Петербургский режиссер Сергей ОВЧАРОВ вошел в жюри Московского кинофестиваля – может быть, поэтому о Никите Михалкове он отзывается хорошо, хотя о положении в российском кино – плохо.
– Что скажете про сегодняшнее кино?
– В искусстве сегодня безвременье. Есть целая плеяда молодых сильных режиссеров, они снимают фильмы, почти документальные, про нашу жизнь. Но в их фильмах нет просвета, они не делают никаких выводов, не ищут путей. Есть ощущение наслаждения чернухой.
Считается, что кино – это продукт для опилочно-попкорновых тинэйджеров, которые ходят в кино. Ребята, которые ходят в кино с этими опилками, просто не знают, что есть другое кино. Думаю, если бы им показали, они нормально восприняли бы.
Знаете, есть продукт, который можно употребить, потом сходить в туалет и забыть про него. А есть искусство, которое как воздух, им можно дышать бесконечно. К сожалению, продукт затмил все. Но я всегда говорю, что продукт может испортиться или прокиснуть, а искусство не протухает и не прокисает.
– А вот недавно вышел фильм-сборник короткометражек молодых режиссеров “Короткое замыкание”. Не впечатлило?
– По “коротышкам” судить не стоит, надо смотреть, что они будут делать дальше. Авторов надо судить строго только по следующим большим картинам. Многое зависит и от сценаристов, режиссеры сейчас очень зависимы от них, сами уже не пишут. Непишущий режиссер – интерпретатор, это тот же пианист, который берет ноты и играет прекрасное произведение.
– Но есть же классика. Почему бы ее не снимать?
– Она есть, но она же вся поставлена, повторяться не хотят. Классики много, но, к сожалению, продюсеры не хотят вкладывать в нее деньги, им интереснее снять современный фильм. Да и денег на него меньше надо, не нужно шить костюмы, строить декорации.
– Но вы же собираетесь поставить “Конька-Горбунка”.
– Эта история тянется с 1986 года, уже четвертую версию пишу для четвертого продюсера. Есть и сценарий, и эскизы костюмов, и макеты, была сделана вся машинерия, но фильм так и не снимается, и, думаю, не будет снят. Есть несколько продюсеров, но они никак не могут объединиться и дать возможность сделать этот фильм другому.
– А государство помочь не может?
– Государство боится.
– Кого? “Конька-Горбунка”?
– Оно боится продюсеров, они могут начать судиться, а зачем это нужно Министерству культуры?
Во всех случаях я выступал как автор сценария. Начинали мы с одним человеком, потом с другим, а первый не отдает второму права. Каждый раз приходилось переписывать сценарий.
У меня много проектов лежит невостребованных. Сегодня кино продюсерское. Посмотрите на фильмы, которым дают призы на “Золотом орле”. В начале списка идут имена пяти-шести продюсеров, и где-то в глубине имя режиссера, тот, который создает фильм.
Вообще, есть киноискусство и есть киношка. Когда вернутся к понятию киноискусства, то выяснится, что главный в кино не продюсер. Продюсер – это финансист, человек, который финансирует фильм, не пытаясь невежественно влиять на съемки. При этом он должен быть высокообразованным человеком, беззаветно любить кино, а не чужие деньги, которые он вкладывает в фильм. У нас все наоборот.
– Так все продюсеры у нас неправильные?
– Есть продюсеры, которые любят кино, но их всего человек пять, не больше. Большинство диктуют режиссерам иногда совсем глупые вещи.
– Недавно из госсовета по кино были выведены Голутва, Абдрашитов и Сокуров, вместо них назначены чиновники. Это михалковская метла их убрала?
– Михалков единственный по-настоящему профессиональный и признанный в мире режиссер. С его профессионализмом у нас никто не может конкурировать. Поэтому про метлу я не стал бы говорить. Во многих вещах я на его стороне. Не знаю, почему вывели Сокурова и Абдрашитова, может, они сами ушли?
– Вы говорили, что настоящее кино – немое кино. И сейчас так думаете?
– В истории кино был момент, когда кино развивалось по своему сценарию, у него вырабатывался свой язык. Потом произошел некий щелчок, и коммерческое кино повернулось в сторону говорильни, радио.
