Вера в прогресс, особенно в прогресс прямолинейный и неукоснительный, наивна. Тут с Даниилом Коцюбинским, размышляющим «о деструктивности прогресса в условиях умственного паралича гуманитариев», нельзя не согласиться.
Хуже веры в прогресс может быть только вера в регресс к истокам, в светлое прошлое наперекор светлому будущему.
Однако вера в прогресс не беспочвенна, у нее есть реальные основания. Проблемой же является обратимость прогрессивных изменений. Наряду с Hi-Tech достижениями, история знает совершенствование Hi-Hume стратегий.
На одну из таких теорий и практик, а именно на западное гражданское общество свободы самопринадлежности индивида, совершенно справедливо ссылается Андрей Заостровцев в своем отклике на пессимистическую оценку прогресса Даниилом Коцюбинским.
Действительно, судьба прогресса в сфере прав человека печальна. Она знает попятный ход. Замена принципа толерантности к религиозным, культурным, этническим и гендерным отличиям, предполагавшего равноправность и взаимность миролюбия, — тоталитарным требованием политкорректности, установившим диктатуру обиженных и оскорбленных, оказалась не развитием и совершенствованием первоначальных идей гражданской свободы, а их искажением и аннигиляцией.
Да, прогресс обратим, его достижения можно отменить и утратить. Но следует указать на один аспект необратимости прогресса, который заключается не в том, что достижения прогресса закреплены навеки в будущем, а в нелепости и тщетности попыток переиначивания прошлого, его модернизации в угоду нынешним стандартам и критериям оценок. Прогресс невозможно обернуть ретроспективно вспять.
Новая этика нетерпимости и практика кэнселинга нигилистичны по отношению к культуре прошлого, поскольку-де местом исторического генезиса последней является классовое общество гнета, рабства и эксплуатации. Да, изменить прошлое нельзя, но можно упорно отменять его культурную ценность. Можно сокрушить памятники, назначить литературу, живопись и музыку виновными в рабстве и в агрессии. Можно в поэзии Пушкина и Бродского видеть только высказывания по национальному вопросу. Всё это мы наблюдаем в современном мире, тестирующем русскую культуру на имперскость.
С одной стороны, правомерной реакцией на кэнселинг недостаточно прогрессивной и политкорректной культуры прошлого является защита ее автономной ценности по отношению к политике, экономике, военному делу и сельскому хозяйству, составляющим ее контекст. С другой стороны, спорить тут вообще не о чем.
Да, Пушкин – имперец. Кем ему еще быть в империи позапрошлого века? И Македонский, и Наполеон – имперцы. Это не открытие времен новой этики. Нет, Пушкин в Болдино не боролся с глобальным потеплением, носил шубу из натурального меха животных, не был веганом и феминистом, имел рабов, был не чужд харассменту.
Можно спокойно признать многие упреки справедливыми. Они всё равно исторически неправомочны, некорректны и нелегитимны. Поэтому именно хулители и оказываются посрамленными. А заниматься надо изменением настоящего, а не обвинениями прошлого, которые суть – такой же регресс, как и попытки это прошлое «возродить».
Елена Краснухина,
кандидат философских наук
На заставке: А.С. Пушкин в Болдино
