Политическая карьера Геннадия Бурбулиса, кандидата философских наук из Свердловска, началась в конце 1980-х, чтобы закончиться в начале 1990-х. За то время, что он был в команде первого президента Бориса Ельцина, Бурбулис участвовал во всех основополагающих для нынешнего российского государства событиях. При его участии был демонтирован коммунистический режим, распущен Советский Союз, реформирована социалистическая экономика. И, конечно, основана современная Россия, которая, впрочем, в последнее время нередко разочаровывает одного из своих основателей.
— В 2011 году будет две даты: в начале года — 80-летие основателя нынешнего российского государства Бориса Ельцина, а в конце года — 20-летие самой Российской республики. Вы стояли у истоков постсоветской реальности, в которой мы сейчас живем. По прошествии двух десятков лет можете сказать, довольны тем, что получилось, или нет?
— Я доволен тем, что в условиях чрезвычайной, предельной ситуации 1990–1991 годов мы сумели заложить правовые, гуманитарные и социокультурные основы новой России. Их реальным воплощением была Конституция 1993 года. Иногда ее вполне справедливо называют “ельцинской” Конституцией. Это был период исторического творчества, по разным причинам его результаты сегодня недопоняты, недооценены.
Я доволен тем, что в условиях неизбежного распада Советского Союза с угрозой жестокого кровавого передела советского наследства, нам удалось избежать гражданской войны. И мы сумели в процессе коллективного творчества, у которого лидером был народный президент Борис Ельцин, создать новое российское государство. Заложить основы нового общественного строя, новой экономики, новой политики, новой этики. Если хотите — новой культуры России.
— А чем не довольны?
— Я не доволен тем, что наши идеи, наши идеалы, наши цели, наши убеждения не удалось закрепить в устойчивых жизненных формах. И может быть самое печальное заключается в том, что страна была ввергнута в чеченскую войну. Это была война не только территориальная, но и война идей, мировоззрений, жизненных позиций.
Мы не сумели закрепить вынужденные, неизбежные, экономические реформы созданием своевременной и устойчивой социальной базы. И когда меня спрашивают о личных ошибках, среди других просчетов называю то, что я не сумел убедить Бориса Николаевича осенью-зимой 1991 года в том, что необходимо создавать новое общественное движение. И думать на опережение о той социальной базе, на основе которой мы могли делать эти чрезвычайные преобразования в экономике прежде всего.
Я не доволен тем, что немалая часть нашего общества стала уничижительно воспринимать ценности демократии. Люди вынуждены были напрямую ассоциировать свое материальное состояние с той идейной базой, без которой не бывает ни плодотворной конкуренции, ни эффективного рынка, ни успешной приватизации. Эта база — либеральные ценности, демократические правила и нормы. И мы стали скатываться к так называемой “управляемой демократии”, “ручной демократии”, “суверенной демократии”, а на самом деле — к суррогатной демократии.
Да, таков исторический итог работы нашего коллектива. Есть и хорошее и плохое. Для российской истории чрезвычайно значимыми являются несколько событий. В частности, введение поста президента и избрание 12 июня 1991 года Бориса Николаевича. И август 1991 года — путч, — который я называю “политическим Чернобылем” советской тоталитарной системы, “радиация” которого продолжает свое опасное для общественного организма воздействие до сих пор. В результате путча случилось трагическое событие — перестал существовать Советский Союз. Да, мы победили путчистов, спасли страну и заложили новые возможности, но мы потеряли свою родину.
— Я понимаю, о чем вы говорите. Вот эту точку зрения, мягко говоря, не очень понятную “широким народным массам”, почти забыли. Но после смерти Егора Гайдара вновь предъявили. Чтобы объяснить, почему надо отдать дань уважения человеку, на которого до сих пор возлагали всю вину.
— В ноябре 2010 года — 20 лет правительству реформ. Это было совершенно уникальное явление. То, что мы делали, так до конца и не осмыслено.
