Потомки известных актеров, ученых, политиков, музыкантов чаще всего малоизвестны. Однако их рассказы о детстве, семье, привычках родителей бывают крайне интересными. Дмитрий Хиль, сын популярного советского певца, поделился с «Городом 812» воспоминаниями об отце и его стиле воспитания. Рассказал о своей родословной, почему стеснялся ходить с отцом по улице и как сам стал певцом.
.
По квартире на Стремянной бегал настоящий медведь
– Дмитрий Эдуардович, насколько известно, квартиру в Толстовском доме ваш отец получил не сразу. Помните адреса, по которым вы жили?
– Из «Снегиревки», где я родился в 1963 году, меня принесли в нашу квартиру на Стремянной улице. Когда-то она занимала весь этаж и принадлежала дедушке, но с тридцатых годов уже была коммунальной. В ней был большой и длинный коридор, я ездил по нему на трехколесном велосипеде.
– Хорошо помните, какой была квартира?
– На входе у стены стоял бабушкин сундук, он до сих пор хранится у нас на даче. Я прожил на Стремянной всего несколько лет, до 1967 года, однако хорошо помню всех, кто с нами жил. В первых двух бывших дедушкиных комнатах жил Адриан Леонидович с женой Элеонорой Францевной и сыном Володей. В следующей – нас пятеро. Далее Марья Митрофановна с сыном. В комнате Марии Митрофановны когда-то была мамина детская.
В следующей дворничиха Маша, после нее жил дядя Миша, милиционер, с женой и сыном.
Не знаю, что было в этих комнатах раньше. Это были небольшие комнаты, очевидно, для прислуги. Тем более, рядом были туалет и кухня, которые отделялись в коридоре распашными дверьми. В конце квартиры, у черного входа, была большая кухня с плитами, а за окном висела чья-то авоська – сетка с продуктами. Это характерная черта того времени.
Дом этот был с интересной историей. Его построил архитектор Бубырь. Доходный дом, по тем временам престижный, как сказали бы сейчас. Во дворе дома, во флигеле, находился гараж для машины Бубыря. Это был первый в Петербурге дом со специальным гаражом. Раньше так никто не строил. В 1918-м году Бубырь вынужден был уехать на Украину, время-то какое было… Там его убили. А квартира Бубыря, которая занимала весь шестой этаж, досталась моему дедушке, Морозову Александру Николаевичу.
- С папой в садике на Стремянной. 1964-65 гг.
– Как это получилось?
– После революции все барские квартиры экспроприировали, и в них устраивали коммунальное жильё, или создавали студии, художественные школы, классы ликбеза и тому подобное.
Это помещение пустовало. Поскольку дедушка работал с 1911-го года в знаменитом Московском Художественном театре под руководством Станиславского и Немировича-Данченко и много снимался в кино, даже не просто много, а очень много, то неудивительно, что он был известен в определенных кругах. Он играл главные роли в фильмах, а не какие-то там маленькие роли типа «кушать подано», или индивидуумов, исполняющих молчаливые роли слуг, полицейских, дворецких, лакеев, случайных прохожих и прочей массовки.
Например, в революционный 1917-й год дедушка снимается в двенадцати полнометражных картинах на знаменитой «Кинофабрике». Не в коротеньких, как у Чарли Чаплина, десятиминутных лентах, а в серьезных фильмах, которые выпускает «Русская золотая серия».
Дедушкин круг общения – Вера Холодная, Максим Горький, знаменитая Мария Андреева, Шаляпин, Михаил Чехов, поэт Блок, художник Коровин, режиссер Леонид Вивьен и прочие. Достаточно упомянуть, что к дедушке на Стремянную приходил Есенин, имажинисты Эрлих, Риччиоти. Или, например, Вахтангов – тот самый – был дедушкиным однокашником. Они не просто общались, он был его другом. И дедушка, и Вахтангов учились в Московском университете на юридическом факультете. Они одновременно пришли в Московский Художественный театр. Оба были учениками Леопольда Сулержицкого.
Неудивительно, что дедушка переезжает в город на Неве, принимая личное приглашение актрисы Марии Федоровны Андреевой для участия в организации нового театра – Большого драматического театра. Вот в этих целях и была ему дана огромная квартира, которая занимала весь этаж. Одна половина – для семьи, для личной жизни, а напротив, через лестничную площадку – вторая половина, где была сооружена студия с настоящей сценой, зрительным залом и помещениями для обучения молодых театральных деятелей.
