Игорь МАСЛЕННИКОВ к преподавательской деятельности совершил несколько подходов. В Университете кино и телевидения он преподавал в 90-е годы. Потом переехал в Москву, вел мастерскую во ВГИКе. Теперь снова вернулся в Петербург.
В Северной столице Масленников намеревается создать творческую мастерскую в Институте повышения квалификации, работающем при университете. Это будут своего рода высшие режиссерские курсы. От классической системы пятилетнего обучения будущих режиссеров Масленников наотрез отказался.
– Как вы оказались в роли руководителя творческой мастерской?
– Много лет назад, когда факультет экранных искусств только создавался, Семен Аранович набрал свой режиссерский курс. Но почему-то вдруг умер. В Германии. И меня попросили – тогда завкафедрой был Эдуард Розовский – взять курс Арановича. До этого я почти не занимался педагогикой. Когда я работал на ленинградском телевидении, несколько лет читал курс лекций на журфаке. Мне это чрезвычайно не нравилось. Я был еще молод, и мне не нравились студенты. У девиц пахли подмышки, у парней пахли носки. Неприятная была для меня ситуация. Но это было черт знает когда. И с тех пор я долго не преподавал. Но смерть Арановича вывернула меня на эту колею опять. И оказалось, что по возрасту я уже созрел для преподавания.
– Зрелость в чем заключалась?
– Мне стало интересно. Я перестал слышать запахи, начал интересоваться людьми. У меня был хороший курс. Я его выпустил, а потом набрал еще один. Из моих студентов получились вполне профессиональные режиссеры.
– Вы еще и во ВГИКе преподавали.
– Да. Я в то время жил в Москве, потому что меня засунули в Союз (кинематографистов. – Прим. ред.), занимал там руководящие посты. И вдруг звонок. Звонит Марлен Хуциев и говорит: “А ты не хочешь поступить к нам во ВГИК?” Я говорю, извини, но я все-таки уже закончил высшие режиссерские курсы у Козинцева и никуда больше поступать не собираюсь. Он говорит: “Да нет, старик, не хочешь ли ты взять у нас курс?” В результате сейчас я там веду уже вторую мастерскую, каждый месяц вынужден ездить в Москву, поскольку больше там не живу.
– Современные студенты отличаются от тех ваших журфаковцев?
– Я, конечно, сделал для себя выводы. На курсе, который я набрал во ВГИКе, было несколько очень хороших ребят из школьников. Но я понял, что профессия режиссера – дело взрослых людей. Кроме таланта, знаний и прочего требуется еще и жизненный опыт, знание людей. Это самое главное. Ведь что такое режиссура? Это выбор актеров и выбор группы. И то и другое требует совершенно четких жизненных представлений, нужно уметь раскусывать людей, а это приходит с годами. На том вгиковском курсе были замечательные ребята. Но, знаете, иногда яблоко разламываешь, а косточки внутри еще белые. Так вот, эти ребята – с белыми косточками. Они только сейчас начинают созревать, хотя институт закончили уже давно. Тогда я сказал себе, что теперь буду учить только взрослых. И сейчас получаю огромное удовольствие от общения со студентами. У меня сейчас есть пара зелененьких. Но они подтягиваются до остальных. В основном же это люди, которые почти все где-то уже учились, работали. В частности, в рекламе. Я одну барышню гноблю слоганом “живи на яркой стороне”, который она придумала.
– Вас не смущает рекламно-клиповый опыт ваших студентов?
– Во-первых, я их ломаю. А во-вторых, у меня с ними был короткий разговор на эту тему. Я им рассказал историю о том, что до революции в петербургской Академии художеств студентов живописного и графического факультетов выгоняли, если замечали, что они занимаются карикатурой. Формулировка была очень проста: порча глаза и руки. Потому что на самом деле художник, который видит мир иронически, никогда не напишет психологический портрет или хороший пейзаж. Он все видит под другим углом. Это не плохо. Карикатура великое искусство. Но это журналистика в конечном итоге. И вот я сказал студентам, что если увижу, что кто-то занимается клипами или рекламой, я его выгоню. За порчу глаза и руки.
