Планировалось, что долгожданный фильм «Асса-2» Сергея Соловьева выйдет в прокат в сентябре, но, похоже, что и продолжение культовой «Ассы», и киноизложение «Анны Карениной» Льва Толстого, которую должны были запустить неделей позже, – отложилось до февраля. Пока Соловьев напоминает о себе народу литературным творчеством – воспоминаниями «Начало. То да се», и своими киносценариями, тоже изданными. Как народ ждет «Ассу-2», рассказывать не надо. Все в этом фильме интригует, начиная с двойного сюжета – снимается «Анна Каренина», а попутно развиваются события вокруг прежних героев «Ассы» – и заканчивая участием в нем Сергея Шнурова.
«Анна Каренина», судя по всему, народ интересует меньше – а зря. По тому, как трепетно она снималась, это будет настоящая соловьевская песня по Толстому. Режиссер говорит, он чувствует себя, доверенным лицом графа.
– Вы дебютировали “Егором Булычевым” по Максиму Горькому, там главный герой сетует – “не на той улице живу”. И ваш респектабельный мафиози с томиком Эйдельмана из “Ассы” – тоже в сущности уходящая натура. Вы что, с юности были заточены на уходящее?
– У меня заточенность равновеликая – на уходящее и приходящее. Нет у меня страсти малеровской – все время думать о смерти, и все это дело воплощать. Но я понимаю, что вся наша жизнь состоит из этой своего рода гармонии. И когда ты растекаешься в улыбке от радости приходящего, надо помнить что все приходящее в конце концов становится уходящим. Это осознание свойственно всякому нормальному человеческому разуму. Но сам я не декадент.
– А почему первое кино вы сняли про Булычева?
– Да на самом деле это стечение обстоятельств. Я очень хотел снимать Чехова, “Вишневый сад”…
– Опять про уходящую натуру! Но все, молчу-молчу!
– …А наш кинематографический начальник Баскаков – дело было в 68-м году, время студенческих парижских волнений, – как раз тогда находился в Париже, где на Елисейских полях с огромным успехом шел “Егор Булычев”, именно в связи с революционными событиями. И по возвращении Баскакова осенило: “Да на хрена нам “Вишневый сад”? Все снимают Чехова, вон сейчас Кончаловский снимает “Дядю Ваню”. А есть хороший пролетарский писатель, который пользуется огромным успехом в мире. Давайте, “Егора Булычева” попробуйте снять”. Но надо сказать, я так и не превратился в поклонника великого пролетарского мастера. Меня раздражала вся эта история. А самое главное, я все никак не мог понять, кто кем там кому приходится. У Горького всегда это очень сложно понять.
– И имена еще неяркие такие – Шура, Ксения, Синцов какой-нибудь или Звонцов…
– Помимо этого, там еще куча родственников – шурины, тести, кумовья. И у меня огромное количество времени ушло на эти кумовские упражнения. Я, помню, взял бумагу и начертил, кто на ком женат…
– А у Маркеса в “Сто лет одиночества” не путались в фамилиях?
– У Маркеса все значительно проще. Потому что в принципе там все это неважно, у него все эти Хосе Аркадио Аурелиано Буэндиа бесконечные – чистой воды барочные завитушки. А у Горького важно, ведь все эти родственники повязаны на деньгах – у кого деньги, кто кому наследует, кто кому должен. Алексея Максимовича всю жизнь интересовало – откуда деньги берутся и как они могут исчезнуть. И вот когда я разобрался в этих семейных связях, вздохнул с облегчением: “Ну, все, теперь можно снимать нормально”. Так что об этом я думал, снимая “Егора Булычева”, а о смерти совершенно не думал (напомню, что там герой – предприниматель, умирая, предвидит гибель старого мира. – Прим. авт.).
– Может, потому трудно разобраться в родственных связях у Горького, что уже тогда в России была проблема семьи…
– Знаете что – вы неудачно сейчас ко мне попали. Я не хочу говорить ни о каких проблемах – меня вообще не интересуют никакие проблемы. Потому что я понял: на каждую проблему есть своя антипроблема, на каждую антипроблему есть своя новая проблема. И на самом деле все мы занимаемся дурацкой, никому не нужной игрой ума в проблемы. Жизнь – она круче, интереснее, чем все наши тупые проблемы.
– А “Анна Каренина”, которую вы снимали, она что, не про семейные проблемы?
– Нет-нет. Если мы говорим о Карениной, то мы говорим о восхитительных картинах русской жизни. Вот все, что меня волновало и интересовало. Ничего мозгляческого: хорошо изменять мужу, плохо изменять мужу. Мне на все это было наплевать. Роман Льва Николаевича Толстого не о семье, не об измене Карениной семье. Роман – о любви. И картину я снимал о женщине, которая была одновременно и очень счастливой, и невероятно несчастной. Когда Цветаеву спросили о Карениной, она ответила: “Это судьба женщины, которая получила все, что она хотела”.