У больших мастеров были попытки вернуть кино свой язык. Тарковский произвел революцию своими фильмами. Они заставляют относиться к кино как к отдельному виду искусства, а не как к так называемому “синтетическому”. Я учился у Тарковского на Высших режиссерских курсах, помню, как на лекциях он иронично говорил “синтетическое искусство”. Все знают, что синтетическую одежду носить вредно, так и синтетическое искусство может быть вредным.
В эпоху немого кино были поиски. Понимаете, фильм можно снять без слов, на одних междометиях.
– А вы какие фильмы снимаете?
– С горькой иронией. Мне понравилось, как определили немцы юмор в моих фильмах – юмор висельника. В Европе есть такая разновидность юмора. Чувство юмора в России помогает выживать и не сойти с ума. Если всерьез относиться ко всему, что у нас происходит, можно сойти с ума.
– Для своих фильмов вы сами занимаетесь подбором или доверяете ассистентам?
– Ассистент всегда есть, но я стараюсь принимать активное участие, потому что потом мне с этими артистами работать. Всегда, когда ассистенты приводят артиста, кажется, что это то, что надо, но мне все-таки всегда нужны пробы, для меня это важно. После них я показываю своим начальникам тот вариант, за который отвечаю.
Есть артисты, которых я видел всего три секунды на афише. Именно так я нашел актрису на роль Раневской в “Вишневом саде”. Мне показали афишу Театра имени Комиссаржевской. На ней была фотография, где актриса смотрела на кого-то молча, и я сразу понял, что мне нужна именно она.
– А что с этим фильмом?
– Пока он существует в полуторачасовой версии.
– Выйдет на экраны?
– Не выйдет, потому что нужны деньги, чтобы сделать полную четырехчасовую версию. А денег не будет… Есть прокатная полуторачасовая версия, она называется “Сад”. “Вишневым садом” я назвал полную четырехчасовую версию.
– В интернете есть первая версия в ужасной копии.
– Продюсеры специально портили копию, чтобы ее не украли пираты, и этим наносят вред фильму. Потому что все судят о фильме именно по этой копии. У меня было тяжелое потрясение, когда я увидел эту копию на Московском кинофестивале. К сожалению, никак не могу повлиять на это. Да пусть пираты крадут нормальную копию, чем эту дурную.
– Вы в основном снимаете русскую классику. Не хотелось бы вам замахнуться на “Гамлета”?
– С ним сложно. У меня, кстати, есть свой сценарий “Гамлета”. Про искусствоведа, который попадает в тюрьму, рассказывает сокамерникам Гамлета в лицах. Когда он заканчивает рассказ, то из “чушки” становится почти паханом, нужным человеком, настолько люди проникаются искусством. В студии Германа мне предложили снимать фильм по этому сценарию.
– Почему не сняли?
– Изучив тюрьму, был потрясен тем, что там происходит между людьми. Я встречался с писателями, которые сидели в тюрьме, надзирателями, записывал с ними интервью на видео, прочел много книг воспоминаний. Мне было очень тяжело пережить все это, и я снял “Барабаниаду”.
– Сейчас все говорят: “формат – не формат”. Вы сталкивались с этим?
– Довелось столкнуться, когда пытался делать телевизионный сериал. Он получался очень смешной, мне даже кажется, что фразы из него стали бы такими же крылатыми, как из “Кавказской пленницы”. Но как выяснилось, это не формат, декорации сломали.
– У вас столько проблем с реализацией замыслов. Как же удается Герману или Сокурову снимать неформатное кино?
– Я думаю, что у них есть талант автоменеджерства. Они умеют раскручивать себя. По нашим временам это талантище. У меня совсем обратная история – я могу только сопротивляться. Моя задача: лучше не снять, чем снять. Если я вижу, что люди, с которыми работаю, начинают гробить то, что мы делаем, я бросаю и ухожу.
– Были такие истории?
– Постоянно.
– Начинаете делать фильм и уходите, если считаете, что его кто-то портит?
– По-разному бывает. Беда сейчас одна. Если бы у продюсеров на первом месте была фанатическая любовь к кино, а на втором – деньги, то все было бы наоборот. Но их фанатизм сегодня направлен в другую сторону.
– Почему вы решили снять именно “Вишневый сад”? Это случайность?
