В самом конце сезона 2008 года Темур Чхеидзе выпустил в БДТ премьеру «Дядюшкиного сна», инсценировку повести Ф. М. Достоевского.
Выбор материала изначально казался провиденциальным. Во-первых, на сцену одновременно могут выйти Алиса Фрейндлих и Олег Басилашвили – да еще в превосходных, “с ниточкой”, ролях классического репертуара (а для актеров их возраста таких ролей все меньше). И во-вторых: академический театр, столь жестоко (но чаще всего вполне справедливо) критикуемый ныне за “аутизм”, потерю ориентации во времени и пространстве и едва ли не старческое слабоумие, может посчитаться со своими поспешными гонителями, бесстрашно взявшись за “скверный анекдот”, случившийся с гротескным дряхлым старцем Князем К.
И не побояться ни неизбежных сравнений (драгоценный наш “обломок классической театральной культуры” удивительно под стать крошащемуся на части “обломку аристократии” Достоевского), ни зубоскальства, ни даже самоиронии. Потому что рано старика списывать со счетов и грозить сдать в сумасшедший дом, как героя “Дядюшкиного сна”. Пока у него в запасе есть еще хотя бы одна по-настоящему фантастическая сцена. А она в спектакле БДТ есть.
“Сон” начинается вполне мирно, в той сдержанной, благопристойно-академической манере, которая обычно заставляет подозревать, что и впрямь сном все дело и закончится. Впрочем, обстановка к дремотным мечтаниям не располагает: неладно что-то в благородном доме Марьи Александровны Москалевой, гранд-дамы губернского города Мордасова: полы опасно вздыблены, белые занавески порхают в самых неожиданных местах, маятник в напольных часах вот-вот замрет – то ли от скуки провинциальной, то ли от дряхлости. Но и тревожиться особенно нечего – это все тот же привычный набор в высшей степени “бонтонных” академических метафор, да вот уже и самовар несут, пора чай пить.
Звезды БДТ, как сказано в известной пьесе, “не отклоняются от своего пути”. Они надежно сияют во всем своем несравненном блеске. Олег Басилашвили безупречно комичен в роли рамолического князя К. Его вороной паричок, его белила и румяна, его “пружинки” и “пробковая нога”, его подагра, провалы в памяти и бог весть что еще – выше всяческих похвал. “Полукомпозиция” – так аттестовали князя в повести Достоевского – механического в этом существе куда больше, чем человеческого. Но законы академического равновесия неукоснительно соблюдаются даже в такой эксцентрической роли – и жестокие радости чистого гротеска (как он коленкой-то!) уравновешиваются тихой лирической печалью: Князь не только смешон, но и трогателен в своей стариковской беспомощности, и правдивый рассказ его про то, как лорд Байрон восхитительно танцевал краковяк на Венском конгрессе, не лишен маразматического обаяния, куда более свойственного иным почтенным мемуаристам, чем они сами полагают.
Впрочем, искать (и некоторые умудряются даже находить!) в этой роли “другого Басилашвили” – занятие праздное: все краски, используемые мастером, знакомы, что не умаляет восхищения от искусства их смешивания в очередной “полукомпозиции”. Да и зачем нам другой Басилашвили?
А вот предсказуемое великолепие Алисы Фрейндлих сообщает роли Марьи Александровны Москалевой некое дополнительное содержание. Дело в том, что Фрейндлих – одна из немногих наших актрис, которые не убедительны в ролях провинциалок. “Недостаток”, на мой вкус, более чем извинительный… Не губернская “львица” в безуспешной погоне за призрачным счастьем пытается женить беззащитного маразматика на своей дочери, не гнушаясь для этой цели никакими средствами – нет, это “вдовствующая королева в изгнании” опускается до хлопот, поскольку все “обломки аристократии” должны принадлежать ей безраздельно.
По-“достоевски” густое провинциальное варево из грандиозных сплетен и вульгарнейших скандалов, копеечных помыслов, мелочного злословия и беспросветной лжи, все это превращается у Марьи Санны в не лишенную изысканности интригу, скроенную по моральным лекалам тех времен, когда о морали думали меньше, чем о стиле.
Но у этой королевы была дочь – царевна. В этом и парадокс. Юная Полина Толстун, сочетая в своей игре доходящую до резкости отчетливость с чисто классическим изяществом, играет Зину Москалеву существом “двумирным”, чья истинная родословная – далеко за пределами незадачливого Мордасова. Она барышня глубоко здешняя, но не своевременная. Куда качнулся маятник, что такое натикали часы – когда под таинственный аккомпанемент механических перезвонов Зина запела перед князем дивную сказочку про гостей “медведя-боярина”?
Никакого рекомендованного Федором Михайловичем “старинного французского романса, в котором много рыцарского” в этом ключевом эпизоде Темур Чхеидзе не оставил. Следует бескомпромиссно странная, на грани откровения безрассудная сцена, когда вместо светского удовольствия, призванного растрогать и обольстить старого волокиту, Зина Москалева вдруг устраивает сеанс эзотерической мелодекламации, и отрывок из пушкинской “Сказки о медведихе” (и сам по себе довольно темный) на музыку Александра Кнайфеля завораживает зал, не говоря уже о совершенно загипнотизированном князе. Можно сколько угодно рассуждать о фольклорной магии, но, кажется, Чхеидзе в этом спектакле удалось попасть в такую заветную точку, где время не только останавливается, но и стремительно течет вспять.
“Я теперь только вспомнил, а тогда я думал, что все будет лучше, чем оно потом было”, – говорит потрясенный князь. И дело не в том, что несчастный старик внезапно решил жениться на прекрасной девушке, а в том, что ему открылось, что жизнь его когда-то обещала смысл. Пусть неправдоподобно давно обещала, быть может в детстве, быть может – еще задолго до него. Был смысл. И лорд Байрон – пусть он и не танцевал краковяк, но ведь был он, лорд Байрон?
Лилия Шитенбург
