О чем снял кино Сергей Лозница?
Фильм Сергея Лозницы «Аустерлиц» добрался до российского проката через более чем полгода после венецианской премьеры. На его счету уже несколько международных наград, о нем написано множество рецензий разной степени толковости, да и сам режиссер не скупился на интервью, в которых терпеливо разъяснял замысел фильма. Короче, «Аустерлиц» – одно из самых громких событий в мировом кино за прошедший год, и каждый, кто вздумает посмотреть фильм Лозницы на большом экране, без труда найдет в Сети массу материала, который утвердит либо разубедит его в этом решении.
И всё же, как ни странно, об «Аустерлице» сказано не всё. Более того – о нем, насколько мне известно, не сказано главное. Ну так пора.
«Аустерлиц» – фильм о концлагерях, ставших музеями; точнее – о посетителях этих музеев. Тех, что приехали вместе с тургруппой осмотреть бараки и печи крематориев, или же просто, будучи местными жителями, решили провести за этим осмотром ясный воскресный день вместе с родными и близкими. Фирменный стиль Лозницы, который принято называть холодным (а то и ледяным) и отстраненным (а то и безучастным), фиксирует поведение посетителей на длинных статичных планах, смонтированных в математически непреложной последовательности. Камера наблюдает, с каким энтузиазмом семьи и влюбленные парочки снимают селфи на фоне надписи «Труд дает свободу», как толпятся туристы в крематории, как снуют дети по коридорам бараков, – а вот и мужчина зрелых лет встает к расстрельному столбу, с видимым удовольствием задирая скрещенные руки, пока его милая супруга делает памятные снимки… Как всегда, Лозница всеми средствами избегает малейшей тени авторского отношения к происходящему на экране, и потому то, что у едва ли не всякого другого режиссера неминуемо обернулось бы сарказмом и гротеском, в бестрепетном исполнении Сергея Лозницы многими было воспринято как диагноз, невыносимо жуткий в своей объективности.
К обвинениям в мизантропии Лознице уже давно не привыкать, но, кажется, никогда они еще не принимали столь массового характера, как с этим его фильмом. Особенно со стороны тех, нежных душою и пестующих собственную участливость, что пуще всего боятся обнаружить мизантропию в себе самих – и приходят в ужас, когда при просмотре «Аустерлица» оказываются не в силах справиться с ней, нарастающей изнутри и подкатывающей к горлу, – и, разумеется, принимаются обвинять в ней режиссера: дескать, как он мог такое во мне посеять, о, жестокий!.. Что ж, для того Лозница и подходит столь скрупулезно и основательно к задаче самоустранения из своих фильмов, чтобы не мешать зрителям выходить с экранной реальностью один на один – и отражаться в ней. Таково базовое свойство «зеркала экрана», особенно столь тщательно отполированного и протертого, как в фильмах Лозницы.
Лозница – более всего исследователь, и объектом исследования в «Аустерлице» является загадка (на которую он, впрочем, так и не нашел ответа, даже сняв фильм): что, собственно, побуждает всех этих людей идти в концлагерные мемориалы? Чего они там ищут, что надеются увидеть, заглядывая в жерло давно остывших печей? Что они – десятки тысяч – вообще там делают? Да, их реакции, увиденные кинокамерой, выглядят несообразно произошедшему в этом месте, мелко, пошло, глупо, кощунственно – а какие реакции выглядели бы сообразно? Почтительно промолчать? Упасть в обморок? По слову Галича, «подтянувши штаны, преклонить колена»? Но на то концлагеря и стали переломным моментом в самоосознании человечества и ознаменовали глубочайший кризис человечности в истории, что произошедшее в них невозможно вместить в понимание, что их кошмар выходит за пределы любых эмоциональных ресурсов нормального человека. Лозница говорил мне, что его при виде бойкости туристов не оставляло ощущение, будто они празднуют собственное выживание: можно хоть к расстрельному столбу встать – всё равно ведь не расстреляют; вот вам всем!
И это, конечно, просто иллюзия, порожденная нормальным человеческим защитным инстинктом, как и все эти реакции, заснятые камерой, суть лишь бессознательная попытка отнестись к иррациональному как к чему-то понятному, доступному для понимания: заземлить ужас, чтобы вынести сам факт его возможности. Но подлинный-то вопрос остается. Можно объяснить, почему пришедшие в мемориал люди так себя ведут, однако почему они вообще туда пришли? Удостовериться, что событий, которые этот мемориал означает, больше здесь нет? Обнаружить безопасность их отсутствия, вглядываясь во всё, не видеть ничего – и испытать от этого одновременно кощунственное и нормальное облегчение?
…Сергей Лозница всегда, снимая кино, будь то документальное или игровое, выявлял загадку в материале, словно бы некую пульсирующую зону тайны, чьи импульсы, по мере развертывания фильма, становились всё отчетливее и мучительнее. То, что поначалу могло показаться ясным или известным (как в «Блокаде» или «Майдане»), обнаруживало свою непроницаемость, будто внутри содержалось абсолютно черное ядро: чем лучше его становилось видно, тем понятнее было, что проникнуть в него взглядом не удастся. «Аустерлиц» вроде бы даже «облегчал» этот процесс; что суть концлагеря непостижима, известно и так, изначально. Но, взявшись за «слишком» подходящий для себя материал, Лозница не удовольствовался тавтологией; он просто (возможно – всего лишь более явно, чем обычно) перевел сюжет на уровень выше.
Коротко говоря, «Аустерлиц» – фильм не о концлагерях и не о туристах, это фильм о бессилии взгляда, пусть сколь угодно пристального. Туристы зачем-то являются в Дахау и глазеют на выгребные ямы – но ведь и Лозница зачем-то является в Дахау и глазеет на туристов.
Концлагерь остается загадкой для тех – но ведь и они сами остаются загадкой для автора. Странный импульс, побуждающий документалиста, столкнувшегося с непостижимой тайной, вскинуть камеру на плечо, запустить запись и начать в эту тайну вглядываться через кинообъектив, – кажется, тот же самый, что побуждает зеваку праздного, услышавшего слово «концлагерь», заплатить за вход, подойти к печи крематория и начать в нее смотреть, фотографируя ее, фотографируя себя рядом с ней. Ни тот ни другой не разгадают загадку – и, вероятно, знают об этом наперед – и, вероятно, именно невозможность этого знания будут фиксировать своим объективом, создавая из нее иллюзию триумфа (личного, художественного – да хоть фестивального).
«Аустерлиц» – более всего фильм о кино как таковом; в конце концов, режиссеры – тысячи, десятки тысяч – относятся к реальности, на которую глазеют и которую перерабатывают в кинокартины, не более трепетно, чем герои фильма Лозницы; да что там – примерно так и относятся. Кубрик в финале «Космической одиссеи» предупреждал: всё, что нам на самом деле суждено увидеть от реальности, – всего лишь черный монолит. Всё, что понадобилось Лознице, – найти этот монолит здесь и сейчас и снять фильм о том, как смотрят на него туристы. Во все широко закрытые глаза.
Алексей ГУСЕВ