Бабушка вспоминала, как в 20-е годы по квартире бегал настоящий медведь. Дедушке подарили медвежонка, которого некуда было деть. Он рос, рос, подрастал. Поначалу это было забавно, но потом его пришлось держать на цепи в другой части этажа. А еще позже пришлось подарить зоопарку.
– А что вам известно о бабушке?
– Бабушка по маминой линии была примой оперетты. Ее будущий муж переехал из Москвы в Петроград в 1918 году, а сама бабушка – Зоя Николаевна Правдина – приехала из Вологды в 1926 году учиться у знаменитой в те годы певицы Ризы Фердинандовны Нордштрем. Одновременно она попала в студию на Стремянной улице, где посещала актерские курсы, которыми руководил Александр Морозов – мой дедушка. Бабушке был 21 год, а дедушке – 39. У них с дедушкой была разница в восемнадцать лет. Поженились они не скоро, только через восемь лет после того, как родилась моя мама, в 39-м году.
Из этой квартиры вся семья уехала в эвакуацию в Пермь, а когда бабушка и дедушка вернулись домой после войны, все комнаты были заняты другими жильцами. Заселяли тех, кто остался без жилья из-за того, что их дома разбомбили.
Но я помню только тот период, когда уже не было дедушки. Он умер за двенадцать лет до моего рождения. Бабушке досталась самая маленькая комната, три на три метра. Раньше это помещение примыкало к ванной комнате, в ней переодевались. Плюс была еще большая общая комната, которую по задумке архитектора должны были использовать как будуар, но она по желанию дедушки превратилась в большую гостиную. В ней жили папа, мама, я в кроватке, и еще мамин брат с женой.
– Как получилось, что ваша семья получила квартиру в Толстовском доме на Рубинштейна?
– После Стремянной улицы, я жил с родителями несколько лет на Охте, в современной пятиэтажке на улице Громова. В 1971 году переехали на Плеханова. «Дом был построен еще при Петре Первом», как шутил папа, почти разваливался, был обшит скобками, стяжками, весь обтянут стальными тросами и завинчен.
В семьдесят девятом году папе предложили два варианта квартир: на Пушкинской и в Толстовском доме. Он выбрал второй вариант, здесь тихо, машины не ездят. В Толстовский дом на Рубинштейна мы переехали в 1980 году. Сначала, когда дом был только построен, в ставшей нашей квартире была приемная коменданта дома по фамилии Коль. В 1937 году в ней поселился военный прокурор, а потом она долго пустовала.
Нам повезло, потому что квартира была больше предыдущей, в хорошем месте, и папе было удобно – Ленконцерт был напротив, на другом берегу Фонтанки. Зимой он ходил туда напрямик – по льду.
.
Я смог больше папы, и доказал это
– Где вы учились?
– С 1970-го года в Капелле – Хоровом училище имени Михаила Ивановича Глинки. Это было решение родителей. Меня никто не спрашивал. «Будешь петь» – сказали мне и отвели в училище. При поступлении в училище я пел «Маленького принца», запись сохранилась. Пел без аккомпанемента и в одной тональности, держал строй, очень четко звучат все нотки – как хрусталинки.
– Вы тогда уже понимали, что имя отца что-то значит?
– Фамилия папы, конечно, влияла на мою учебу. Я должен был учиться хорошо, чтобы не подводить его. Правда, не всегда получалось. Я не был из тех, про кого говорят: на детях природа отдыхает. Считаю, что гораздо больше папы смог, и уже доказал это по жизни.
– В детстве много друзей было у вас?
– Вне школы их у меня не было, да и времени особо не хватало. Было много занятий, все было плотно. Я был домашним мальчиком. Разве что летом на даче играл с детьми, на велосипеде с ними катался.
А во двор меня не пускали. Однажды вышел поиграть с ребятами, упал, сильно ударился позвоночником. После этого мама сказала: «Наверное, больше не надо ходить во двор».
– Чем отличалась учеба в хоровом училище от обычной школы?
– Если в обычной школе уроки заканчивались в час дня, то у нас, в хоровом училище, в четыре, потому что предметов было больше – методика преподавания сольфеджио, элементарная теория музыки, хоровая литература, индивидуальные занятия, дирижирование, а вечером фортепиано. А еще нужно успеть уроки сделать, и утром снова в школу… Нагрузка была большая, физически не каждому подходила.
