После отречения Николая II в 1917 году встал вопрос, что делать с императорскими резиденциями под Петербургом. В итоге они стали музеями. Елена Кальницкая, генеральный директор ГМЗ «Петергоф» мечтает подготовить и издать книгу, посвященную первым годам музейной жизни императорских пригородных дворцов. «Город 812» расспросил ее о главных персонажах этой истории.
– Давно вы этой темой интересуетесь?
– Прошлой весной Министерство культуры пригласило меня на конференцию в Париж, посвященную судьбам русской эмиграции. Я удивилась – тема и время не мои… А потом вспомнила, что трое из четырех первых директоров пригородных музеев закончили свою жизнь в эмиграции. Жили в изгнании, но любили Россию и продолжали служить России.
Желание по-новому взглянуть на судьбы первых руководителей музеев, созданных молодой советской властью, вполне естественно. Деятельность этих людей, которая пришлась на сложнейший период русской истории, повлияла на дальнейшее развития четырех музеев.
– Как происходил выбор первых директоров пригородных дворцов-музеев?
– Можно сказать, что в первые послереволюционные годы это происходило стихийно. После национализации имущества Романовых, к которому относились пригородные резиденции, а в Петергофе еще и знаменитая фонтанная система, все дворцы должны были стать общедоступными музеями.
При пригородных дворцах Временное правительство весной 1917 года учредило Художественно-исторические комиссии. Им предстояло провести прием, регистрацию и систематизацию коллекций.
Главной целью стало составление новых описей, которые, в отличие от дореволюционных, становились первыми музейными инвентарями. Во главе каждой комиссии стоял выбранный председатель, ответственный за ее деятельность.
В конце 1917 года при Народном комиссариате просвещения образовалась Коллегия по делам музеев и охране памятников искусства и старины. Кстати, Музейный отдел Наркомпроса довольно долго возглавляла гражданская жена Троцкого – Наталья Седова, изучавшая историю искусства в Сорбонне.
– Члены Художественно-исторических комиссий – в Петергофе Беренштам, в Царском Селе Лукомский, в Гатчине Зубов в Павловске Половцов – и стали первыми руководителями музеев.
– С самого начала в процесс музеефикации дворцов оказались вовлечены представители старой творческой интеллигенции Петрограда. Их волновала судьба памятников и коллекций, однако профессионального музейного опыта почти никто из них не имел. Соглашались на подобную работу далеко не многие, понимая, сколь сложной она будет. Например, Александр Бенуа возглавил Картинную галерею Эрмитажа, но есть сведения, что стать директором великого музея он не захотел. Не искал он административной должности и в пригородах, хотя их деятельностью очень интересовался.
Что касается «большой четверки», то это были очень разные люди, а задачи перед ними стояли одни и те же. У каждого за плечами был свой жизненный путь. Федору Беренштаму уже исполнилось 56, прежде он служил в библиотеке Академии художеств, занимался издательским делом, архитектурным проектированием. Обладал разными талантами, прекрасным чувством юмора, а благодаря яркой внешности пользовался успехом в обществе.
33-летний Георгий Лукомский был человеком многогранных талантов: и художник, и архитектор, и критик, и историк архитектуры. Обладая удивительной работоспособностью, он много путешествовал по России, писал искусствоведческие работы, иллюстрировал их своими рисунками.
Валентину Зубову тоже было 33. Он принадлежал к одному из самых известных дворянских родов России. В Петербурге им был создан знаменитый Институт истории искусств – Зубовский институт. При нем существовала гуманитарная библиотека, где ведущие искусствоведы города читали бесплатные лекции. Книги для библиотеки Зубов приобретал на свои средства, а для работы института выделил часть своего дома на Исаакиевской площади. Интереснейшие записки о нем Иды Наппельбаум, которая посещала Зубовский институт, названы «Тоныч» – так ласково именовали Валентина Платоновича в ближнем кругу.
– Что известно о его встречах с Ахматовой?