И еще это картина о совести, потому что Каренина обладала гипертрофированной совестью. Именно поэтому она бросилась под колеса поезда, а не потому, что была женщиной с неуравновешенной психикой. Меня очень волнует, что мы сейчас переживаем одну из самых бессовестных эпох, когда молодые живут по формуле “цена успеха есть полная потеря совести”. А это ведет к вырождению нации, более того, к вырождению самой жизни.
Вот это нужно понимать. И когда я это понял, все проблемы из меня вылетели раз и навсегда. Потому что любовь – это не проблема. Любовь – это жизнь.
– Кстати, вот описания сексуальных сцен – не самая сильная сторона русской классики.
– Кто вам это сказал?! Возьмите, перечитайте Бунина, который любовь называл солнечным ударом, – ну, что вы такое говорите.
– У Мопассана сексуальней.
– Возьмите Бунина и возьмите Мопассана. Мопассан – скучный онанист, тоскливый такой эропрагматик рядом с великолепием эротического понимания природы человека у Бунина. Или почитайте Вересаева. А Пушкин, который с 13 – 14 лет очень загрязнил свой мозг проблемами эротизма и не мог от них освободиться до смертного часа.
– Они переживали, но не описывали.
– Еще как! Гениально описывали. Баркова почитайте.
– Ну, нашли образец – матерщинник…
– А вам что нужно? Большую советскую энциклопедию по эротике? Вот этого и правда не было. И очень хорошо. Эротика в русской литературе была как раз в той пропорции, которая необходима людям.
– А почему, объясните, у нас, в русской литературе нет своей “Саги о Форсайтах” или “Будденброков”.
– Это не о семьях. Это о западном понимании устройства семьи. А у нас нет такого понимания. У нас другое понимание.
– Какое? Как в “Господах Головлевых” или “Братьях Карамазовых”?
– Зачем вы воспринимаете русскую литературу как оглавление семейной жизни? Возьмите шире – больной Некрасов умирает в постели умершего Белинского. Вы вспомните, что у них там вообще творилось, с точки зрения эротических связей и всего прочего. Туда же страшно заходить, на улицу Некрасова (имеется в виду Музей-квартира Некрасова, там Соловьев снимал “квартиру Стива Облонского”. – Прим. авт.). Вы говорите, “у нас не было того, не было сего”. Да у нас такое было! А вот у западных писателей не было, поэтому они писали длинные, нудные саги.
А вообще эротике и прочему такому нужно учиться не у литературных произведений…
– А где? В подворотне, что ли?
– Между прочим, все, чего нам не хватает в газетах, в журналах, – все это замечательно дополняет подворотня. У меня, к примеру, сохранились самые нежные воспоминания о питерской подворотне. Меня там многому научили, чему не научила русская литература. От литературы надо получать совершенно другой тип знаний, который мы называем эстетическим наслаждением.
Еще раз говорю – гениальный роман Льва Николаевича Толстого велик потрясающим изображением удивительно тонких, верных, многомерных картин русской жизни. И проблема там одна – проблема любви. А проблема любви – это проблема жизни. Поэтому роман такой всеобъемлющий.
– Что же тогда чуткий к женской природе Лев Николаевич не мог со своей Софьей Андреевной разобраться?
– Это другой вопрос. И не надо валить все в одну кучу. И вообще оставьте классика в покое – все он чувствовал, понимал. Знаете, как у Блока спросили: “У вас был такой взлет, когда вы писали стихи о Прекрасной Даме, а сейчас – такое падение, говорят, вы выпиваете. Может, вам что-нибудь мешает писать?” Блок отвечает: “Да, мне мешает писать”. – “Что? Кто?” – “Лев Толстой”. – “А как, чем же он вам так мешает?” – “Да тем, что знаю, что вот я пишу чушь какую-нибудь, стишок, а он в это время сидит в своей Ясной Поляне и пишет какую-нибудь новую “Анну Каренину”. Вот это очень мешает писать стишок”. Блок был умный, совестливый, настоящий человек.
– А бесконечная назидательность Толстого вас не раздражает?
– Да не был он назидательным. Как-то Софья Андреевна подошла к Льву Николаевичу и говорит: “Левушка, приезжает моя сестра сегодня. Давай сварим куриный супчик? Ну не будем позориться с этим горохом вечным. Стыдно мне. Давай сварим курочку, и будет у нас куриный супчик”. Он отвечает: “Давай сварим курочку, и будет у нас куриный супчик! Только я тебя попрошу сначала курочку привязать веревкой к ножке стула, потом твоей сестренке дать ножик, пусть она ее прирежет, а потом ты ее сваришь! И если вам это нравится – ешьте куриный супчик!” Вот вам Лев Николаевич Толстой – абсолютно не назидательный, а очень конкретный: хотите куриного супчика – режьте!
– А как, кстати, у вас насчет культа еды?