В каких условиях работало наше правительство, один только штрих. Будучи первым заместителем председателя правительства Бориса Ельцина, который получил чрезвычайные полномочия на пятом съезде (V Съезд народных депутатов РСФСР. — “Соль”), я в течение нескольких месяцев, каждый день в двадцать четыре ноль-ноль подписывал разнорядку на выемку последних запасов из госрезерва. Только я имел право подписи. Сколько запасов муки в какую территорию отправить, сколько дизельного топлива в какое место, сколько металла на какие-то еще действующие производства. Мы получили разоренную экономику, страна стояла буквально перед угрозой голода и хаоса, и наши реформы были мерами чрезвычайного характера в опустошенной стране. Я не говорю уже про банкротство системы и долги. Не говорю про растранжиривание золотовалютного запаса, который в течение полутора лет был разорен.
И наконец, самое фундаментальное событие, которое до сих пор плохо осознается даже специалистами. 8 декабря 1991 года с подписанием Беловежских соглашений и созданием Содружества независимых государств закончилась эпоха “холодной войны”. Надо отдавать отчет масштабу этого события, поскольку весь XX век вся планета жила в жесточайшем противоборстве двух систем. И после Второй мировой войны это противоборство (изнурительное в конечном счете для нас) выражалось в наращивании гонки вооружений. Когда мы подписали Беловежские соглашения (а ключевая формула этого документа звучит так: “Советский Союз как субъект международного права и геополитической реальности прекращает свое существование”), мы предельно легитимно и, можно сказать, чрезвычайно своевременно предотвратили это противостояние. Более того — предотвратили распад Советского Союза в непредсказуемых формах. Это событие планетарного масштаба.
Я переживаю и считаю большой утратой то, что мы не сумели использовать ресурс Содружества независимых государств для перехода в новое геополитическое пространство. Не использовали его интеграционный потенциал. И я грущу о распаде Союза. Подписание нового союзного договора сорвали путчисты, хотя конфедерация была приемлемым для нас выходом из старой, изжившей себя формы унитарного, тоталитарного соединения несоединимого.
— Вам не кажется, что изменения не были такими уж серьезными. Во всяком случае, по итогам двух десятков лет нужно признать, что мы живем в том же СССР, только без четырнадцати республик. Местами более голодном, местами более сытом, где-то более жестоком, а где-то — куда более травоядном.
— Мне так не кажется. И я бы не рискнул ставить знак равенства. Все-таки разница слишком значительна. Конечно, я тоже жалею, что у нас эта формула “ручного управления” методично скукоживает целый ряд базовых конституционных принципов. Жалею, что первая статья Конституции, в которой сказано, что Россия — правовое демократическое федеративное государство, подвергается эрозии во всех этих трех базовых ценностях. И с правом у нас проблемы, и с федерализмом, и с демократией. Мы понимаем, что любая монополизация — это опасный шаг в ту же самую пропасть, в которой оказался Советский Союз. И мне больно, что потенциал Конституции не раскрыт до сих пор для большинства граждан.
Это мировоззренческая проблема. У нас есть либералы, националисты, левые, но мало конституционалистов. Мне кажется, что надо корректней относиться к той государственно-правовой форме, которую мы имеем. Конституция является законом страны прямого действия. Там есть ответы на самые важные вопросы — о стратегии развития России, о национальной идее, о приоритетах нашего ближайшего функционирования и о нашем месте в мировом сообществе. Я надеюсь и почти уверен, что у нас хватит ума и мужества осознать, что если стране требуется модернизация, то она возможна только на той правовой основе, которую мы создали в 1990-е годы.
— Вы говорите о фундаменте 1990-х. В период основания любого государства — и уж точно это относится к современному российскому — закладываются предпосылки к дальнейшему развитию и вместе с ними родовые травмы. Но почему в 2000-е годы о себе дали знать в основном патологии? Путину было явно легче, чем Ельцину. Борис Николаевич все-таки руководил страной в специфический период, зато Владимир Владимирович пришел в благодатные времена. При нем в стране появились нефтяные деньги, был неконфликтный парламент, поддержка избирателей. В общем, сложилась крепкая авторитарная система (надо сказать, что и при Ельцине никакой демократии не было). Почему путинский режим при таком карт-бланше не стал диктатурой развития? Главное разочарование нулевых ведь не в закручивании гаек, а в том, что оно было бессмысленным, властью ради власти.
