На прошлой неделе народному артисту России Ивану КРАСКО исполнилось 80 лет. Online812 поговорил с ним о языке и театре.
– Вот, говорят, русский язык гибнет под напором интернета – замечали это?
– Зря, что ли, я закончил три курса филфака. Как-то совершенно неожиданно для меня, Кира Васильевна, Андрюшина мама (Андрей Краско – сын Ивана Краско, популярный актер, умер в 2006 г. – Прим. авт), сказала: “У Вани природный слух на русское слово”. Природное и приобретенное – разные вещи.
По центральным каналам сейчас такое говорят! Я уже не могу слышать, когда говорят “побАловал” или когда говорят “одеть на себя шляпу”. Я просто зверею. Сколько ни бью студентов, а они никак не могут запомнить, что можно кого-то одеть и что-то надеть.
– Вы преподаете?
– Я курирую киношколу, есть такие двухгодичные подготовительные курсы, после которых идут в театральную академию.
– Как студенты сегодня – зачем они в киношколу идут?
– Слава влечет. Потом они слышали, что в кино хорошо платят. Почему-то считается, что актерская профессия это – раз плюнуть. Чаще всего так думают, люди с типажными данными, но они не профессионалы.
– Кого приходит больше: талантливых или типажных?
– Больше типажных. Тех, кто заблуждается. Они еще не понимают, что актер не только человек, который может в кого-то перевоплотиться. Он и наблюдатель, и автор, и философ, и проповедник. Мне очень нравится, как сказал итальянский трагик Томазо Сальвинии: “Я должен был играть Ромео, когда мне было восемнадцать, а играл его сорокалетним. Только теперь, когда мне семьдесят, я знаю, как надо играть Ромео”.
– Вы в театре служите или работаете?
– И работаю, и служу.
– В прежние времена говорили: служу.
– В службе есть какой-то стереотипный смысл. У меня служба связана с армией. Я же был командиром корабля и знаю, что такое военная служба, но дело не в этом. Наша актерская профессия – это адское дело.
– Что же в ней такого адского?
– Это же ежедневное самоедство. Вот репетирую Городничего…
– Совсем вроде не ваша роль.
– А почему не может быть Городничего такого, как я? И вообще, Нургалиев очень маленького роста…
– Сейчас модно быть небольшого роста.
– Вот, знаете, как-то раз на этой площадке перед входом в кафе Дома актера мы с двумя молодыми коллегами закончили “малый круг”.
– Что такое “малый круг”?
– Злачные точки. Это – кафе Дома кино, Дома журналиста и Дома актера. Сюда мы пришли чуть разгоряченные. Перед входом в зал стоят два молодых, аккуратно одетых, невысокого роста человека. Я хочу пройти в зал, а один из них мне говорит: “Иван Иванович, вам туда не надо”. Я на него недоуменно посмотрел, как это мне, актеру, и нельзя ходить в Дом актера? “Там творческий вечер Александра Белинского. Вам туда не надо”. – “Это что, какой-то секретный вечер?” – ничего не понимаю я. “Там мэр Анатолий Александрович”. – “Я с ним знаком”. – “Иван Иванович, вам не надо туда”, – настойчиво говорит мне человек, видимо, имея в виду заметный азарт в моих глазах.
Я обиделся. И ушел. Прошло время, и вдруг по телевизору вижу того самого человека, который меня не пускал, а мне говорят, что это Владимир Владимирович Путин. Интересно было бы с ним встретиться, напомнить про эту встречу.
– Сохранилась ли сегодня русская театральная школа, или на нее все-таки повлиял пришедший в Россию капитализм?
– Развал, конечно, влияет, но истребить русскую актерскую школу невозможно. Вот есть у нас театральная академия, там преподает Вениамин Фельштинский. Я назову только двух его учеников – Пореченков, Хабенский. Это все актеры от Бога.
Я поступал в театральный институт, когда два русских курса набирали Борис Вольфович Зон и Елизавета Ивановна Тиме, набрали пятьдесят человек, и нужно было их поделить на два курса. Профессор Зон сказал: “Я беру Ивана Ивановича себе”. – “Почему это вы возьмете его себе?” – спросила Елизавета Ивановна. “Видите ли, я буду ставить пьесу Крона “Офицер флота”. Иван Иванович у нас человек военный, моряк, поэтому он будет консультантом спектакля и сыграет одну из главных ролей. Понимаю, что вы женщина, но я не уступлю вам Ивана Ивановича”. – “Разве вы не понимаете, что мне нужен староста курса. Тем более консультантом на вашем спектакле Иван Иванович и так может быть”. Этот разговор был при мне.
