Узнав, что новый фильм Александра Миндадзе «В субботу» – «про Чернобыль», одни сразу решат на него идти, другие – и тоже сразу – наоборот. И то, и другое необъяснимо. И те, и другие будут неправы.
Первые – потому что горьковато-сладковатого ужаса катастрофы, когда камера парит над обезумевшими толпами, а главный герой тем временем ведет себя мужественно и решительно, от фильма Миндадзе не жди. Пафос трагедии, неодолимое обаяние траурных маршей, чья-нибудь непорочно-чистая любовь посредь выжженной земли, развернутая на двухчасовой метраж безукоризненная формула “катастрофа – погоня – спасение” (которой в этом году исполняется сто лет), – всех этих притягательнейших компонентов фильм “В субботу” лишен.
Не потому, что они плохи, и уж точно не потому, что сложны, – в разговоре о Чернобыльской катастрофе, которая случилась взаправду, они попросту неуместны. Втискивать подлинную беду в рамки готовых схем ради комфорта зрительского восприятия – значит вновь, годы спустя, чинить насилие над жертвами. В конце концов, можно лишь посочувствовать тем, кто отправляется в кино ради удовольствия испытать сочувствие: для них билет – недорогая индульгенция, эмоциональный откат, выгодное вложение в собственную самооценку. Они платят двести рублей за возможность ощутить себя человеком (в темноте кинозала, пока никто не видит) – ибо точно знают, что в жизни сочувствие обходится дороже и болезненнее. На фильме Александра Миндадзе им делать нечего; он снят не для них. Как не для них пришла в город весна.
Но неправы и другие – те, кто помнят о подлинности Чернобыля и не хотят себя, чутких таких и таких нежных, ранить лицезрением чужой беды, случившейся аж 25 лет назад. Они отличаются от первых тем, что хотя бы честны; в их желании оставаться вдали от потрясений большого мира, не имеющих к ним непосредственного отношения, очень мало человеческого – зато с точки зрения животных инстинктов они демонстрируют дюжинное здоровье. Неправы же они потому, что считают события фильма Миндадзе произошедшими давно и не с ними. Сценарист “Парада планет” и постановщик “Отрыва” исторических полотен не снимает. Его интересует – если воспользоваться классической театральной формулой – исключительно “здесь и сейчас”. И нынешний его фильм – не исключение.
Это не означает, что неверна исходная посылка, что фильм “В субботу” – не “про Чернобыль” и что действие происходит не в далекой Припяти в субботу 26 апреля 1986 года. Отнюдь; Аристотель был бы счастлив, увидев, с каким хитроумием Александр Миндадзе соблюдает все три канона драматического единства. Время действия – одни сутки, место действия – город, из которого не выбраться, сюжетная линия – одна, без ответвлений и параллелей, с четким делением на главных и второстепенных персонажей.
Молодой инструктор местного парткома, Валерка, мелкий пройдоха-карьерист, узнает об аварии почти сразу – и, смекнув, что к чему, пытается задать стрекача из проклятого места. Предварительно умыкнув из женской общаги свою зазнобу, которая, кажется, и не ведает, что является объектом нежных чувств (впрочем, кажется, до того, как появиться в ее комнате, не отдает себе в этом отчета и он сам). Но сбежать все никак не удается. То каблук сломался, то румынские “лодочки” в магазин завезли, жаль упускать, то на свадьбе надо отработать наемными лабухами – деньги-то уж заплачены…
Морок гульбы и отчаяния, ипритом расползавшийся в прежних фильмах Миндадзе от места катастрофы по всему миру, “по углам залетая”, здесь воздвигается незримой преградой на пути беглецов. И даже когда воскресным утром Валерка, потеряв накануне сознание средь свадебного угара, приходит в себя в кузове грузовичка, везущего его прочь, – то видит: обугленный, полыхающий Четвертый блок по-прежнему неотвязно высится над ним, совсем рядом, лишь руку протяни…
Единство места – вообще самое жестокое из классической триады: точно так возвысился дракон над Ипполитом, который попытался было сбежать из Трезена от безумств Федры. Однако “принцип трех единств” – не единственное, в чем маститый сценарист следует античным образцам.
Теоретики драмы в свое время переломали немало копий, пытаясь объяснить странную причуду древнегреческих трагедиографов: уже в прологе, сразу, полностью рассказывать дальнейший сюжет. Сходились обычно на том, что зритель, зная наперед перипетии и развязку, будет спокойно и внимательно следить за нюансами драматической техники: азарт нетерпеливого ожидания делает восприятие энергичным, но плоским. Миндадзе – сам того, вероятно, не ведая – трактует это “знание наперед” иначе. Потому что его фильм – не про гибель, которую несет радиация (тут “Писем мертвого человека” и по сей день, пожалуй, хватает), а именно про знание об этой гибели. Гуляя прекрасным весенним выходным днем по улицам своего городка и глядя на лица прохожих, а вечером присутствуя на свадьбе, где веселье, и беззаботность, и ребенок скоро, – главный герой знает: на самом деле они уже мертвы. И сам он мертв. У стронция, как и у любой катастрофы, нет ни цвета, ни запаха: он просто проникает внутрь. Каждая минута – роковая, каждая монтажная склейка – набат; каждый лишний шаг, сделанный по этому городу, убивает надежду, которой и так не было. И обо всем этом почти никто не знает – кроме Валерки, его пассии да бывших друзей, лабающих что-то бессмысленно-оптимистическое с убогой ресторанной эстрады, потому что свадьба: так у Еврипида все знали наперед только боги.
Разница лишь в том, что эти герои – неинтересные, необаятельные, ничем решительно не выдающиеся – быть богами не напрашивались. Да и не по силам им это – в одиночку нести на себе груз безжалостного предвидения… Впрочем, нет. Не совсем в одиночку. Еще об этом знают зрители. Потому что прошло 25 лет.
Миндадзе, коротко говоря, обнаруживает в Еврипиде Хичкока. Хрестоматийная формула саспенса – с бомбой под столом, о которой знают зрители, но не знают ведущие пустой разговор герои, – обретает в фильме “В субботу” бытийный масштаб, нисколько не проигрывая в напряженности. “Историчность” материала – с дотошным воспроизведением фактуры и снайперски найденными речевыми характеристиками образца середины 80-х – не эскапизм, но изощренный прием: драматургия перфекта, необратимость катастрофы. В любом жанровом фильме про глобальные катаклизмы всегда есть допуск сослагательного наклонения: могло бы не случиться, и может еще не случиться. Чернобыль – был; мы – после него; мы – продолжение той истории, у которой продолжения быть не могло. Не над героями, знающими о катастрофе, по-прежнему нависает финальным кадром жерло Четвертого блока, – над нами, ее последышами, владеющими всем проклятым “историческим знанием” – но, подобно тем далеким жертвам, не способными увидеть в воздухе стронций. Катастрофа не заканчивается никогда. Она продолжается. Она всё еще здесь.