– Как-то я устал есть. Челюсти устали. Желудок устал – столько уже переработано хорошего продукта на г…о.
– Что-то сегодня ничего вас не волнует…
– Почему? Меня много чего волнует. Меня только не волнует то, что называется “проблемами”. Я просто зверею, когда слышу вот это – “год семьи”, “год развода”, “год русского языка”. Что это такое?! “Год семьи” – какой семьи, что за семья? Нет, я прекрасно понимаю, зачем все это нужно с точки зрения общественности. Но мне это все неинтересно.
– А что интересно?
– О-о-о! Огромное количество вещей и людей. Огромное! Исаак Иосифович Шварц мне интересен, Сережа Шнуров мне интересен. Боря Гребенщиков мне интересен. Русский музей. Эрмитаж. Петербург. Роман Льва Николаевича Толстого “Анна Каренина”. Сам Лев Николаевич с его рассказом о том, как сварить сестричке куриный бульончик. И все не является никакой проблемой – ни гуманизации, ни дегуманизации. Как сказал Георгий Свиридов – добрейший человек, между прочим, – про музыку одного композитора: “Все это чистейшей воды онанизм”. Так вот я не хочу участвовать в этом публичном онанизме, во всех этих обсуждениях проблем, актуальных тем, разговорах о ностальгии, о творчестве. Надо просто работать. Я – антиконцептуалист. Все концепции – одна идиотичней другой.
И в “Ассе-2”, кстати, нет никакой проблемы, никакой концепции, никакой морали. А есть рассказ о героях первой “Ассы” спустя 20 лет.
– Кстати, откуда это название “Асса” вообще взялось?
– Это все благодаря Сереже Бугаеву, “Африке”. Поначалу фильм назывался “Здравствуй, мальчик Бананан” или еще как-то, в том смысле, что “здравствуй, новый мальчик”. А как-то ночью Сережа пришел ко мне и говорит: “Назовите фильм “Асса”!” – “Но почему “Асса”?” – “Не важно, если хотите фильму успеха, назовите “Асса”, – твердит Африка. – А почему, я вам завтра скажу”. Только чтобы отвязаться, я пообещал ему. На следующий день он разродился каким-то словоблудием про “чистых” и “нечистых” спасенных тварей, про ветхозаветного Ноя, который, сойдя на землю со своего ковчега, вскричал: “Ас-с-са!!” А потом, поняв, как он меня всем этим утомил, Бугаев сказал: “Ну не хотите так, тогда можете это название рассматривать как аббревиатуру: “Автор Соловьев Сергей Александрович”.
– 20 лет назад Цой пел “Мы ждем перемен!”. Вы сейчас понимаете, каких перемен тогда хотели.
– Да, мне тоже хочется понять, до чего доорались. Но в то же время я вам вот что скажу. Я во ВГИК поступил в 1962 году. И если задуматься, чем отличается хороший человек 1962 года от хорошего человека 2008 года, то понимаешь, что ни-чем! По существу не изменилось ничего. Все это байда – “современное” – “не современное”, “молодежь” – “не молодежь”. Жизнь ведь состоит не из “андеграундных” и “классических” и даже не из молодых и старых, а из людей нормальных и не нормальных, из порядочных и из подонков, из талантливых и не очень.
– Получилось соединить в вашей “Ассе-2” андеграунд с классикой – Шнурова с Башметом?
– Это было восхитительно! Они даже подружились на съемках. Мы как-то снимали ночью в Филармонии. Юра играл концерт для фортепьяно и альта. А Шнур не снимался, пришел просто послушать. Досидел до трех часов ночи. Потом они успели, видимо, немного выпить. И я увидел следующую сцену: Сергей поддерживает Юру за локоток и говорит: “Юр, трам-та-ра-пам-пам, да ты же по-настоящему талантливый человек! Ну, на кой, тра-та-та-та, тебе нужна вся эта херня с колоннами? Иди ко мне на клавиши”.
На самом деле настоящий андеграунд вышел из глубочайшего понимания классики. Поэтому для меня очень важно вот это братство Шнура и Башмета.
– Работа ваша над “Анной Карениной” растянулась на 15 лет. Это как – плохо?
– Наоборот, очень хорошо, что так случилось. Хотя бы потому, что актеры, которые снялись в этой картине, стали зрелее. Если бы вы увидели первые пробы Олега Янковского (он играет Каренина. – Прим. авт.), то у него там еще глаза горят и стреляют в разные стороны, а нынче в них есть та жизненная горечь, которая нужна мне в его герое.
И вообще, единственное, что я хорошо усвоил во время своего довольно длительного пребывания в этой жизни – в абсолютной правильности пословицы: все что ни делается, все к лучшему.
– А масса нереализованных проектов? Неужели не обидно?
– Очень хорошо, что они не реализованы. Значит, так надо. Правда, не знаю кому. Это единственный концепт, с которым я готов согласиться.
Елена Боброва