– Где ваша семья проводила отпуск?
– Отпуск у папы совмещался с гастролями в Ялту и Сочи. Родители всегда брали меня с собой. Позднее, когда перестал с ними ездить на море, я написал песню «Я так давно у моря не был» на стихи Брусникова.
Кроме гастролей на юг, папин отпуск мы проводили на даче в Комарово. Но и там, естественно, бывали концерты – то в Рощино, то в Зеленогорске. Дача в Комарово была государственной.
– Он что, не мог позволить себе купить дачу?
– Папе предложили государственную: «Можете снимать, а купить нельзя». Правда, потом предложили ее выкупить, но он уже сам не захотел. Понятия не имею, почему был такой запрет.
Тогда вообще было много непонятного. Например, была премьера оратории Андрея Петрова на стихи Андрея Вознесенского, и буквально перед выходом на сцену, к папе подошел сотрудник КГБ, показал удостоверение и сказал: «Третью часть петь не надо». Там были стихи «Уберите Ленина с денег! Так цена его высока!».
Сейчас невозможно понять, но ведь было и такое, что запрещали песню «Бери шинель, пошли домой». «А кто отдал приказ? – говорили ответственные товарищи. – Это же дезертирство!». Абсурд!
– Было что-то особенное в вашем воспитании с отцовской стороны?
– Говорят, что пример отца очень важен для сына. Но папа никогда не учил меня: «Делай вот так… не делай вот так». Сурово не наказывал, разве что мама или бабушка иногда ставили в угол. Правда, была одна история, еще до школы. Я был совсем маленький, сидел за столом, ел манную кашу, точнее, хлопал по ней ложкой. «Ты будешь есть или нет?» – спросил папа. «Буду», – ответил я, и продолжил хлопать по каше ложкой. Тут папа встал и подошел к буфету, и вдруг со всей силы ударил по столешнице: «Ты будешь есть?». Это возымело такой эффект! Папа смял, пробил кулаком столешницу насквозь. Но это было только раз.
– Эдуард Хиль был очень популярен. Это как-то сказывалось на вас?
– Его все узнавали на улице, оглядывались, и если я был рядом, то и на меня пальцем показывали. Поэтому я говорил маме: «Давай перейдем на другую сторону, пусть он здесь идет, а мы там». Может, кому-то нравится, чтобы на него обращали внимание, дескать, смотрите, я – сын такого-то. У меня такого не было. Меня бабушка воспитывала так: надо быть скромным, нельзя хвалиться именем. Дошло до того, что, работая в папином ансамбле «Камертон», я «перевернул» фамилию и стал Лиховым. Получилось Хиль, но в обратную сторону Лих – Дмитрий Лихов. Я стеснялся. Мама была ведущей на его концертах, и тоже, кстати, выступала под фамилией Правдина.
.
В магазины папа с удовольствием ходил сам
– Последние два советских десятилетия запомнились тотальным дефицитом продуктов. Наверное, вашей семье помогали связи отца?
– Когда в семидесятые годы начались проблемы с продуктами, нас выручал «Стол заказов» и знакомые родителей в магазинах. Очень хорошо помню, с каким наслаждением ел колбасу твердого копчения, которую приносили родители. А еще помню черную паюсную икру, сейчас не все поймут, что это такое. Она была не зернистая, как в банках, а куском. Ее приносили из магазина, завернутой в вощеную бумагу.
В магазины, кстати, папа с удовольствием ходил сам. Сохранилась фотография, где он идет по улице, в пыжиковой шапке, в пальто, и весь обвешан баранками. У него были знакомые в магазинах, к нему очень тепло относились люди. Например, он был знаком с директором ДЛТ, там в советское время можно было что-то купить получше…
- Эдуард Хиль с баранками. Конец 1970-х. (Публикуется впервые)
Джинсы папа привозил с зарубежных гастролей. Там он, как и все другие советские артисты, экономил на всем – суточные в валюте выдавали по минимуму, а гонорары – тоже в валюте – целиком сдавались государству. Все советские артисты везли с собой еду, кто тушенку, кто консервы, чтобы сэкономить на еде. Папа брал с собой супы в пакетиках, были такие, по пятнадцать копеек, с макаронами и кусочками мяса. Отвратительная вещь, клейстер какой-то. Он рассказывал, как вечером, после выступления, в каком-нибудь «Хилтон-отеле», наши артисты начинали готовить еду. Специфический запах стоял на весь отель, иностранцы ничего не понимали. Некоторые брали с собой кипятильники, чтобы можно было что-то сварить. Например, некоторые варили картошку – это же надо так придумать! – в бачке унитаза.
