Из этой книги о Пушкине, о котором, казалось бы, сказано все, выходишь поумневшим, если не ругаться и не отмахиваться, а вдумываться и отвечать.
Николай Гуданец. Певец свободы или гипноз репутации. Очерки политической биографии Пушкина (1820–1823). — М. ; СПб. : Нестор-История, 2021.
Перед одним из скандальных дореволюционных выступлений русских футуристов полицейский чин велел им не касаться начальства и Пушкина. Николай Гуданец дерзко нарушил вторую часть этого распоряжения.
Наиболее шокирующие цитаты.
.
«Он оскопил в себе гражданина сам, из по-человечески понятного страха перед Левиафаном российской власти».
.
«Вряд ли кто-нибудь осмелится объявить, что под маской экзальтированного пушкинского дружелюбия скрывался черствый эгоист».
.
Н.Гуданец полностью признает гениальность Пушкина как поэта, он отрицает лишь те дюжинные добродетели, которыми наградили поэта его пламенные почитатели. В первую очередь гражданскими, а во вторую моральными. На которые Пушкин никогда не претендовал: «Поэзия выше нравственности. Или, во всяком случае — совсем иное дело. Господи Суси! Какое дело поэту до добродетели и порока? Разве их одна поэтическая сторона!»
Это главные ключевые слова: одна поэтическая сторона. (Для звуков жизни не щадить? Нас возвышающий обман?)
Вот что Пушкин писал Вяземскому о героизме поляков при Остроленке: «Все это хорошо в поэтическом отношении. Но все-таки их надобно задушить».
Можно называть столь четкое противопоставление поэтического и практического цинизмом, но, на мой взгляд, это и есть назначение поэзии — возвышать, а не служить руководством к действию. На практике Пушкина бесила скупость его отца, но, когда он перенес бытовой конфликт в поэтическую сферу, в сферу чарующих звуков и возвышающих обманов, Скупой рыцарь приобрел не только красоту, но и едва ли не величие.
Главная тема книги — воинствующий антидемократизм Пушкина, его презрение к толпе, к «человеческому стаду».
.
«Оскорбленный в лучших чувствах Пушкин не скупится на эпитеты. Во всем виновата презренная бездушная толпа.
…Давайте стряхнем гипноз благозвучных строк и оценим смысл высказывания. Пушкин охладел к проповеди «Истины свободной», поскольку она якобы отвергнута статистическим большинством народонаселения. Здесь нет и помину о такой исконной русской ценности, как стояние за правду, или хотя бы о чести аристократа.
…Правильно ли будет считать, что таким образом Пушкин простодушно сознаётся в своем приспособленчестве?»
.
Неправильно, отвечаю я, ибо поэт в своем творчестве стремится не уладить земные делишки, в том числе оправдать свое отступничество, если бы даже таковое имело место, а укрупнить, возвысить поэтическую сторону воспеваемого явления.
Гуданец впадает в ту же ошибку буквализма, что и его оппоненты. Они буквалистически и хуже того — политически истолковывают поэтические образы борьбы за свободу в творчестве Пушкина, — Н.Гуданец делает то же самое с образами разочарования. Хотя ни те, ни другие не являются ни рассказами о конкретных событиях, ни декларациями о реальных намерениях. В реальных делах, пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, он, как и все мы, руководствуется множеством сознательных и бессознательных мотивов, о которых мы можем только гадать и наверняка не угадать, если только мы не претендуем на ясновидение.
Психиатр приписал бы пессимистические, мизантропические мотивы в стихотворениях Пушкина медицинской депрессии, запустить которую гораздо скорее, чем отказ от поверхностной либеральной моды, могло простое осознание трагического удела человеческого, открывшегося и Будде, и Екклесиасту, и Толстому с его арзамасским ужасом: пророки и поэты живут не столько в миру, сколько в мироздании, — царство их не от мира сего. Пушкинисты, с которыми полемизирует автор «Певца свободы», ищут для пушкинского пессимизма высокие, исторические причины, Н.Гуданец — более «низкие», обыденные, но при пушкинской гиперчувствительности совершенно невозможно догадаться, какой, возможно, «мелочью» был вызван тот или иной кризис «певца». Пушкинская психика была неустойчивой системой, у которой сколь угодно малые стимулы могли отозваться сколь угодно сильной реакцией. Или даже целым веером противоречащих друг другу реакций, что иногда побуждало поэта почти одновременно писать и нечто высокое, и почти кощунственное.
Так в чем же он подлинен? И в том, и в другом. Пушкин мог в одно и то же время и совершенно искренне поэтически педалировать свое отчаяние или восторг, и так же искренне высмеивать их.
Безусловно, в своих бытовых суждениях и поступках Пушкин мог быть и неумеренно, по-мальчишески, вспыльчив и переменчив, и неумеренно мнителен, и мал, и мерзок, пусть и не как мы, иначе, — но в поэзию ничто из этого не проникало, вернее, проникало настолько преображенным, что никакому обратному обытовлению не поддается.
Н.Гуданец предлагает смотреть на Пушкина «без гипноза», то есть так, как если бы тот был обыкновенным человеком.
Но зачем же так смотреть на человека заведомо необыкновенного? И там, где про любого из нас можно было бы сказать, что мы следуем либеральной моде, у Пушкина это был скорее его дар откликаться на всякий звук, в котором он расслышит поэтическую сторону. И пренебрегать или избегать всего непоэтического.
Так что действительно можно сказать, что Пушкин любил одну лишь поэзию и боролся за свободу от всего непоэтического.
Да, это и есть холодность ко всему обыденному. И она же пылкая страсть ко всему эстетически возвышенному.
Для Пушкина было невыносимо надолго задерживаться в любом хоре ординарностей. Людям твердых убеждений такая переменчивость может показаться беспринципностью. Да она ею и является, если упустить из виду, что порождается она не корыстными, а эстетическими мотивами.
Н.Гуданец многократно ловит Пушкина на том, что в его стихотворениях их лирический герой выглядит гораздо красивее, чем автор в реальности. Подчеркивание и преувеличивание Пушкиным в каждой ситуации именно ее поэтической стороны представляется Н.Гуданцу циничным уклонением от правды, и это было бы верно, если бы как раз в этом и не заключалось назначение поэзии — защищать красотой от правды.
Да, Пушкин действительно был борцом за свободу — за свободу от всего пошлого и антипоэтического. Он не боялся смерти на дуэли или на войне, но, похоже, действительно терялся перед унизительным канцелярским преследованием — не боялся тигров и боялся крыс. Они его в конце концов и одолели, но в последнюю минуту он все-таки сумел пасть смертью храбрых.
Но лично я благодарен Н.Гуданцу за то, что в мысленных спорах с ним я, мне кажется, глубже осознал природу пушкинского творчества.
Подобную работу своими обличениями меня когда-то заставил проделать блистательный Писарев, и Н.Гуданец, пожалуй, может занять место рядом с ним.
Александр Мелихов