– И вы стали старостой?
– Я был им все четыре года. А потом еще председателем в месткоме БДТ.
– А как вы попали в БДТ?
– Товстоногов взял меня неожиданно для всех. Наш курс пошел к нему показываться, стали составлять список. Я попросил не включать меня в него, все удивились, но я не стал объяснять почему. Помню, что я подыгрывал Жоре Штилю, он был Трубач, а я Егор Булычев.
Алексей Герман, он тогда был очередным режиссером БДТ, прибежал вниз к нам после просмотра: “Который тут Краско? Ваня, это ты?.. Тебя шеф требует”. Прихожу. Сидит худсовет. Помню, у Гоги были очки-хамелеон и какой-то гипнотический магнетизм.
“А вы что, не заинтересованы в службе в нашем театре?” – спросил он меня. “Заинтересован”. – “Вас нет в списке”. – “Я боялся”. – “Кого? Меня?” – “И вас тоже” – честно ответил я. “Подождите, я что-то не понимаю…” – “У меня такой принцип, Георгий Александрович. Или БДТ, или Сибирь”. – “В Сибирь? По этапу?” – “Нет, в Сибири создаются новые театры, и есть предложение поехать туда всем курсом. Я лучше туда поеду, но если я нужен БДТ…” – “Если вы нэ возражаете…” – “Нет, – обрадовался я. – Ни в коем случае не возражаю”. – “Ну, слава богу”, – сказал Гога под хохот худсовета.
С нашего курса он взял четыре человека.
– Как же вы стали председателем месткома в БДТ?
– Очень просто. Дядя Коля Корн затянул меня в партию. Сначала я отнекивался: “Николай Павлович, я был командиром корабля на Дунайской флотилии, и то не вступил в партию. Сейчас-то мне это зачем?” – “Ты по духу большевик, понимаешь, – ответил он. – Пиши заявление”. – “Туда же ходатайства нужны, рекомендации. Где я их возьму?” По его просьбе рекомендации написали Кирилл Лавров и директор театра Нарицин. После того как меня сделали членом партии, тут же избрали председателем месткома. А я был такой безотказный.
– И вы заведовали базой отдыха и другими социальными мероприятиями?
– Не только. Если говорить серьезно, это была вся жизнь театра. Однажды у нас проводился смотр организации труда, и нужно было собрать комиссию из работников театра. Я уговорил войти в нее Копеляна и Полицеймако.
– Актеры вступали в партию, но относились к этому, если верить их нынешним воспоминаниям, очень иронично…
– Не все. Некоторые делали карьеру и получали звания. Или использовали общественную работу в театре.
– А потом в кухнях смеялись?
– Не знаю, не могу судить. Мне рассказывал Борис Рацер, как он с Володей Константиновым услышали в Комарове по радио о том, что Смоктуновскому присвоили звание заслуженного артиста России. Проходя мимо его дачи, увидели, как Иннокентий Михайлович копается в грядках на огороде, и поздравили его. Смоктуновский молчал. “Вы не рады?” – “Понимаете, был один приличный артист, а теперь его нет”.
На получение звания артиста выдвигал театр, а если точнее, то партком, местком, худрук и комитет комсомола. Заявка отправлялась в Управление культуры, после этого уходила в обком партии, ЦК и Министерство культуры. Мое дело на получение звания заслуженного артиста пролежало в обкоме партии 6 лет.
– Почему так долго?
– Потому что у меня был конфликт с Агамирзяном, главным режиссером Театра имени Комиссаржевской. А Стас Ландграф, с которым мы были выдвинуты на звание одновременно, получил его через два года.
– В итоге, когда вы стали заслуженным?
– В 46.
– Какие отношения складывались у вас с Товстоноговым?
– Хорошие. До того смотра, о котором я стал рассказывать. В своем докладе на общем собрании я позволил себе сделать замечание, что молодые артисты в театре ничего не знают о своей перспективе, что им не на что надеяться.