– Зубов был одним из самых блестящих мужчин Петербурга. Он неизменно был на виду, вел богемный и свободный образ жизни. Ахматова не могла не привлечь его внимание – ею были увлечены многие. И он не остался в стороне… Известно, что Зубов подарил Ахматовой каталог своей коллекции, а под новый 1914 год отправил приглашение на новогодний бал в Зубовском институте, вложив его в корзину роз.
Современные исследователи творчества Ахматовой полагают, что известные поэтические строки, написанные в 1913 году, которые считались обращенными к Александру Блоку, на самом деле были посвящены Валентину Зубову.
Прекрасных рук счастливый пленник
На левом берегу Невы,
Мой знаменитый современник,
Случилось, как хотели вы,
Вы, приказавший мне: довольно,
Поди, убей свою любовь!
И вот я таю, я безвольна,
Но все сильней скучает кровь.
– Про какой дом идет речь?
– Дом на левом берегу Невы – это Зубовский институт. Из этих строк понятно, что роман не получил развития, и это произошло не по инициативе Анны Андреевны. Сама она, говоря о своих молодых увлечениях, не любила говорить об этом. В недавно опубликованном дневнике жены художника Сергея Судейкина, осведомленного о личной жизни Ахматовой, имя Зубова названо среди свидетельств ее «любовных неудач».
Последнюю мимолетную встречу судьба подарила им в Париже в июне 1965 года: Ахматовой было семьдесят шесть лет, Зубову на пять лет больше. Описание этой встречи сохранилось.
Близким другом Зубова был Александр Половцов-младший, дипломат и директор музея Центрального училища технического рисования барона Александра Штиглица.
– Почему эти люди откликнулись на призыв новой власти, которую внутренне не принимали?
– Потому что любили и знали искусство и работа была для них интересна. Могу предположить, что они надеялись остаться «вне политики», но жизнь довольно быстро им показала, что так не получится… Если чисто по-человечески: все они были семейными людьми и в столь опасное время не могли не думать о собственной безопасности и безопасности своих близких. А время было сложное и страшное.
Беренштам кроме исполнения гражданского долга, как он сам говорил, обеспечивал жизнь семьи. Лукомский значительно больше был захвачен музейным делом, но служба тоже была для него источником существования. Зубов и Половцов, представители высшей аристократии, в содержании не нуждались. Важнейшей задачей Зубова являлось сохранение института на Исаакиевской площади. Проявляя лояльность к новой власти, работая в Гатчине, он смог не только остаться директором института до конца 1924 года, но и расширить учебную деятельность.
Половцов – сын внебрачной дочери великого князя Михаила Павловича, владевшего Павловском, – имел основания воспринимать Павловск родовым гнездом и заботиться о его будущем.
– Правильно ли считать, что Валентин Зубов, занимаясь Гатчинским дворцом, хотел искупить грехи предков?
– Хорошо известно, что предки Зубова участвовали в цареубийстве 1801 года. По преданию, именно золотой табакеркой Николая Зубова, прадеда Валентина Платоновича, проломили череп несчастного императора Павла.
Полагая, что от его позиции зависит будущее Гатчинского дворца, и занимаясь его сохранением, Зубов действительно считал, что искупает вину предков в цареубийстве.
Он впоследствии написал о Павле I прекрасную монографию, она не так давно переведена и у нас вышла. «Странное стечение обстоятельств: именно я, потомок одного из убийц этого монарха, был избран для того, чтобы восстановить первоначальное состояние дворца и превратить его в музей» – писал Зубов в эмиграции.
– Зубов был против эвакуации собраний Гатчины в Москву?
– Эвакуации подлежали не только гатчинские собрания. В первую очередь речь шла о коллекциях Эрмитажа. В августе 1917 года нависла угроза бомбардировок Петрограда со стороны Германии, и Временное правительство приняло решение об эвакуации правительственных учреждений, среди которых были Зимний дворец и Эрмитаж.
Дирекция музея боялась его разграбления немцами. Боялась нападения толпы… Работу по отбору экспонатов для эвакуации проводили сотрудники Художественно-исторических комиссий. Вместе с эрмитажными вещами должны были отправиться в Москву лучшие вещи из пригородных дворцов.