.
Жизнь поменялась, мы стали выступать вдвоем
– После окончания хорового училища вы решили продолжить образование?
– Я поступил в консерваторию, собирался стать дирижером-симфонистом. У таких людей совсем другой внутренний мир. Я играл на кларнете, чтобы поступить на симфонический факультет консерватории, интересовался аранжировками, собирал партитуры, пластинки. Например, одну и ту же симфонию Шостаковича слушал в разных исполнениях: Рудольфа Баршая, Максима Шостаковича, Мравинского. У меня были совсем другие цели в жизни.
На защите диплома у меня было интересное, но сложное произведение Родиона Щедрина «Казнь Пугачева». Музыка фантастическая, можно сказать, какофония. Это было нужно не просто сыграть, но и разучить с хором для исполнения на сцене. В общем, комиссия оценила мою работу на высший бал. Диплом получал из рук известного музыканта и дирижера, руководителя Академической капеллы, директора Ленинградской консерватории Владислава Александровича Чернушенко.
Когда учился, читал книги не только по своей специальности – дирижирование, оркестровка, аранжировка – но и про инструменты – литавры, арфа, интересовался разными инструментами. Все это пригодилось, когда у меня появился свой коллектив.
– А это зачем было нужно?
– Ничего случайного в жизни не бывает. Когда еще учился в Капелле, у папы была репетиционная точка на Малой Конюшенной, там сейчас шведское консульство. После занятий, несмотря на загруженность, находил время, приходил к нему вместе с ребятами, играли, пробовали сочинять музыку. Потом у папы появились новая репетиционная база, на улице Глинки, в доме Бенуа, в ста метрах от консерватории, в которую я поступил. И я опять приходил к нему, играл с ребятами джаз. Мне кажется, все это было не случайно.
После получения диплома я работал в ленконцертовском ансамбле «Камертон», но вскоре захотелось самостоятельности. Попытался создать свой коллектив. Вместе с Артуром Мартыненко, с которым я учился в консерватории, и Сашей Щегловым, бывшим гитаристом ансамбля композитора Виктора Резникова, решили создать свой ансамбль, но через несколько лет вернулся к папе.
– Почему?
– Наступили непростые времена – девяностые… В «Ленконцерте» тогда сократили больше трех тысяч человек.
Хочинский как-то вспоминал в одной из передач, как тогда встретил Эдуарда Анатольевича, и тот был грустный. Но папа никогда не был грустный, только когда у него нога болела. В те времена у большинства артистов были проблемы с работой, а у него такой проблемы никогда не было. Наоборот, работы стало еще больше. Жизнь поменялась, мы стали выступать вдвоем.
В то время еще и технологический прогресс начался – появились новые синтезаторы, компьютеры, они заменяли целый оркестр. Музыку можно было записать на домашней студии с профессиональным качеством. Так мы и работали: я был у папы и охранником, и шофером, и аккомпаниатором, и звукорежиссером, и администратором, и казначеем, и аранжировщиком. Мы создали свою студию, делали записи, придумывали проекты.
- Дмитрий Хиль на сцене. Приблизительно 2010 год
– А как получилось, что вы сами стали петь?
– Это папа предложил мне петь в концертах, нужно было заполнять паузы на концертах, ему уже тяжело было стоять всё время на сцене, да и контрасты какие-то должны быть в программе. Я сочинял для него песни, а в 2002-м году сам начал их петь на сцене. Пением я это не называю, скорее это композиторское напевание. Причем, первое мое выступление состоялось в доме офицеров в Таллинне. Это уже была чужая страна. Начинал я, можно сказать, за границей, а потом осмелел, где я только ни пел – и в Театре Эстрады, и на открытых площадках, и в домах культуры, и в «Октябрьском» зале, и на стадионах…
Андрей Морозов
На заставке. Дмитрий Хиль с родителями. 2003 год. Все фото из семейного архива
