Актер Евгений Дятлов не устает сниматься в «Улицах разбитых фонарей» и не отказывается от телевизионных шоу-проектов: и на ринге боксирует, и дуэтом поет. Но Online812 поговорил с ним не о телевидении, а о театре.
– Вы закончили театральный институт в не самые лучшие времена для актеров – в 1990-м. Понимали, что происходит?
– Вообще ничего не понимал. Я понимал, что надо делать выбор, и некоторые из нашего выпуска сделали выбор – ушли в бизнес. Мне такой выбор делать не пришлось, я был одухотворенным лентяем, и мне повезло.
– Вы еще застали весь цвет БДТ и других ленинградских театров…
– Все было на закате.
– Но чему поучиться было?
– Понимаете, я видел все хорошее и над чем стоит трепетать, это мне нравилось. С другой стороны, я видел, как один раз навязанная система ценностей не может обновлять себя.
Я имею в виду великих артистов и тех, которых надо делать великими. Есть своеобразное потребительское отношение звезд к приходящим им на смену. Абсолютно потребительское в плане энергии. Проще говоря, нет движения сверху вниз, нет поддержки: “Ребята, давайте работать, давайте сделаем это”. Если бы было так, то у нас сейчас все было бы по-другому.
Практически во всех питерских театрах была выстроена иерархия. Она была основана на том, что ты должен был упасть на колени, долго молиться и быть счастливым только из-за того, что тебя ввели в спектакль алебардщиком. И еще потом пять лет ты будешь ходить в алебардщиках.
В советское время это было нормой, и редкие единицы, крупные таланты пробивались через это сито. С другой стороны, увеличивалось болото, и оно, как мне кажется, все и поглотило. Не было преемственности поколений. Было только спущенное сверху священное трепетание перед звездами.
– Это упрек мастерам?
– Это не им упрек, а системе. Мастера работали, уставали, требовали к себе достойного и соответствующего уважения и почета. Молодежь бегала по задворкам, и никто не обращал на нее внимания. Все это кончилось тем, что когда звезды стали уходить, из-за возраста, выяснилось, что нет смены, нет тех, кто продолжил бы сохранять традиции. Потому что была только одна традиция в виде палочной системы. На хрена такая традиция? И все стали разбегаться кто куда. Конечно, не только по тем причинам, о которых я говорил, но отчасти и из-за них.
Посмотрите, какая у нас сейчас разношерстница-разнорежиссерщина, не бог весть что. Скоро у нас на сцене мат будет повсеместно, к этому все идет. Но дело не в том, что у нас совершенно хромой режиссерский цех, актер существо подневольное и он очень остро чувствует, в какой руке вожжа.
– Актеры Малого театра рассказывали мне, что у них традиция: старые артисты всячески поддерживают молодых, делают подарки им перед премьерой. В петербургских театрах не так?
– В принципе не было и нет. Благодаря установленной системе старые актеры были как политбюро, и отношение к ним было соответственное. Весь репертуар держался на них, иногда даже пятидесятилетняя актриса могла играть двадцатилетнюю комсомолку.
– А сейчас что?
– Сейчас процесс пошел обратно. Сейчас о стариках надо заботиться, вставлять их в спектакли, в репертуаре очень мало спектаклей для них. Представляете, что случилось – старики не нужны на сцене. А они нужны, они хранители важных вещей.
– А когда вы станете стариком будете поддерживать молодых?
– Да я уже старик.
– Да ну…
– Смотря как посмотреть. У нас каждый год в театральных вузах выпускается по сто человек. Это только в Питере, в Москве еще больше. Куда их девать? Они должны работать моментально, вливаться в труппы. А где взять деньги на новые спектакли, на новые фильмы? Надо что-то придумывать. Например, чтобы все уличные праздники были в ведении театрального ведомства, а муниципальные власти озаботились их организацией, приглашали к участию актеров. Чтобы они не только 1 января с опухшей головой читали сказки и бубнили дурацкие тексты. Молодым артистам некуда идти, поэтому они и бегут в сериалы.
– И получается бег по кругу?
– Это природа сериалов. Этот бег по кругу существует. Сериалы – это обыкновенный подножный корм, который актер сам должен найти, как олень ягель под снегом.
– Так все-таки – как старик молодых поддерживаете?
– Я бы с радостью поддержал, но сейчас не получается. В театре почти не бываю, остался только один спектакль, где занят, – “Дни Турбиных” в Молодежном.
– А в Театре сатиры?
– Там вообще ничего не играю. Времени нет. Правда, нет. Каждый день съемки “Улиц разбитых фонарей”, параллельно пытаюсь прорваться в более высокие эшелоны.
– Как складывались ваши отношения с режиссерами?
– Можно сказать, так: я тяжело пришел в профессию, но сильно хотел понять, даже не став актером, кем я не стал. Это было крайне интересно, и разгадывание очень много мне дало. Я рылся в психоаналитических книгах, читал о психотерапевтических играх, смотрел спектакли театра Гратовского. Не особо в это ударялся, но мне было интересно понять язык театра. Как можно объяснить смычку режиссера и актера? Где она прерывается? Как надо себя вести, чтобы не уронить собственного достоинства? Ведь контакт актера и режиссера таков, что в реальной жизни его невозможно представить, потому что ни один человек не позволит себе обращаться с собой так, как позволяет актер режиссеру.