– Вы имеете на это право?
– А как же. Я мастер. Клипмейкерство не имеет отношения к художественному кино. Все эти ребята – тот же Бондарчук или Бекмамбетов – не могут сделать психологическую картину.
– “9 рота” вполне себе психологическое кино.
– Да. Но это и не кино переживания, на мой взгляд. Надо сказать, что сейчас ситуация в кино вообще кризисная. Я не говорю о рейдерских захватах Союза, ликвидации финансовой поддержки от Министерства культуры, фактическая восьмибоярщина, которую создали отдельные продюсеры. Раньше все ходили в Минкульт, выставляли заявки на экспертный совет, и все было понятно. А теперь появились восемь продюсеров, которым отдали государственные деньги. И куда идти теперь? К кому? Какие откаты надо делать? Я в жизни с таким не сталкивался. Но дело даже не в этом. У нас кризис жанра. К нам пришел вирус под названием энтертейнмент. “Развлекуха”, по-нашему. В кинотеатрах сидит молодежь в бейсболках, с попкорном, ржет по любому поводу. Молодежь в основном приходит в кинотеатры развлекаться. Не переживать. Они не хотят этого. И я не знаю, что будет с этим искусством, которое называется “кино переживания”. Люди раньше смотрели фильмы, чтобы пострадать или посмеяться, всегда погружались в этот мир, который совсем не просто создать. И я упорно, со старческой маниакальностью требую, чтоб мои студенты учились делать кино переживания.
– Вы как-то слишком мрачно описываете ситуацию в нашем кинематографе. У вас вообще оптимизм есть хоть какой-то во всей этой истории?
– Совершенно нет оптимизма. Пока нет проката, кина не будет. А коли негде показать, значит, неоткуда вернуть деньги, потраченные на картину. Все должно строиться на государственной помощи. Возьмем Европу. Какие там сохранились кинематографии? Французская, финская и немецкая. Там государство помогает делать фильмы. А изумительное кино Италии – где оно? В Испании тоже уже не снимают. В Англии есть только то кино, которое делают американцы. Кино – искусство объективно дорогое. Его не сделать дешево. Поэтому государство должно нам помогать. Но оно этого почти не делает. Поэтому и настроения у меня пессимистичные.
– Вы делитесь ими со своими студентами?
– Стараюсь. Но толку-то? На предыдущем вгиковском курсе у меня было несколько ребят, которые работают сейчас на сериалах. И вот я встречаю одного из них, Диму. Выясняю, что он работает над фильмом в сто серий. Я спрашиваю, интересно ли ему. Да ничего интересного, говорит, но платят хорошо. Минуточку, спрашиваю, что за сценарий? А я не читал, отвечает. Так ты режиссер или не ты? А нас, говорит, трое, снимаем по очереди. Но как вы узнаете, что вам ставить? – Приходит девочка со сценарием эпизода, который нужно снять сегодня, и рассказывает о том, что было снято вчера и что будет снято завтра. Все понятно, говорю, держись, Дима.
– И какие чувства вы к нему испытываете?
– Я ему глубоко сочувствую.
– Не презираете?
– Нет. Он хороший был студент. И в том, что он так вынужден сейчас работать, виновата только система. Эта телемясорубка – черт знает что. Некогда я возглавлял телекинообъединение на “Ленфильме”. Тогда у нас работали Бортко, Авербах, Витя Титов, Аранович, Мельников. Сам я в то же время снял “Холмса”. И всего этого сейчас уже нет. Кранты. Современное телевидение не дает возможности работать в группе. А я считаю, что фильм не делается при помощи чертежа, которого надо железно придерживаться. Кино получается, когда удается притащить к себе в друзья и актеров, и всю группу, когда начинается общее варево. Мне гораздо интереснее, когда фильм рождается постепенно, когда все увлечены. Этому я и учу своих ребят, в этом моя педагогическая доктрина. Режиссер должен быть хозяином положения, но в создании фильма могут участвовать все. Только тогда они получат удовольствие от общения с тобой.