Зубов не поддерживал эту инициативу, полагая, что художественные произведения как общечеловеческие ценности будут спасены, даже если окажутся в руках неприятеля… А вот на разрушенных железных дорогах, где царил беспредел, по его мнению, все могло скорее погибнуть. Но решение было принято, участвовать в подготовке к эвакуации он был вынужден – и участвовал.
– Как директора представляли себе будущие дворцов-музеев? Сохранение их облика по состоянию на 1917 год или как-то иначе?
– Это был самый сложный вопрос. Он породил много споров и мучительных размышлений о характере будущих экспозиций в пригородных дворцах. Облик каждого дворца складывался на протяжении длительного времени, изменялся в соответствии со стилем эпохи и вкусами владельцев.
Зубов был убежден, что при организации экспозиции не могло быть и речи о введении в нее любой музейной техники, освещения предметов. При этом все должно быть подчинено прошлому дворца, находиться на своих местах, как будто хозяева только что покинули свой дом.
С оригинальной программой выступил Александр Бенуа: он предложил разделить правления императоров и в Петергофе создать музей эпохи Петра Великого, вспомнив при этом и Николая I, «второго отца» фонтанной столицы. В Екатерининском дворце в Царском Селе можно было собрать все характерное для времени Елизаветы Петровны и одновременно рассказать об эпохе Екатерины II. В Павловске, сохранность которого была самой лучшей, предлагалось оставить дворцовое убранство без изменений, а в Гатчине рассказать о Павле I и найти возможность создания исторической портретной галереи.
– Как складывались отношения директоров с Эрмитажем и Русским музеем?
– В тот момент Александр Бенуа выступил с предложением передать лучшие произведения, шедевры пригородных дворцов в центральные музеи – Эрмитаж и Русский музей. Это довольно быстро привело к противоречиям и конфликтам. В пригородах не считали, что эта политика справедлива. Сотрудники Эрмитажа и Русского музея, напротив, стремились изъять лучшие произведения и включить их в свои коллекции. Так императорские вещи из пригородных дворцов практически превратились в источник пополнения их собраний.
Одним из подобных примеров стало перемещение из Петергофа в Русский музей семи портретов воспитанниц Смольного института кисти Левицкого. Сохранились воспоминания заведующего Художественным отделом Русского музея Петра Нерадовского о том, с какой радостью он увозил смолянок из Большого дворца и любовался ими в стенах Русского музея. Ему тогда казалось, что это делается для будущего музея, для русского искусства. И таких случаев немало…
– А как дворцы стали бытовыми музеями?
– Это произошло довольно быстро. Уже в январе 1918 года на заседании Центральной художественной комиссии Половцов выступил с предложением преобразовать некоторые дворцы в бытовые музеи. Эту идею многие поддержали, Анатолий Луначарский пообещал полное содействие руководимого им Наркомпроса.
– Это был путь к уничтожению дворцов?
– Напротив, намерение спасти их. В пригородные дворцы люди ехали, чтобы посмотреть, как жили цари. Они проявляли интерес к мемориальной стороне дворцового быта. Их волновала история царской династии.
Однако личностная принадлежность дворцов ни в коей мере не интересовала новую власть. В силу этого складывалось весьма противоречивое отношение к дворцам, а их превращение в музеи дворянского быта решало многие проблемы. Теперь это были не дворцы Петра, Елизаветы, Екатерины, а музеи декоративно-прикладного искусства. Потом, довольно скоро, некоторые музеи стали закрывать, а здания передавались для различных учреждений. Художественные ценности сортировали, перераспределяли, а чуть позже начали продавать за границу.
К концу 1918 года система управления пригородными дворцами претерпела серьезные изменения. Во главе каждого встал комиссар-инспектор, при котором образовывался административно-хозяйственный совет. Одновременно в каждом дворце для музейной деятельности назначался особый хранитель, на первых порах – представитель старой интеллигенции. Фактически во дворцах образовалось двоевластие, и это стало началом краха музейной политики первых послереволюционных месяцев.
