Дина Рубина – необычный писатель. Уже 20 лет как она живет в Израиле, считая эту страну своим домом. При этом все свои романы пишет исключительно на русском языке. На бывшую родину писательница приезжает редко, только по особому поводу – в этот раз она представляла свой новый роман «Синдром Петрушки», 100-тысячный тираж которого разошелся в первые же пару дней.
– Дина, ваш новый роман – о мистической связи кукол и людей. Главный герой умеет оживлять кукол, его жена уверена, что самое лучшее из его творений украло у нее душу… А вы сами в детстве играли в куклы?
– Безусловно, я играла в куклы, но гораздо большее место в моей жизни занимали куклы воображаемые. Я лепила куколок, про себя называя их человечками. Воображала жизнь этих человечков, когда в детстве добиралась на урок музыки на другой конец Ташкента – сначала одним трамваем, потом другим, потом еще блуждала несколько остановок вдоль арыка к дому учительницы. В это время и сочиняла целую сагу о жизни “арычных человечков”. Я находила в подтверждение своих фантазий какие-то стеклышки, придумывала какие-то замки. Я была маленьким Творцом. А собственно, что есть произведение литературы, как не оживление неживых человечков? Да и сейчас куклы играют большую роль в интерьере моего дома, я все время привожу из поездок какие-то человеческие подобия. Куклы мне помогают. Вот роман “Синдром Петрушки” мне помогала писать кукла Кашпарека, марионетка, купленная в Праге.
– В каком смысле – помогала?
– Нет, конечно, она мне ничего не диктовала. Но в какой-то момент мне приснился страшный сон про Кашпарека, после которого работа пошла. Работа писателя вообще не понятно от чего зависит. Встаешь иногда с утра – и жить не хочется, все плохо. Небо обложное, сын позвонил, сказал, что у него долги… А ты вдруг начинаешь писать и к концу дня имеешь приличную страницу вполне добротного текста. Никаких закономерностей тут не нет, это взаимоотношения с другими – высшими – субстанциями.
– Кстати, о высших субстанциях. В ваших романах всегда много мистических совпадений, пророчеств, недаром вы даже премию в жанре “Фантастика” получили за роман “Почерк Леонардо”. В вашей жизни много чудес?
– Со мной фантастические вещи происходят довольно часто. Вот недавно произошла странная история. Я написала “Почерк Леонардо”, в котором придумала, что моя героиня – незаконная внучка Вольфа Мессинга. Это полностью плод моего воображения, потому что у Мессинга не было детей. Экземпляр книги я подарила Ларисе Герштейн, заместителю мэра Иерусалима, с которой мы частенько любим прошвырнуться на блошиный рынок в Яффо. Она прочла книгу, встретила меня дико возбужденная: “Как вы поняли про Вольфа Мессинга?!” – “Я ничего не поняла, я все сочинила”. А она: “Ну как же, а вдруг какой-то наследник его объявится? Вдруг какая-нибудь племянница?” Идея с племянницей так ей понравилась, что она всю дорогу до Яффо твердила: “Ну а вдруг – раз! – и выскочит племянница?!” – “Лариса, да оставьте же вы меня в покое!” И вот мы гуляем по рынку, уже собрались домой, но она предлагает зайти еще в один магазинчик. Заходим, к нам выкатывается из-за кассы маленькая, кудрявая, уже довольно пожилая женщина. Говорит Ларисе: “Ты-то мне и нужна, у меня есть для тебя костюм, сейчас его наденешь, купишь и пойдешь!” Та отнекивается, мол, не нужен мне костюм. Начинается типичный израильский диалог-перепалка. Вдруг женщина поворачивается ко мне: “А ты откуда? Вижу, что из России”. Признаюсь, что из Москвы. И тут она говорит: “Я очень люблю людей из Москвы. У меня дядя был очень известным, может быть, ты слышала о таком – Вольфе Мессинге? Я дочка его родного брата, видите, даже на карточке написано “Магазин Лидии Мессинг”. Мы с Ларисой буквально к полу приросли. Я говорю тихо: “Да, я про него слышала…” А она рассказывает, как перед войной ее отец из Варшавы бежал в Бельгию, а Вольф – в Россию, и они никогда больше не встретились. Мы с Ларисой вышли из магазина на негнущихся ногах, сели в машину и всю дорогу потрясенно молчали. Что это, как не удивительное совпадение?
– Вы уже 20 лет как эмигрировали в Израиль, но при этом продолжаете приезжать в Россию – скучаете?
– В последний раз я была почти четыре года назад. Правда, в Россию я приезжаю с одним чувством, а в Питер – с другим. Россия для меня – всегда работа, причем тяжелая – интервью, встречи, выступления. А Питер – всегда праздник. Праздник просто пройтись по Невскому. Для меня это очень важный город, хотя ничего особенного со мной здесь не происходило. В этот раз я приехала не только с мужем, но привезла дочку и своего израильского зятя. Он абсолютно израильский мальчик, даже его родители родились в Стране. Он по дороге от вокзала до гостиницы несколько раз сказал: “Вау!”, так он был восхищен. Сейчас они гуляют…
– Чувствуете себя в России гостем, которого проблемы этой страны уже давно не касаются?
– Я боюсь, что Россия будет моей историей до конца жизни – хочется мне этого или нет. Я не хочу показаться пламенным патриотом – мне очень многое тут не нравится, а 20 лет назад я вообще уезжала из крайне несимпатичной антисемитской страны. Но здесь живет мой главный, мой душевный читатель. Потому что по-настоящему все понимают именно российские читатели. Это “особ статья”, ради них я и приезжаю сюда. И из-за этого читателя (хотя и из-за друзей тоже) я смотрю новости – не случилось ли чего.
– Странно, у нас с такими же мыслями следят за Израилем – ощущение, что вы живете на пороховой бочке.
– Уверяю вас, что уголовная сводка по ежедневным событиям, произошедшим в Питере или в Москве, сильно превышает полугодовую сводку того, что происходит в Израиле. У нас бывают экстремальные периоды войн или каких-то конфликтов, но степень личной безопасности человека в Израиле гораздо более высока, чем в России. Израиль – очень уютная страна для жизни.
– Израиль стал для вас домом? Долго пришлось перестраиваться?
– Да, это долгий процесс. Но я уверена, что люди, эмигрировавшие в Израиль, однозначно счастливее тех, кто в свое время уехал в Америку или Германию. Здесь есть причастность к жизни страны, ощущение, что это твой дом. В Европе, как говорят, надо прожить много лет и все равно считать себя чужим. Но когда твои дети за твоей спиной начинают ругаться на иврите, когда дочь служит в армии, в таких секретных частях, о которых я даже не могу говорить, то ты понимаешь – хочется тебе этого или не хочется, – что это твоя жизнь.
– Кстати, а почему вы не разрешаете переводить свои книги на иврит?
– Я не могу сказать, что встану грудью, чтобы ни один переводчик не коснулся моего священного текста. Просто пока нет такой возможности, да и необходимости в этом. У меня был один неудачный опыт перевода на иврит, и я пока не вижу человека, которому бы я доверяла. К другим языкам это не относится. Недавно меня перевели на албанский и на турецкий – ну что я могу поделать! Я все равно не понимаю, что они сотворили. А иврит мне ближе. Лучше погодить пару десятков лет, лучше умереть сначала, чтобы тебя перевели уже как – не классика, нет – но серьезного писателя, когда-то жившего в Израиле.