– Это закономерно. У меня есть сорок пунктов, по которым должно развиваться кино. Я долго искал материал, который позволил бы реализовать их. Потом вдруг, совершенно неожиданно у меня произошло озарение, что такое произведение есть, только кто-то от меня это скрывал, чтобы я подрос для него. Хорошо, что я не снял “Вишневый сад” раньше. Я понял, чтобы освоить эту пьесу, ее надо поставить не один раз. В ней космические глубины. Другого такого произведения я не знаю, разве что “Гамлет”.
“Вишневый сад” породил огромное количество ответов. Нет писателя того времени, который полемически не ответил бы на это произведение.
– А что в “Вишневом саду” такое особенное?
– Эта пьеса как слоеный пирог, сверхзадача этой истории в том, что душевность не очень положительных людей – в пьесе нет положительных героев, – стоит дороже, чем прагматичность и черствость положительных людей. У меня все герои душевные, а эта душевность сегодня нам необходима, она не материальна, но без нее никуда. Это один из смыслов этой пьесы. Это прощальное произведение Чехова, его завещание: “Будьте душевными”.
– Вы ставили “Федота-стрельца” в театре Содружество артистов на Таганке…
– Мне не дали поставить его до конца. Были только предпремьерные показы. Потом Губенко не разрешил и сломал наши декорации.
– Почему?
– Не хочу говорить об этом. Там есть люди, которые всегда останутся холопами, а есть талантливые. Последние или сами ушли, или их выгнали.
– Вот тебе и братство актеров!
– В старые времена на земле Театра на Таганке хоронили кошек и собак. Сейчас их души терзают этих людей.
Когда я работал на Таганке, чуть инсульт не получил, еле убежал оттуда. Там у артистов то белая горячка, то их в психушку отправляли. Бывало, человек выходил на сцену и прямо с нее мог уехать на съемки. Сумасшедший дом. Только Любимов мог с ними справиться.
Один артист так и сказал мне: “Что ты со мной работаешь? Ты меня повесь на дыбу, как Любимов. Забей мне иголки под ногти, чтобы я кричал. Вот тогда я заиграю”.
– А вы что?
– Я ему сказал: “Я не палач. Я режиссер”. И первый, и второй случай на Таганке были обречены изначально. Не надо быть романтиком, чтобы понимать, что возможностей у меня не было. Надо работать с теми, кто приходит работать на твое имя и верит в тебя. Ко мне же относились как к приехавшему и потом уехавшему мальчику. Общались брезгливо, по-московски через нижнюю губу.
Сокуров тоже говорил, после того как поставил “Бориса Годунова” в Большом, что давно не получал таких стрессов. В театр нельзя идти очередным режиссером, это все равно что засовывать голову в пасть тигру, не будучи дрессировщиком.
– На Высших режиссерских курсах вам преподавали большие мастера. Чему они могли научить, ведь научить таланту нельзя?
– Панфилов учил умению держать удар: “Если боксера стукнуть по морде и он испугается, то каким бы хорошим боксером он ни был, он все равно проиграет”. Надо уметь получить удар и выстоять на ногах.
– У вас были такие удары?
– Были. Меня травили в прессе и просто так.
– Судя по списку ваших наград и премий, не только травили.
– Знаете, это несоизмеримо мало. На журналистском показе “Сада” в Москве мне все стало понятно про нашу критику. Большая часть критиков пришла или на середине фильма, или в его конце, а утром вышли их статьи. Причем часть фильма была показана в уродливой копии, какие-то кадры были вверх ногами, на каких-то лица были растянутыми на весь экран. Никто из них не встал и не крикнул механику, чтобы он перевернул пленку. Вставал и кричал я. Они смеялись, разговаривали, ходили-выходили, кашляли, как будто болеют чахоткой. Это был такой шабаш бескультурья. У меня было ощущение, что эти люди воспитывались в каких-то лагерях, далеко не пионерских. К сожалению, Москва – это не город, не государство, даже не планета. Это какая-то сказка ужасов. Хотя я очень люблю Москву как исторический город.
– Петербург меньше?
– В нем есть огромное количество невостребованных замечательных людей. Они живут тут как в болотных испарениях, в состоянии тормоза и невозможности реализоваться, и погибают здесь. Вот это страшно.
– Кто-то уезжает в Москву…
– Да, и цветут и пахнут там. Вся работа и деньги сегодня там. Там много фильмов снимается, хотя раньше малюсенький “Ленфильм” снимал столько же, сколько гигантский “Мосфильм”. Самое смешное, что питерские нищие театры умудряются получать “Золотые маски”.
