Государство терпит экологов, сортирующих мусор. И не выносит сующих нос в радиацию

Есть социологи, которые целенаправленно занимаются проблемами экологии. Как народ реагирует на экологические напасти? Что происходит в экологических организациях? Каким активистам жить проще – тем, кто борется с лесозаготовками, воюет с нефтедобытчиками или занимается утечками радиации? Об этом «Городу 812» рассказала Мария Тысячнюк, доктор социологических и кандидат биологических наук, автор многочисленных исследований по экологической социологии.

– Для начала: что такое экологическая социология?

– Экологические социологи исследуют, с одной стороны, антропогенные факторы, которые влияют на состояние окружающей среды, а с другой стороны – то, как созданные человеком экологические проблемы сказываются на жизнедеятельности общества.

– Вот потепление климата – оно как на ком сказалось?

– Потепление оказало существенное влияние на традиционный образ жизни коренных народов. Коренные народы потеряли возможность предсказывать погоду в лесу, в степи, в тундре. Выехал оленевод на снегоходе или  на оленьей упряжке, проезжает по покрытому льдом озеру, а подо льдом в определенных местах горячее течение: как правило, люди успевают спастись, но снегоход тонет.  Или снежные бури в те времена года, когда их раньше не было. Или зарастание кустами тундры – олени там теряются и гибнут. Оленеводам приходится искать другие миграционные пути. Они любят рассказывать об этом в интервью.

– Ваша наука связана с урбанистикой?

– Разумеется. Можно исследовать, как люди раздельно  собирают (или не собирают) мусор, как транспорт загрязняет города  и т.д. Есть теория экологической модернизации: о том, как экологически дружественные технологии способствуют улучшению состояния окружающей среды города. Есть направление not in my backyard – «не в моем дворе»: эта ветвь экологической социологии рассматривает реакцию населения на строительство комбинатов, полигонов для сжигания мусора.

В 1990-е годы я работала по принятой ООН программе Agenda 21 (Повестка дня на XXI век). Она призывала местные сообщества создавать экологически дружественный образ жизни и заботиться одновременно о социальном и экономическом развитии. В Петербурге  активисты организовывали людей на благоустройство дворов, на раздельный сбор мусора, искали места, куда можно сдать старую одежду. А я наблюдала за этим процессом и помогала книжку написать о том, как улучшить ситуацию.

– Возможен ли в Петербурге раздельный сбор мусора после 20 лет разговоров об этом?

– Уже сейчас можно найти, куда сдать ненужные вещи, макулатуру, отработанные батарейки. И быть экологичным.

– Но раздельные бачки должны стоять у каждого дома. Нет?

– Конечно. Лет через 40 бачки будут. После Петербурга я занималась изучением экопоселений, где люди действительно ведут дружественный природе образ жизни.

– И почему жители больших городов уходят жить на природу?

– Они не могли себя самореализовать, не находили себе места в городе. Многие переходили на квазинатуральное хозяйство. Экологические ценности были определяющими при переезде, но последствия переезда непросты. Кто-то, чтобы прокормится, пел песни  в электричках, кто-то плотничал по деревням.

– Сколько российских граждан сейчас живут в экопоселениях?

– По моим очень приблизительным оценкам – 100 тысяч человек.

– Много стало внушаемых людей: прочитали модную книжку – и поехали на единение с природой.

– Это вы о движении анастасийцев.  Воздержитесь от обличительного пафоса. Многие год ходят на тренинги, прежде чем поменять образ жизни. Количество таких людей в электоральном смысле всегда останется незначительным. Но они и не исчезнут полностью, вернутся к истокам, жить на природе – мечта многих.

– Вы изучали проблему лесозаготовок. Понятно, что есть деловые ребята, которые хотят лес спилить и выгодно продать. А местные жители возмущаются. Такая расстановка сил?

– Мы изучали взаимоотношения местных сообществ и коренных народов и лесозаготовителей в Коми, Карелии и Архангельской области. Основной фокус был на том, как действует в России лесная сертификация Лесного попечительского совета (FSC).

– Что это?

– Это международная система, которая сертифицирует не сам продукт (деревья), а управление лесами (соблюдение прав местных сообществ)  и всю цепочку поставок во избежание появления на международном рынке нелегальной древесины.

– В чем разница между местными сообществами и аборигенами?

– Я не использую слово «аборигены», только «коренные народы». Местные или локальные сообщества – это те, кто живет, например, в деревне рядом с индустрией по добыче природных ресурсов. Коренные народы ведут традиционный образ жизни, природа – основа их жизнедеятельности, их среда обитания и основной источник пищи. Например, как ненцы, ведут кочевой образ жизни в тундре и живут в передвижных чумах.

– И что – права местных сообществ серьезно нарушаются?

– Печально, что люди не знают своих прав и не умеют ими пользоваться. Места сбора ягод или тетеревиных токов должны быть выделены местными жителями, они же должны передать эту информацию в компании для внесения в планы лесоуправления. Только тогда эти места могут быть сохранены.

– Неужели лесозаготовительные фирмы идут навстречу народу, отказываясь от вырубки леса?

– Сертифицированные компании стараются. Компаниям при активности местных жителей просто сохранить родник и три сосны рядом. Другое дело, что очень сложно отказаться от вырубки дорогого старовозрастного леса.

Экологические организации стараются следить за этим. Леса находятся в аренде в основном у больших транснациональных компаний, которые все заинтересованы в сертификации. Иначе экспорт в Европу для них будет закрыт, останется Турция и Египет.

– Что нужно, чтобы люди знали свои права в рамках вот этой сертификации?