– Что за мастерская у вас в Университете кино и телевидения?
– Поскольку мы вернулись всей семьей в Питер, университет начал меня уговаривать снова взять студентов. Но мне довольно много лет, и брать пятилетний курс страшновато. Не потому, что я не верю в свои жизненные силы. А потому, что не надо учить взрослых людей режиссуре в течение пяти лет. Это потеря времени.
– А что надо?
– Посмотрите, какие хорошие режиссеры появились после высших режиссерских курсов: Панфилов, Данелия, Авербах. Мы все учились по два с половиной года. И этого достаточно для того, чтобы овладеть ремеслом. Так что я согласился набрать мастерскую при условии, что обучение будет длится два с половиной года. Буду набирать людей с высшим образованием, только взрослых. Я буду делать это сам – тут я диктатор. В ноябре-декабре мы займемся набором, а с января начнем учиться.
– Вам важно, чтобы ваши студенты были всесторонне образованы, или у вас есть пигмалионовский комплекс?
– Никаких комплексов у меня нет. В условия приема входит, в частности, написание синопсиса и анализ фильма. Я принюхиваюсь к студентам уже на этом уровне, я должен понимать, как у них работают мозги, как много они знают. Мы же должны будем вместе провести немало времени, и скучать я не хочу. С другой стороны, мне все время говорят, что надо избавляться от слабых студентов. Но я же их сам набирал. Они для меня родные люди.
– То есть вы диктатор, но жалостливый?
– Да. Потому что это как бы мои дети. Я с ними свыкся, постоянно общаюсь, читаю, что они пишут, смотрю, что снимают. Я не могу от них просто избавиться. Есть у меня один лодырь в Москве. Дурак дураком. Псевдоним кретинский придумал, графоман абсолютный. Но свой. В том смысле, что на площадке замечательно работает. Актерские данные явные. Сам ставит очень хорошо. Он сам себе подпортил учебу, завалил три летних экзамена. И его отчислили. Теперь я как дурак хожу по ректорату и хлопочу за него.
– Вы чувствуете отношение студентов к себе? Обсуждаете с ними ваши работы? Критикуют ли они вас?
– Помню, показал я студентам весь материал, отснятый для фильма “Банкрот”. И услышал, что это скучно. Не могу сказать, что я страшно обрадовался такой реакции. Но. Почему я всегда считал, что очень важно иметь худсовет при студии? Потому что показываешь картину и слушаешь всякие глупости, обижаешься ужасно и очень нервничаешь. Но после худсовета ты приходишь домой и начинаешь думать, почему тебя разругали. И находишь какие-то свои промахи, что-то исправляешь. Поэтому, когда мне сказали, что у меня скучный материал, я приложил все усилия, чтобы он перестал быть таким.
– То есть режиссер должен быть самокритичным?
– Обязательно. Это ж вечный экзамен. Я, кстати, первокурсников всегда спрашиваю, любят ли они сдавать экзамены. Все отвечают, что нет. И тогда я говорю, что они себе выбрали профессию, в которой им всю жизнь придется сдавать экзамены. Мы занимаемся публичным делом, не пишем в стол. Я вообще отрицательно отношусь к авторскому кинематографу, не ориентированному на публику, связанному с чем-то личным. Никогда в жизни не смог бы снять кино про себя, чтобы все видели – вот это Масленников сделал. Мне неловко, стыдно. Я хочу сделать работу, которая нравится людям. А есть режиссура, которая только и занята тем, чтобы нравиться только режиссеру. Я этому своих не учу.
