Есть социологи, которые целенаправленно занимаются проблемами экологии. Как народ реагирует на экологические напасти? Что происходит в экологических организациях? Каким активистам жить проще – тем, кто борется с лесозаготовками, воюет с нефтедобытчиками или занимается утечками радиации? Об этом «Городу 812» рассказала Мария Тысячнюк, доктор социологических и кандидат биологических наук, автор многочисленных исследований по экологической социологии.
– Для начала: что такое экологическая социология?
– Экологические социологи исследуют, с одной стороны, антропогенные факторы, которые влияют на состояние окружающей среды, а с другой стороны – то, как созданные человеком экологические проблемы сказываются на жизнедеятельности общества.
– Вот потепление климата – оно как на ком сказалось?
– Потепление оказало существенное влияние на традиционный образ жизни коренных народов. Коренные народы потеряли возможность предсказывать погоду в лесу, в степи, в тундре. Выехал оленевод на снегоходе или на оленьей упряжке, проезжает по покрытому льдом озеру, а подо льдом в определенных местах горячее течение: как правило, люди успевают спастись, но снегоход тонет. Или снежные бури в те времена года, когда их раньше не было. Или зарастание кустами тундры – олени там теряются и гибнут. Оленеводам приходится искать другие миграционные пути. Они любят рассказывать об этом в интервью.
-
- Если подо льдом горячее течение – снегоход может утонуть
-
- Местные жители
– Ваша наука связана с урбанистикой?
– Разумеется. Можно исследовать, как люди раздельно собирают (или не собирают) мусор, как транспорт загрязняет города и т.д. Есть теория экологической модернизации: о том, как экологически дружественные технологии способствуют улучшению состояния окружающей среды города. Есть направление not in my backyard – «не в моем дворе»: эта ветвь экологической социологии рассматривает реакцию населения на строительство комбинатов, полигонов для сжигания мусора.
В 1990-е годы я работала по принятой ООН программе Agenda 21 (Повестка дня на XXI век). Она призывала местные сообщества создавать экологически дружественный образ жизни и заботиться одновременно о социальном и экономическом развитии. В Петербурге активисты организовывали людей на благоустройство дворов, на раздельный сбор мусора, искали места, куда можно сдать старую одежду. А я наблюдала за этим процессом и помогала книжку написать о том, как улучшить ситуацию.
– Возможен ли в Петербурге раздельный сбор мусора после 20 лет разговоров об этом?
– Уже сейчас можно найти, куда сдать ненужные вещи, макулатуру, отработанные батарейки. И быть экологичным.
– Но раздельные бачки должны стоять у каждого дома. Нет?
– Конечно. Лет через 40 бачки будут. После Петербурга я занималась изучением экопоселений, где люди действительно ведут дружественный природе образ жизни.
– И почему жители больших городов уходят жить на природу?
– Они не могли себя самореализовать, не находили себе места в городе. Многие переходили на квазинатуральное хозяйство. Экологические ценности были определяющими при переезде, но последствия переезда непросты. Кто-то, чтобы прокормится, пел песни в электричках, кто-то плотничал по деревням.
– Сколько российских граждан сейчас живут в экопоселениях?
– По моим очень приблизительным оценкам – 100 тысяч человек.
– Много стало внушаемых людей: прочитали модную книжку – и поехали на единение с природой.
– Это вы о движении анастасийцев. Воздержитесь от обличительного пафоса. Многие год ходят на тренинги, прежде чем поменять образ жизни. Количество таких людей в электоральном смысле всегда останется незначительным. Но они и не исчезнут полностью, вернутся к истокам, жить на природе – мечта многих.
– Вы изучали проблему лесозаготовок. Понятно, что есть деловые ребята, которые хотят лес спилить и выгодно продать. А местные жители возмущаются. Такая расстановка сил?
– Мы изучали взаимоотношения местных сообществ и коренных народов и лесозаготовителей в Коми, Карелии и Архангельской области. Основной фокус был на том, как действует в России лесная сертификация Лесного попечительского совета (FSC).
– Что это?
– Это международная система, которая сертифицирует не сам продукт (деревья), а управление лесами (соблюдение прав местных сообществ) и всю цепочку поставок во избежание появления на международном рынке нелегальной древесины.
– В чем разница между местными сообществами и аборигенами?
– Я не использую слово «аборигены», только «коренные народы». Местные или локальные сообщества – это те, кто живет, например, в деревне рядом с индустрией по добыче природных ресурсов. Коренные народы ведут традиционный образ жизни, природа – основа их жизнедеятельности, их среда обитания и основной источник пищи. Например, как ненцы, ведут кочевой образ жизни в тундре и живут в передвижных чумах.
– И что – права местных сообществ серьезно нарушаются?
– Печально, что люди не знают своих прав и не умеют ими пользоваться. Места сбора ягод или тетеревиных токов должны быть выделены местными жителями, они же должны передать эту информацию в компании для внесения в планы лесоуправления. Только тогда эти места могут быть сохранены.
– Неужели лесозаготовительные фирмы идут навстречу народу, отказываясь от вырубки леса?
– Сертифицированные компании стараются. Компаниям при активности местных жителей просто сохранить родник и три сосны рядом. Другое дело, что очень сложно отказаться от вырубки дорогого старовозрастного леса.
Экологические организации стараются следить за этим. Леса находятся в аренде в основном у больших транснациональных компаний, которые все заинтересованы в сертификации. Иначе экспорт в Европу для них будет закрыт, останется Турция и Египет.
– Что нужно, чтобы люди знали свои права в рамках вот этой сертификации?
– Стандарты лесной сертификации должны быть в каждой местной библиотеке. Активисты должны проводить обучения школьников и пенсионеров, проводить консультации, издавать популярные книжки. В моей группе работает группа активистов, они этим занимаются.
