когда они изредка появляются, как, например, бесконечно идеализируемый им (уж не знаю, насколько основательно) лейтенант Шмидт, — то и в его личности Паустовского влечет прежде всего не готовность к убийству. А готовность к самопожертвованию.
Среди его героев — Левитан, Кипренский, Шевченко, Андерсен, Григ, Багрицкий, Бабель, Шарль де Костер, Лермонтов, Гоголь, Эдгар По, Пушкин, Мопассан… Он воспел их с такой нежностью и поэтичностью (хотя порою и сентиментальной), что в тысячах и тысячах юных душ пробудил любовь к этим творцам.
Но воспевать тех, кто уже и без того многажды воспет и превознесен историей, все-таки гораздо легче, чем отыскать поэзию в жизни людей незаметных. И он их любил и романтизировал как, пожалуй, больше никто: «Но все же чаще и охотнее всего я пишу о людях простых и безвестных — о ремесленниках, пастухах, паромщиках, лесных объездчиках, бакенщиках, сторожах и деревенских детях — своих закадычных друзьях».
И все они романтики, все они поэты. Романтиков и поэтов Паустовский находит всюду, в какое бы захолустье ни занесла его судьба.
- В 1964 году Марлен Дитрих приехала в СССР. На пресс-конференции у нее спросили, знакома ли она с творчеством советских писателей. Дитрих ответила, что любит рассказ Паустовского «Телеграмма». На концерте она просила Паустовского подняться на сцену. Он поцеловал ей руку, Дитрих встала перед ним на колени
.
Разумеется, скучный рационалист, воображающий, что физические ощущения для человека неизмеримо важнее, чем душевные переживания (хотя на деле все обстоит ровно наоборот), не увидит ровно ничего любопытного в тех людях, каждому из которых Паустовский готов посвятить особое стихотворение в прозе. И, может быть, еще и выскажется в том духе, что если даже в романтизме и заключается облагораживающая сила, то плодами этой силы чаще пользуется не сам романтик, но в основном те, с кем ему приходится сталкиваться. «А что я, лично я буду иметь с романтики?» — спросит рационалист, и Паустовский ответит ему своей жизнью.
Вернее, «Повестью о жизни», ибо никакие события и предметы не бывают прекрасными — прекрасными бывают только рассказы о событиях и предметах. В «Повесть о жизни» можно погружаться бесконечно — и каждый раз выходить с просветленным и обновленным зрением и слухом: да, жизнь ужасна — и как же все-таки упоительна!
Романтический отец, из-за таинственной роковой любви ввергнувший семейство в нищету, муторный труд репетитора, санитарный поезд Первой мировой, революция в Москве, пара минут у стенки, бегство в Киев, мобилизация в армию гетмана Скоропадского, Одесса в соседстве с Гражданской войной и первым литературным сообществом — Ильф, Бабель, Багрицкий, — затем Сухум, Батум, Тифлис, — постоянный голод и опасности, — порождающие у читателя лишь острую зависть: повезло же человеку такое испытать и повидать!
Вот это он и поимел с романтики — упоительную жизнь, наполненную красотой.
А нам оставил драгоценный урок: поэзия всегда лежит под ногами — только вглядитесь и нагнитесь. И мы уже столько десятилетий пьем из этого неиссякаемого родника.
Александр Мелихов