Музейные директора, не имея возможности повлиять на введение этой политики, довольно скоро поняли, что оставаться на своих местах для них небезопасно. Трое приняли решение уйти, уехать, убежать в эмиграцию.
Первым, пережив арест, в том же 1918 году перешел границу без документов и вещей Половцов. Скоро уехал из Царского Села Лукомский, еще несколько лет проработал в России, потом жил в Европе. Ушел из Гатчины Зубов, который окончательно эмигрировал в 1925 году. Жизнь всех троих рано или поздно оказалась связана с Парижем.
– В 1919 году Половцов издал в Париже книгу о своей работе у большевиков. Зачем – хотел оправдаться?
– Книга называлась «Les Tresors d’Art en Russie sous le regime Bolsheviste». То, что она до сих пор не переведена на русский язык и не издана в России, – очень жаль… Но сначала было его письмо в известном английской журнале Burlington Magazine, которое рассказывало о событиях в России в 1918 году. Читатели журнала восприняли его текст как рассказ очевидца, известного в Европе авторитетного эксперта. Половцов рассказал о своем участии в спасении коллекций великих князей Николая Михайловича и Павла Александровича, в скором времени казненных большевиками.
Собрание Павла Александровича и его супруги Ольги Палей, с которыми Половцов сблизился во Флоренции во время их вынужденного пребывания в Италии, он хорошо знал и даже принимал участие в его формировании.
Стратегия Половцова заключалась в том, чтобы сосредоточить во Дворце Палей в Царском Селе как можно больше частных коллекций. Там они находились под контролем Комиссии изящных искусств, членом которой он являлся. Туда поступили произведения из собраний великой княгини Марии Павловны, В.П. Кочубея, М.И. Вавельберга, В.Ф. Остен-Сакена, А.В. Стебок-Фермора, И.И. Куриса, А.А. Ридигер-Беляева, И.С. Мальцева и другие. Так эти коллекции оказались спасены, но, увы, временно…
– Почему это было важно читателю западного журнала?
– На мой взгляд, он хотел рассказать о приспособлении частных дворцов под общедоступные музеи, тем самым доводил до сведения эмигрантов, представителей русской аристократии, многие из которых бросили свои собрания, что его стратегия в процессе сохранении и зданий, и находившихся в них художественных коллекций оказалась востребована новой властью. Он отмечал, что большевики, «желая казаться просвещенными», поняли и признали, что им необходима помощь образованных и профессиональных людей, на которых они могли опереться. Половцов помог найти профессионалов.
Имея на западе большое количество знакомых и друзей-эмигрантов, Половцов публично доводил до их сведения, что многие коллекции живы, целы и находятся в безопасности.
Возможно, он полагал, что введенные в состав государственных музеев, надежно охраняемые частные собрания обязательно рано или поздно вернутся к их законным владельцам. Вполне вероятно, что в тот момент он еще рассчитывал на скорую смену режима.
– Недавно появилась информация, что, уезжая, Половцов прихватил с собой два пасхальных яйца фирмы Фаберже.
– Это не так. В «Уолтерс Арт Галлери» в Балтиморе находятся два пасхальных яйца работы Фаберже. Генри Уолтерс в 1930 году только привлек Половцова как эксперта для определения подлинности двух яиц, как консультанта при покупке. Одно из них гатчинское, 1902 года, второе яйцо из собрания Александры Федоровны, 1907 года, «Бутон розы». Оба продавались на Запад через государственные конторы Госторг или «Антиквариат».
– Как сегодня видится короткая эпоха первых музейных директоров?
– Спустя десятилетия очевидно, что в музейном деле России первых послереволюционных лет не было научной школы, не было единой программы, методологии, преемственности поколений.
Тем не менее в эти годы нашлись люди, поставившие перед собой задачу формирования принципов организации музейного дела. Ради этого творческая интеллигенция ушедшей эпохи начала сотрудничать с новой властью. Роль этих людей в истории отечественного музейного дела переоценить невозможно: их, прекрасно образованных, по-разному мыслящих и по-разному видевших свое место в музейном мире, объединило одно – время, в которое они жили…
Вадим Шувалов