— Мне кажется, “диктатура развития” — термин с точки зрения проблемного адреса оправдан, но он уязвим. Помните, Владимир Владимирович начинал с “диктатуры закона”, и это была одна из крылатых его фраз.
— Это термин исторической науки.
— Я понимаю. Но все было не так безоблачно, как вы описываете. Мы должны объективно понимать, что импульс к такому типу правления Путин получил от позднего Ельцина. И нельзя забывать, что Путин начинал с тяжелых испытаний. Беслан и активизация терроризма подвели к идее, что в этих тяжелых условиях выборность губернаторов временно может быть ограничена. И появился соблазн сильной вертикали власти, а всякая вертикаль власти эффективна только тогда, когда есть горизонталь гражданского общества. Когда власть понимает, что проблемы не решаются без конкурентного активного ответственного участия разных групп. В итоге мы получили некоторое облегченное представление о сильном государстве.
Это соблазн, к сожалению, типичный. Во многих своих признаках новый режим оживил архетипы царского и советского способов управления — патерналистское государство, послушное дисциплинированное большинство населения. При этом удалось через разные испытания развить потребительскую и манипуляционную систему воздействия на людей. И оказалось, что на короткой дистанции это путь к стабильности. А с точки зрения перспективы — это, конечно же, тупик. Это опасный переход в застой.
— Я уточню, вы сказали, что такая политика Путина была обусловлена поздним Ельциным. Что вы имеете в виду? К власти пришли люди, которые уже почувствовали вкус собственности, и они принялись утолять жажду, которую утолить невозможно? Путин, кстати, сидит уже условный “третий срок”, дольше, чем Ельцин. Сколько можно бороться с последствиями?
— Есть очевидная причина такой печальной эволюции. Очень важный и нужный процесс приватизации имел такой поворот, как залоговые аукционы. Они создали особый слой — собственников, которые получили реальную собственность из рук власти президента Ельцина, и быстро сформировалось некое корпоративное сообщество, которое усмотрело свои полномочия шире, чем экономическая деятельность.
Вот на какое поле пришел Путин. Мы же знаем, что он — преемник не только конкретно президента Ельцина. Он преемник определенной корпоративной среды. И она видела в Путине продолжателя своих интересов, своей своеобразной стратегии. Тем не менее Путин сделал разворот, и страна стала формироваться по принципу личной преданности, по какому-то профессиональному принципу.
Появилась иллюзия, что, обладая какими-то специальными знаниями, можно успешно управлять большой страной с множеством неравнозначных проблем. Иллюзия, что можно сто сорок миллионов человек выстроить в послушное большинство. Получился патерналистский режим, который удовлетворяет свои интересы, и при нем у большинства людей перестает формироваться ответственность за себя, за свою семью и окружение.
— И теперь из недр этого государства раздается призыв к модернизации.
— Неправильно говорят, что это программа Дмитрия Медведева. Это выстраданная система целей, жизненно необходимая программа жизнедеятельности страны, она в одинаковой мере разделяется и Владимиром Путиным. Это то, что называется повесткой дня России XXI века. И вот здесь я перестаю искать виновных и кого-то обличать, на это сейчас особого ума не надо: сегодня много грамотных, умных, толковых оппозиционеров — я начинаю задавать вопросы. Есть ли для России 2010 года и ближайших десятилетий реальная возможность обновления на принципах системной комплексной инновации? Если это жизненно необходимо, где субъекты модернизации? Где движущие силы? И где источники, аккумулируя которые, страна сможет иметь реальное будущее?