Как тут взъярился Товстоногов! Он был очень взрывной, вскочил и сразу стал выступать: “Когда уважаемый докладчик будет стоять во главе театра, то у него будут играть все артисты!” Вот как. До этого я был Ваня, а тут – “уважаемый докладчик”.
После этого собрания он избегал встречи со мной целый месяц. У них была традиция: каждое утро они с Копеляном у входа в театр рассказывали друг другу по свежему анекдоту. Если анекдот был не крепкого заквасу, они допускали и других. Как только Гога видел меня, то переставал смеяться и уходил. “Он боится вас”, – говорил мне Ефим Захарович.
– И чем закончилась эта история?
– После смотра был дан месяц на исправление недостатков. Мне сказали: “Позвони ему до собрания”. Я решился, позвонил. “Слушаю вас, Иван Иванович”. – “У нас будет подведение итогов того печального смотра”. – “Печального? – удивляется он. – Почему печального?” Я еще не успел никому сказать о нашем разговоре, как об этом знал весь театр.
И вот он выступает на собрании: “Наконец-то я понял, зачем в театре нужна профсоюзная организация. Она нужна для того, чтобы были учтены интересы не только отдельного члена профсоюза, но и организации. И в этом заслуга одного человека – Ивана Ивановича Краско. Я ему глубоко благодарен”. Я чуть не умер после таких слов. Это был поворот на 180 градусов. Да и для всех его выступление было бомбой.
– Коллеги вас поддерживали?
– Все были “за”, но – за кулисами. Для меня была важна эта поддержка, хоть она и была молчаливая. Артист очень зависимый человек, особенно если не занимает ведущего положения в театре. Например, Копелян мог сказать Товстоногову: “Георгий Александрович, вы взяли вот эту актрису, не спрашивая нашего мнения, а уволить ее хотите с помощью худсовета. Вам не кажется, что это не совсем пристойно?” И после этих слов Товстоногов снимал вопрос.
– Так мог сказать только Копелян?
– Да. Больше никто. Все молчали. Те, кто говорил, уходили из театра.
Юрский мог спрашивать только по творческим вопросам. При мне Товстоногов говорил ему: “Сегодня надо стараться играть, как премьеру”. – “Но у меня сегодня совсем другое самочувствие”, – отвечает Юрский. “И что вы предлагаете? Как вы будете сегодня играть?” – “Мне кажется, сегодня я буду играть так, как могу играть сегодня”. – “Ну, правильно. Вы сами себе и ответили”.
– Почему из ленинградских театров самым известным в Союзе был БДТ? Другие были серые, что ли?
– Это действительно было так. До Товстоногова Стржельчик был эдаким “голубым” героем, который играл что-то типа “труля-ля-ля”, а при Товстоногове стал великим артистом. Товстоногов был гением режиссуры, он открывал в актере самую главную струну. У него звучали все артисты в театре.
Почему, когда Лавров предложил ему Луспекаева, он сразу вцепился в него? У него было звериное чутье на дарование. Потом он говорил: “С приходом Луспекаева поменялась природа существования актеров театра”.
– А почему ушел Юрский?
– Юрский был равноценен Товстоногову, но это мое субъективное мнение. После того как Юрский поставил “Фантазии Фарятьева” и булгаковского “Мольера”, Товстоногов вынужден был ему сказать: “Два медведя в одной берлоге не уживаются”.
Подозреваю, что сказал он это не без влияния обкома партии. Всем известны слова Романова про Юрского: “Чего этот еврей заполонил там сцену?” Надо сказать, что спектакли Юрского пользовались громадным успехом. Вскоре он уехал.
– Вы столько лет на сцене. Не надоело?
– Абсолютно нет. Кто-то мне передал слова Кирилла Лаврова, дескать, в восемьдесят лет стыдно появляться на сцене. Я даже переспросил: неужели Кирилл так сказал? Не мог он так сказать. Настоящий артист мечтает умереть на сцене.
Другое дело, что может быть трудно или сложно. Но – не стыдно! Это же зов души. В детстве я стеснялся сказать взрослым, что хочу быть артистом. Боялся, что засмеют. Я скрывал свои желания до того, пока не стал мичманом.
