7 июня 1848 года ушел из жизни неистовый Виссарион Белинский.
Его дед-священник слыл аскетом и праведником, отец же бросил духовное поприще ради карьеры лекаря, но в захолустном Чембаре публика чуралась открытого вольнодумца и безбожника.
«Мать моя, — вспоминал Белинский, — была охотница рыскать по кумушкам; я, грудной ребенок, оставался с нянькою, нанятою девкою; чтоб я не беспокоил ее своим криком, она меня душила и била. Впрочем, я не был грудным: родился я больным при смерти, груди не брал и не знал ее… сосал я рожок, и то, если молоко было прокислое и гнилое — свежего не мог брать… Отец меня терпеть не мог, ругал, унижал, придирался, бил нещадно и ругал площадно — вечная ему память. Я в семействе был чужой».
В полуголодные годы в Московском университете, добившие остатки его здоровья, Белинский сотворил пламенную трагедию «Дмитрий Калинин», за которую был отчислен «по слабости здоровья и притом по ограниченности способностей».
Помимо чахотки, Белинский заразился еще и гегельянским афоризмом «всё действительное разумно» и впал в исступленное примирение с «действительностью», хотя, если бы даже какой-то высший разум и существовал, все равно было бы неизвестно, угодно ли ему примирение или протест. Не мудрено, что гегельянство сменил социализм, ставший для Белинского «идеею идей, бытием бытия, вопросом вопросов, альфою и омегою веры и знания».
Веры без берегов: «Я начинаю любить человечество по-маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнём и мечом истребил бы остальную»; «Да и что кровь тысячей в сравнении с унижением и страданием миллионов?». Задумываться ли, что его греза принесет унижения и страдания именно миллионам?
К счастью, весь жар своей души ему удалось вложить только в критику: «Литературе расейской — моя жизнь и моя кровь». С обычной своей безоглядностью и отсутствием сомнений Белинский превозносил «реалистов», объявлял Пушкина отставшим от современной науки и превозносил Гоголя, изображающего жизнь, как она есть. Хотя задача искусства отнюдь не в отражении жизни, а в ее художественном преображении, и оба русских гения именно в этом и остались непревзойденными — Пушкин преображал страшное в прекрасное, а Гоголь противное в забавное.
Некрасивый, болезненно застенчивый, не знавший женской любви, потерявший во младенчестве двух детей, впадавший в отчаяние от пустякового карточного проигрыша, этот вечный ребенок сжег себя в служении великим химерам.
Ницше считал такую судьбу наипрекраснейшей участью смертного.
Александр Мелихов
