Андрей Дмитриевич Сахаров умер 14 декабря 1989 года во время второго Съезда народных депутатов. В этом году Сахарову могло исполниться 88 лет, но невозможно представить его в нынешнем политическом пейзаже, который исчерпывающим образом описывается двумя строчками из классической зековской песни: «А на вышке все тот же надоевший чекист».
Приняв самое активное участие в создании термоядерного оружия, получив все мыслимые советские награды (Герой Социалистического Труда 1953, 1955, 1962; лауреат Сталинской в 1953-м и Ленинской премий в 1962 г.), Сахаров вдруг вынырнул после суда над Синявским и Даниэлем (1966) из самых суперсекретных недр военно-промышленного комплекса и добровольно сверзился с его высот, восстав против всей Системы в целом. Поворотная веха в его жизни – книга “Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе”, которая вышла на Западе в 1968 году – в год “пражской весны”, когда было ощущение, что социализм готов надеть на себя маску с человекообразным лицом.
Следуя известной формуле, можно сказать, что суд над Синявским и Даниэлем разбудил Сахарова, и он развернул агитацию. Назвать ее революционной или антисоветской невозможно, потому что его взгляды поначалу совсем не были радикальными. Он не призывал к экономической инверсии режима, он просто вдруг ощутил себя свободным и начал свободно высказываться по любым вопросам, например, указывая на необходимость юридического оформления гражданских свобод.
В “Памятной записке” (1971), отправленной Брежневу, академик предлагал: “Вынести на всенародное обсуждение проект закона о печати и средствах массовой информации… Принять законы, обеспечивающие простое и беспрепятственное осуществление гражданами их права на выезд за пределы страны… Расширение возможностей и выгодности частной инициативы… Рассмотреть вопрос о постепенной отмене паспортного режима… Прекратить глушение иностранных радиопередач…”.
В условиях тоталитарного режима в СССР (пусть и находившегося в периоде распада) это было настолько неожиданно, что власти 12 лет (!) не могли придумать, что с Сахаровым сделать. Пока перед скандальной Московской Олимпиадой не сослали его без суда в Горький, куда был запрещен въезд иностранцам, под гласный надзор КГБ. Такого еще не было, чтобы заласканный властью секретный академик, привыкший к бытовому комфорту и разным “бзикам”, которые домашние должны были неукоснительно удовлетворять (Виктор Некрасов, например, был потрясен, когда увидел, находясь в гостях у Сахарова, что академику грели не только кисель, но и селедку, потому что он любил все тепленькое), вдруг всем пренебрег и, несмотря на угрозу лишиться не только благ, но и самого элементарного, несмотря на угрозу сесть в тюрьму и умереть в ней при темных обстоятельствах, стал открыто критиковать режим в СССР, нарушая и то лицемерие, на котором все держалось, и договор с властью: лояльность и конформизм в обмен на блага.
А Горький в этом смысле был еще и тем хорош, что там с конца 1960-х гг. в магазинах не было жратвы. Сахаров отметил в письме президенту АН СССР А. П. Александрову от 20 октября 1980 г.: “Да, у меня есть крыша над головой (в Горьком говорят, что эта квартира – бывшая явка КГБ), а жена привозит из Москвы мясо, масло, творог и сыр, которых нет в Горьком”. Понятно, что в этом был умысел: вот поживи без академических благ…
Поэтому абсолютному обывательскому большинству Сахаров казался “не от мира сего”, глупым, непрактичным, “простаком”, как назвал его одиозный “профессор” Николай Яковлев в статье “Продавшийся и простак” (Голос Родины. 1974; “продавшимся” был Солженицын). Таким же Сахаров казался и Михаилу Горбачеву, и агрессивно-послушным нардепам I и II съездов, каждый из которых считал себя умнее и выше запинающегося кривоватого чудака. Глумливо осклабившиеся лица узбекской делегации казались кадром из фильма о гонимом толпой пророке.
Кстати, все эти его особенности, над которыми зал съезда откровенно потешался, были следствием инсульта после принудительного кормления – во время ссылки в Горьком в 1980 – 1986 гг. Сахаров держал три голодовки, его насильно кормили через зонд в больнице (это была разновидность пыток, одобренная Андроповым), и после одного такого кормления у него случился инсульт. Однако в основе характера академика неожиданно оказалась “непробиваемая человеческая упрь” (выражение А. Ремизова), которой вроде бы неоткуда было взяться после сталинской школы конформизма. А взялась!
В 1975 г. известность получили слова Михаила Бахтина: “Человек или больше своей судьбы, или меньше своей человечности”. Сахаров был прямой и яркой иллюстрацией первой части тезиса, доказательством того, что это возможно. То есть он очень логично и незаменимо вписался в русскую социально-психологическую парадигму.
Отказ от лжи и свобода высказываний – естественно, при наличии всех наград, означавших высшее государственное признание заслуг и международную известность, делали его опасным коммунистическому режиму и крайне неприятным для академиков и писателей, которые в письмах в “Правду” в августе – сентябре 1973 г. дружно осуждали его. Думаю, им и команду подавать не потребовалось, лаять начали сами. И пока Сахаров своим поведением спасал образ российского интеллигента, академики от Басова до Энгельгардта, писатели от Айтматова до Щипачева, кинорежиссеры от Александрова до Юткевича этот образ старательно искажали, ведя себя, как и положено советским людям, – “применительно к подлости”.
Кстати, и в 1970-е, и в ссылке академик не оставлял научную работу, и как пример можно привести две интересные работы, в которых была сформулирована гипотеза многолистной модели Вселенной – бесконечной последовательности 4-мерных континуумов с чередующимся общекосмологическим сжатием и расширением (каждый континуум называется “листом”).
К концу жизни политические взгляды Сахарова, естественно, изменились (см., например, его проект “Конституции Союза Советских Республик Европы и Азии”, подготовленный Сахаровым), и в итоге он стал символизировать третий идеальный образ России, противостоящий двум наиболее распространенным: не дореволюционная монархическая Россия, “которую мы потеряли”, и не коммуно-советское прошлое, а новая демократическая Россия, освободившаяся от “национальных архетипов” и движущаяся в сторону цивилизованных стран. Этот третий образ актуален сегодня, но сказать об этом так, чтобы и страна услышала, и власть не смогла сделать вид, что заложило уши, мог бы только Сахаров. А впрочем…
Удалось задушить в дружеских объятиях Солженицына, фактически промолчавшего последние 10 лет своей жизни. Думаю, что Сахаров в лучшем случае оказался бы в эмиграции. И по этой причине даже хорошо, что Сахаров умер в самом начале реформы, не дожив до XXI века, в котором ему пришлось бы последние силы тратить на бесплодную борьбу с режимом. В России надо жить долго, а умирать вовремя.