– А это правильно – когда социолог становится активистом?
– Есть люди, которые хотят не только академических достижений, но стремятся изменить мир к лучшему. То, что по-английски называется action research. Некоторые социологи пытаются улучшить политику в области окружающей среды, то есть science into policy. Существует методология action research, когда проводишь исследования и одновременно улучшаешь объект наблюдения, меняешь поле своим присутствием.
Одна моя сотрудница настолько прониклась идеей, что сама организовала два экопоселения в Вологодской и Архангельской областях.
– С добычей нефти еще сложнее, чем с лесом?
– Я изучала добычу нефти в Арктике. Там также есть глобальные правила по обращению с коренными народами, стандарты банков инвесторов, Арктического Совета, транснациональных корпораций. Есть региональные законы, которые отличаются от региона к региону…
– Спрошу просто: можно ли добывать нефть и газ, не нарушая традиционного образа жизни коренных народов?
– Можно компенсировать ущерб. Возможно мирное сосуществование коренных народов и нефтяных компаний, можно с помощью грантов нефтяных компаний, как, например, на Сахалине, развивать местные инициативы и низовую демократию.
– И кто будет оценивать размер ущерба?
– Существует масса механизмов, в том числе выделение средств для развития. Эти суммы – крохи для сырьевого бизнеса.
– Их выплачивают?
– По договорам выплачивают. Существуют договоры о партнерстве с губернаторами и муниципалитетами. Гораздо сложнее, когда речь заходит о правах малых коренных народов: например, ненцах, которые мигрируют вместе с оленями. Некоторые компании лоббируют отмену законодательства, обеспечивающего компенсации, говорят: земля у нас одна, добыча нефти – дело государственное.
– Может, локальные сообщества полностью перевести на вахтовый метод?
– Возможно, но это плачевно скажется на людях, проживающих вблизи нефтяных приисков. Надо брать на работу местных, они не хотят никуда уезжать. Есть такое место в Иркутской области – Верхнемарково, рядом с Усть-Кутом. Раньше там была геологическая экспедиция, которая много лет назад нашла нефть. Люди хотят там жить и работать, надо предоставить им такую возможность. Им давали компенсации на переезд, но старожилы купили квартиры в городах взрослым детям, а сами остались.
Там произошла любопытная история. Один старый опытный геолог купил небольшой участок земли прямо на скважине в надежде его выгодно продать. Так вот никто не покупает у него участок, потому что он представляет ценность только в том случае, если съедет все Верхнемарково.
– Так что делать с коренными народами?
– Опыт показал, что переселение ненцев из тундры в Нарьян-Мар ни к чему хорошему не привело. Тем, кто веками пас оленей, лучше сохранять традиционный образ жизни. Я проводила исследование в природном парке «Нунто», где живут ненцы. Они даже против прокладки дороги. По ней приедут пришельцы, привезут алкоголь со всеми тяжелыми для коренного народа последствиями: разрушатся семьи и умрут мужья.
– Вы исследовали и экологические движения. Существует стереотип: в них есть немного благородных людей и много шантажистов бизнеса.
– Мы изучали хороших ребят, которые пытаются держать бизнес на поводке. Например, на Дальнем Востоке они пытаются наладить контакты с китайскими коллегами по общественному противодействию перевозки из России частей амурских тигров и медвежьих лап. Но по ту сторону границы находятся скромные организации вроде существовавших в советские времена комсомольских дружин охраны природы. В Китае центр международных усилий – панда, это далеко от границы. У нас горячая точка – амурский тигр.
Когда мы проводили исследования, наши экологические организации продуктивно работали.
– Истории с «иностранными агентами» на них повлияли?
– Мы исследовали стратегии выживания нескольких организаций в разных регионах – от лесных до борцов с радиацией. Одна стратегия – создавать филиалы с разными уставными целями, в том числе коммерческими. Другая – отказ от иностранного финансирования, так действует, например, «Экологическая вахта Сахалина», для которой важнее поддержание российского имиджа и возможность информирования чиновников о нарушениях нефтяников.
– Для экологических НКО статус агента сильно усложняет работу?
– Очень сильно. Сырьевые компании в ответ на претензии могут обратиться в прокуратуру с просьбой об внеочередной проверке «агента». Но сложнее всего работать организациям, отстаивающим права пострадавших от радиации. Надежда Кутепова в Челябинской области была государственным омбудсменом и руководила общественной экологической организацией «Планета Надежд». Когда появился закон об иностранных агентах, ее обвинили в политической деятельности и в «разрушении ядерного щита страны». Ей пришлось покинуть страну.
– А что народ, живущий поблизости от «ядерного щита», – привык?
– Мы изучали жителей деревни Муслюмово, которая находилась в зоне утечки радиации, произошедшей после аварии 29 сентября 1957 года. В начале перестройки, когда была опубликована информация об этой аварии, люди стали уезжать. Потом оставшиеся отказывались переезжать, хотя в каждой семье были трагедии из-за ранней смерти. Одни отказались с нами общаться, другие рассказывали явно заученные истории, это мы называем проявлением «трагедийного туризма». Одна девушка, с которой я много общалась, работала продавщицей, долго лечилась, стала международным экспертом по радиационной безопасности, работала на Фукусиме.
А если подводить итог, то мой опыт изучения экологических организаций показывает: государство лояльнее всего относится к тем, которые сортируют мусор, сажают деревья и защищают леса. От древесины не зависит курс доллара. Сложнее работать тем, кто воюет с сырьевиками, нефть – стратегический ресурс. Хуже всего тем, кто борется с утечками радиации. Здесь сразу поднимается на щит «ядерный щит».
Вадим Шувалов
