Не про вирус. 131 год назад – 31 марта 1889 года – в Париже торжественно открыли Эйфелеву башню. 300 писателей, художников и скульпторов требовали ее снести.
Парижский муниципалитет решил построить башню к открытию Всемирной выставки, которую устраивали к 100-летию французской революции. В январе 1887-го был подписан договор с Густавом Эйфелем. Планировалось, что башня простоит 20 лет, а потом ее разберут на металлолом.
Беспокойная французская общественность не заставила себя долго ждать. 300 писателей и художников направили в муниципалитет протест с требованием отменить чудовищное решение. Остановить строительство «смехотворной башни, доминирующей над Парижем, как гигантская фабричная дымовая труба». Переводя на современный язык, их не устраивала новая высотная доминанта. «На протяжении 20 лет мы будем вынуждены смотреть на отвратительную тень ненавистной колонны из железа и винтов, простирающейся над городом, как чернильная клякса».
Они ошибались. Эйфелева башня не похожа на чернильную кляксу. И смотреть на «отвратительную тень» парижанам пришлось не 20 лет, а значительно дольше.
Отбросив ругань, общественность перешла на патетику. «Мы, – писатели, художники, скульпторы, архитекторы, поклонники до сей поры нетронутой красоты Парижа, – мы собрались, чтобы всеми силами, со всем негодованием души, во имя непризнанного французского вкуса, во имя французского искусства и подвергающейся угрозе истории Франции, выразить наш протест против неприличного возвышения в самом сердце Парижа бесполезной и чудовищной Эйфелевой башни, которую остроумная общественность, часто обладающая трезвым рассудком и здравым чувством справедливости уже окрестила Вавилонской башней».
Уф, умела тогдашняя «остроумная общественность» нагнать пафосу, не то что нынешняя. Не удивительно. Среди подписантов – Шарль Гуно, Ги де Мопассан, Эмиль Золя, Александр Дюма-сын. И ни одного знаменитого художника. Хотя в Париже было навалом знаменитых художников. Можно сказать, все приличные художники ошивались тогда в этом районе и рисовали городские пейзажи. Но они почему-то не протестовали.
Месье Альфан, руководитель работ по организации Всемирной выставки, переправил протест министру торговли. Оказалось, что тогдашние чиновники не уступали общественности в остроумии. Они не стали созывать других деятелей культуры для другого воззвания – с призывом поддержать Эйфелеву башню, поскольку Париж должен развиваться. Ответ министра гласил: «Единственное, что я прошу вас сделать, – это получить протест и сохранить его. Он должен фигурировать в экспозиции выставки. Столь изящная и благородная проза, подписанная известными во всем мире именами, не сможет не привлечь толпу и, возможно, удивит ее».
Умница-министр попал в точку. Толпа повалила. За несколько месяцев работы выставки башня окупилась на три четверти. Но все же – толпа. Моветон, как говорят французы. Канальи, как говорит артист Боярский, когда играет французов.
Из властителей дум первым как бы сдался Мопассан. Он стал постоянно обедать в ресторане Эйфелевой башни, поскольку этот ресторан – единственное место, откуда башню не видно. Это, впрочем, не спасло его от сумасшедшего дома.
И только в 1912 году, через 23 года после открытия, нашелся первый эстет, вступившийся за Эйфелеву башню. Им был не кто-нибудь, а Гийом Аполлинер – крупнейший поэт эпохи. Его программное стихотворение «Зона» – гимн Эйфелевой башне, «пастушке» при стадах парижских мостов.
Но даже Аполлинер не указ беснующейся общественности. К тому же он – чересчур эстет. И сборник стихов, в который вошла «Зона», носил чересчур эстетское название – «Алкоголи».
Прошло 30 лет со дня открытия. 1920-й. Писательница-эмигрантка Тэффи, самая остроумная женщина всех времен и, по крайней мере, русского народа, пишет в рассказе «Башня»: «Нам давно даны эстетические директивы: не любить Эйфелеву башню. Она пошлая, она мещанская, она создана только для того, чтобы epater les bourgeois (эпатировать буржуа), она – не знаю что, она – не помню что, но, словом, ее любить нельзя».
А потом вдруг «эстетические директивы» поменялись. Уже и не выяснить – когда именно. Но во время оккупации, перед приездом Гитлера, бойцы Сопротивления устроили теракт – перерезали привод лифта на Эйфелевой башне. Фюрер так и не смог туда подняться. «Германия завоевала Францию, но не Эйфелеву башню», – острили, как, впрочем, и всегда, парижане.
Когда Париж освободили, лифт сразу заработал. То есть французы в это время уже ценили башню. Но, исходя из логики наших борцов за исторический центр, ценили не очень сильно, – позволили над ней поизмываться: в 1969 году на Эйфелевой башне залили каток. Сезон открыли медведи из Московского цирка. Ни в Париже, ни в Москве протестов не было.
Остается последний вопрос: почему Эйфелеву башню, как планировалось, не разобрали через 20 лет?
Потому что вмешался прогресс – изобрели радио. Башня стала принимать радиосигнал. Никогда заранее не знаешь, чего построишь и для чего оно потом сгодится.
Глеб Сташков
- Всемирная выставка 1937 года. Слева — павильон Германии, справа — СССР.