Когда я был молодым актером, то приходил смотреть репетиции, и мне было интересно наблюдать, как режиссер объясняет актеру ситуацию, как он при этом кричит на него. Мне было это интересно до той поры, пока сам не вышел на сцену. И кричать стали на меня, я оказался включенным в ситуацию, она управляла мною…
– Часто кричали?
– Бывало. Иногда говорили оскорбительные вещи. “Ты что, не мужик, что ли?.. Возьми ее. Возьми ее тут… Как ты бездарно все делаешь!” Идиотизм какой-то! Актер такое может услышать о себе от режиссера.
– И ради чего все это терпеть?
– Понятно, что ради дела, но есть еще и психика человека. И режиссер говорит, что кричит на актера ради дела, но его слова могут попасть в такие глубинные слои психики человека. А он приехал из Нижнего Новгорода поступать в училище, папа у него пьяница, мама продавщица в овощном, в детстве его били, у него накопился такой отрицательный опыт, ему нужно помочь, а тут режиссер выбивает у него из-под ног опору. Актер не понимает, почему режиссер относится к нему с такой агрессией, он не может же убить его, и тогда агрессия обращается в себя, и начинается медленное саморазрушение. Актер начинает пить…
– Вы тоже пили?
– И я пил в свое время. Знаете, пьющий человек никогда не скажет честно, из-за чего он пьет.
– Вот вы снялись в “Копейке” у Дыховичного, а потом сказали, что недовольны фильмом. Часто бывает, что недовольны?
– Не часто. На самом деле в “Копейке” мне понравились работы актеров, а тему фильма так и не понял. Получился легкий чернушный фильм, потом таких фильмов много появилось, но я не знаю зачем.
– В “Черном вороне” вы разделись догола, у Месхиева в “Линии судьбы” у вашего героя нетрадиционная ориентация…
– Там даже была сцена, где я клеил героя Хабенского… По поводу нетрадиционной ориентации героя я не переживал. Там все было здорово, меня там не хватило, такой персонаж можно было довести до конца. Но к Месхиеву у меня претензий нет, мне очень нравятся его фильмы.
– Ваши роли все какие-то реалистичные. Не хотелось сыграть что-нибудь в стиле сюр?
– Не понимаю, на кого это рассчитано.
– Чем же плох, например, Бунюэль?
– Это не декаданс, но я не хочу ни смотреть, ни читать про это. Я хочу смотреть кино и читать книги про людей, которые хотят найти выход. Бунюэль боролся с консерватизмом, затхлостью, но на самом деле разрушать разрушаемое легко.
– А какие это люди, которые знают про выход?
– Вот сейчас говорят: нет героя. А что такое быть героем сегодня? Это быть порядочным человеком. Это тяжело. Другой вопрос: почему никто не снимает про это кино? Наверное, это неинтересно. Кто-то считает, что порядочность дается от рождения, но это не так. У любого святого был свой путь к святости. Мне интересно, как святой стал святым, как он победил себя. Посмотрите фильм “Плохой лейтенант”, законченный ублюдок совершает поступок, и он мне понятен, он воодушевляет меня. Бунюэль меня не воодушевляет.
– Но это же стиль.
– Мы можем говорить о стиле до тех пор, пока не начнут стрелять. Сейчас в жизни такой винегрет, что вы можете зайти в какой-нибудь дом, и там тихо, будет стиль, а в другом доме будут летать ножи. И все это в пределах одного города. Вот я снимаюсь в “Улицах разбитых фонарей” и встречаю такие дома.
– Дома-то в сериале настоящие?
– Конечно. Ассистенты ищут место для съемок в разных домах, договариваются, потом приезжает съемочная группа и наводит бедлам средней тяжести. Но я о другом: наш город до сих пор город Достоевского. Можно зайти в дом и увидеть, что люди живут так же, как описано у Достоевского, с такими же ценностями, тем же укладом и с теми же топорами…
– И так же ищут старушку?
– Да, и находят. В таких коммуналках нет телевизора, у некоторых даже туалет во дворе. В одной такой квартире я отогнул порванные обои, и под ними оказалась газета 1880-го какого-то года. В других коммуналках быт тридцатых годов, и точно такие же зарплаты, ценности, проблемы. Есть квартиры брежневского периода, с теми же обоями в цветочек, люди, живущие в них, разговаривают по-другому, у них до сих пор “Рубин” стоит…
– Многие ваши коллеги уехали в Москву.
– Правильно. У них есть самолюбие, тщеславие, свои горизонты. У них своя свадьба.
– А вас не берут в столицу?
– Иногда идут об этом разговоры: “Давай, дружочек, приезжай. Ты теперь нужен Москве. И тебе в ней что-то перепадет”. Я не люблю такие товарно-денежные отношения. У меня здесь жена, здесь родились дети, я абсолютно всем доволен. Мне бы вот над собой поработать, времени не хватает.
– В молодости вы играли рок. Сегодня поете романсы. Что это значит?
– А что тут такого? Это возраст. Я не боролся роком против романсов. Кто-то говорит: “Какие романсы? Есть же “Агата Криста””. А что поет “Агата Кристи”? Сколько можно жить на войне со сломанной психикой? Я от этого устал. Это дорога в никуда. Хорошо, когда молод, много выпили, поели, есть потенция, и не понимаешь, что эта дорога никуда не ведет, и хочется просто бежать, бежать.