С этим вопросом мы обращаем свои взоры к 2011 году, когда исполнится 20 лет новой России. Мы с коллегами, друзьями и руководителями “Фонда первого президента” решили, что будет полезно и интересно в целях плодотворной своевременной модернизации усвоить опыт 1990-х годов. Пережить его уроки заново. 23 ноября [2010 года] в Перми состоится много событий, посвященных этой теме, мы позиционируем их как “Гражданский диалог поколений” (полное название конференции: “Гражданский диалог поколений “Борис Ельцин — Новая Россия — Мир”. — “Соль”). В России выросло поколение, которое не знало советской жизни и испытаний 1990-х годов. По разным причинам ни родители, ни учителя, ни братья-сестры не могут им объяснить, как это было на самом деле. Для нас очень важно, во-первых, с уважением отнестись к выдающейся исторической роли Бориса Николаевича, и 80 лет нашему лидеру — это достойный повод, чтобы задуматься. И так случилось, что Ельцин начинал 60-летним эту работу, а страна вместе с ним уже 20 лет прожила. В основе этой программы три фундаментальные идеи:
— новая Россия — у нее есть своя корневая система, у нее есть фундамент — это российская Конституция;
— диалог поколения нынешних двадцати- и тридцатилетних и поколения, которое проводило изменения.
— мучаясь, волнуясь, торжествуя, ошибаясь, действуя, мы спасли страну от саморазрушения. И теперь нужен диалог во имя ближайшего будущего, которое у страны либо есть, либо нет. Мы должны отдавать себе в этом отчет, потому что заболтать модернизацию легко. У нас же есть опыт горбачевской перестройки.
— Чаще всего с ней модернизацию и сравнивают. Жестокая и точная аналогия.
— И тем не менее мы же должны не просто эту аналогию употреблять, а усвоить какой-то урок. Что с 1985 по 1990 год делалось правильно и что было упущено в ситуации выбора? И что сегодня нельзя упустить? Не самые глупые и не самые безответственные люди в дружеских дискуссиях мне говорят, что империя еще не распалась до конца, она продолжает свою историческую гибель. Я не хочу с этим мириться. Я отношусь к сегодняшней России как к стране, имеющей реальное будущее. И я понимаю, что реальное обновление должно совершиться.
— Какие обновления? Не получится, как при Горбачеве, он пытался изменить то, что изменить было нельзя? Попытка реформировать созданное Сталиным государство обернулась крахом всей системы.
— Есть сегодня абсолютно правильная система ценностей — я говорю об инновациях. Но если мы под инновационными институтами будем понимать только то, что касается финансового, экономического, распределительного или — еще проще — технологического процессов. Если мы оставим без инновации систему политического устройства. Если мы не догадаемся, что эффективные, реально отражающие интересы устойчивых социальных групп, партий (а партии сейчас в некотором смысле отживший инструмент, сейчас более сложная система субъектности возникает). Если мы оставим в забвении ключевые нормы Конституции — о том, что человек и его права являются высшей ценностью, а их признание и зашита являются обязанностью государства. В этом случае нас ждет печальное будущее. Еще более печальное оттого, что мы это уже проходили, но не усвоили урока.
— Вы специально лукавите, когда это говорите, или считаете, что люди, которые сейчас снимают сливки с экспортных потоков, намереваются что-то всерьез менять и их что-то такое заботит? Настоящие изменения, а не “забалтывание”, не в их интересах.
— Мне кажется, в их интересах осознать эту необходимость, потому что есть такая вещь, как инстинкт власти.
— Но они же понимают, что это будет жизнь без них. И власти никакой не будет. Вы про гайдаровские реформы говорили, что это та мера, которая была необходима и за которую кто-то должен был взять на себя ответственность. Не похоже, чтобы сейчас были люди, готовые на политическое самоубийство — все превратились в прагматиков, или даже в циников. Вы верите в серьезный шаг со стороны нынешних руководителей?
— Вы употребили слово “верить”. И я верю. Так вот я не религиозный человек, хоть и верующий. А еще я верю в то, что у России есть будущее. И будущее это возможно только на системе тех ценностей, которые удалось нам через тяжелые испытания 1990-х сформулировать в Конституции, и к чести тех, кто управлял страной все эти годы, сохранить ту систему ценностей как правовой фундамент.
Поэтому, кстати, я с огромным вниманием отношусь к той стратегии, которая разрабатывается в Пермском крае. Верховенство культуры, верховенство права, оно неизбежно должно в России состояться. А состояться оно может только как программа российского конституционализма. Конечно, не обойдется без препятствий со стороны тех, кто сегодня легко и без каких-либо усилий снимает ренту с этой системы власти. Но есть и такое понятие как инстинкт власти. Я не сомневаюсь, что среди сегодняшних носителей власти немало тех, кто понимает: невозможно развитие страны в этом замкнутом пространстве монополизма и опасной унитаризации системы государственного управления. Эти люди понимают, что их безопасность зависит от того, что будет с Россией. А значит, нельзя довести страну до того предела, который мы вынуждены были в качестве испытания получить в 1990-е годы.
Вам вопрос: когда люди не уклоняются от сложных тяжелых решений?
— Когда деваться некуда.
— Нет. Когда они способны не к храбрости как таковой, через отчаяние. Это — поступки, “когда деваться некуда”. А когда люди способны к состраданию. Когда их ответственность базируется на тяжелом познавательном усилии, связанном с пониманием реального положения дел. Те ответы, которые мы имели о действительности в 1990-е, требовали от нас ответственного поступка. Можно было ничего не делать, списать все на историю. У нас же был опыт правительства Ивана Степановича Силаева, мы же какое-то время в ничего неделании пребывали, и нам пришлось создавать Госсовет, нам пришлось создавать программу экономических реформ. Причем программа была конкурентной, нам приходилось ее защищать. Так мы вышли на преобразования, в том числе с командой Гайдара, через борьбу идей и предложений.
Я выстраиваю такой ряд, он может выглядеть романтично: милосердие — мужество — мудрость. Сегодня я верю в то, что в России созревает новое состояние коллективной мудрости. И те, кто не может ее воспринять, те, кто продолжает относиться к идее модернизации как к красивым словам, они подвергают себя опасности.
— Последний вопрос, конкретный. Про Ельцина. Подозреваю, что вы их не очень любите, но должен спросить, чтобы не упустить случая. Вы с Борисом Николаевичем в 2000-е откровенно обсуждали политику? Что он вам говорил о положении дел в стране? Потому что публично не было произнесено ничего. Ну разве что про возвращение советского гимна какое-то деликатное неодобрение от него звучало.
— Нет, у нас отношения были последние годы дистанцированные, мы не общались. Я был признателен Борису Николаевичу, когда он пригласил меня на 75-летие, мы до этого долго не виделись. Но не тайна и не секрет, что отношение у него было грустное к некоторым тенденциям. И, может быть, эти печаль и грусть ускорили его уход. Ельцин был разный — и великий, и со слабостями. Но в нем была доминанта, были некоторые ценности жизненные, которые он не переступал ни при каких обстоятельствах. Это, конечно же, приверженность ценностям свободы и ее кульминации — свободе слова. При всей фактурности Ельцина, при всем вождизме его политического облика, он был человеком чутким, способным сострадать, сопереживать, сочувствовать.
Думаю, что реальная политика может быть одухотворенной, может быть милосердной, мужественной и мудрой. В России есть такой потенциал, потому что нет страны, в которой было бы столько выдающихся деятелей в разных сферах. И нет страны, которая бы угнетала свой народ так жестоко и так методично, как это было с нами. Давайте будем учиться у собственной истории. И в том числе у того двадцатилетия — интересного, тревожного и по большому счету наиболее значимого, поскольку новую Россию мы заложили 20 лет назад. И есть все возможности, чтобы у нового поколения было ясное понимание этого фундамента — прежде всего правого, гуманитарного, духовного, культурного — и возможность проявить себя. И на этой основе помочь стране обрести достойный облик в мировом сообществе.