– Стандарты лесной сертификации должны быть в каждой местной библиотеке. Активисты должны проводить обучения школьников и  пенсионеров, проводить консультации, издавать популярные книжки. В моей  группе  работает группа активистов, они этим занимаются.

– А это правильно – когда социолог становится активистом?

– Есть люди, которые хотят не только академических достижений,  но стремятся изменить мир к лучшему. То, что по-английски называется action research. Некоторые социологи пытаются улучшить политику в области окружающей среды, то есть science into policy. Существует  методология action research, когда проводишь исследования и одновременно улучшаешь объект наблюдения, меняешь поле своим присутствием.

Одна моя сотрудница  настолько прониклась идеей, что сама организовала два экопоселения в Вологодской и Архангельской областях.

– С добычей нефти еще сложнее, чем с лесом?

– Я изучала добычу нефти в Арктике. Там также есть глобальные правила по обращению с коренными народами, стандарты банков инвесторов, Арктического Совета, транснациональных корпораций. Есть региональные законы, которые отличаются от региона к региону…

– Спрошу просто: можно ли добывать нефть и газ, не нарушая традиционного образа жизни коренных народов?

– Можно компенсировать ущерб. Возможно мирное сосуществование коренных народов и нефтяных компаний, можно с помощью грантов нефтяных компаний, как, например, на Сахалине, развивать местные инициативы и низовую демократию.

– И кто будет оценивать размер ущерба?

– Существует масса механизмов, в том числе выделение средств для развития. Эти суммы – крохи для сырьевого бизнеса.

– Их выплачивают?

– По договорам выплачивают. Существуют договоры о партнерстве с губернаторами и муниципалитетами. Гораздо сложнее, когда речь заходит  о правах  малых коренных народов: например, ненцах, которые мигрируют  вместе с оленями. Некоторые компании лоббируют отмену законодательства, обеспечивающего компенсации, говорят: земля у нас одна, добыча нефти – дело государственное.

– Может, локальные сообщества полностью перевести на вахтовый метод?

– Возможно, но это плачевно скажется на людях, проживающих вблизи нефтяных приисков. Надо брать на работу местных, они не хотят никуда уезжать. Есть такое место в Иркутской области  – Верхнемарково, рядом с Усть-Кутом. Раньше там была геологическая экспедиция, которая много лет назад нашла нефть. Люди хотят там жить и работать, надо предоставить им такую возможность. Им давали компенсации на переезд, но старожилы купили квартиры в городах взрослым детям, а сами остались.

Там произошла любопытная история. Один старый опытный геолог  купил небольшой участок  земли прямо на скважине в надежде его выгодно продать. Так вот никто не покупает у него участок, потому что он представляет ценность только в том случае, если съедет все Верхнемарково.

– Так что делать с коренными народами?

– Опыт показал, что переселение ненцев из тундры в Нарьян-Мар ни к чему хорошему не привело. Тем, кто веками пас оленей, лучше сохранять традиционный образ жизни. Я проводила исследование в природном парке «Нунто», где живут ненцы. Они даже против прокладки дороги. По ней приедут пришельцы, привезут алкоголь со всеми тяжелыми для коренного народа последствиями: разрушатся семьи и умрут мужья.

– Вы исследовали и экологические движения. Существует стереотип: в них есть немного благородных людей и много  шантажистов бизнеса.

– Мы изучали хороших ребят, которые пытаются держать бизнес на поводке. Например, на Дальнем Востоке они пытаются наладить контакты с китайскими коллегами по общественному противодействию перевозки  из России частей  амурских тигров и медвежьих лап.  Но по ту сторону границы находятся скромные организации вроде существовавших в советские времена комсомольских дружин охраны природы. В Китае центр международных усилий – панда, это далеко от границы. У нас горячая точка – амурский тигр.

Когда мы проводили исследования, наши экологические организации продуктивно работали.

– Истории с «иностранными агентами» на них повлияли?

– Мы исследовали стратегии выживания нескольких организаций в разных регионах – от лесных до борцов с радиацией. Одна стратегия –  создавать филиалы с разными уставными целями, в том числе коммерческими. Другая – отказ от иностранного финансирования,  так  действует, например, «Экологическая вахта Сахалина», для которой важнее поддержание российского имиджа и возможность информирования чиновников о нарушениях нефтяников.

– Для экологических НКО статус агента сильно усложняет работу?

– Очень сильно. Сырьевые компании в ответ на претензии могут обратиться в прокуратуру с просьбой об внеочередной проверке «агента». Но сложнее всего  работать организациям, отстаивающим права пострадавших от радиации. Надежда Кутепова в  Челябинской области была государственным омбудсменом и руководила общественной экологической организацией «Планета Надежд». Когда появился закон об иностранных агентах, ее обвинили в политической деятельности и в «разрушении ядерного щита страны». Ей пришлось покинуть страну.

– А что народ, живущий поблизости от «ядерного щита», – привык?

– Мы изучали жителей деревни Муслюмово, которая находилась в зоне  утечки радиации, произошедшей после аварии 29 сентября 1957 года. В начале  перестройки, когда была опубликована информация об этой аварии, люди стали уезжать. Потом оставшиеся отказывались  переезжать, хотя в каждой семье были трагедии из-за ранней смерти. Одни отказались с нами общаться, другие рассказывали явно заученные истории, это мы называем проявлением «трагедийного туризма». Одна девушка, с которой я много общалась, работала  продавщицей, долго лечилась, стала международным экспертом по радиационной безопасности, работала на Фукусиме.

А если подводить итог, то мой опыт изучения экологических организаций показывает: государство лояльнее всего относится к тем, которые сортируют мусор, сажают деревья и защищают леса. От  древесины не зависит курс доллара. Сложнее работать тем, кто воюет с сырьевиками, нефть – стратегический ресурс. Хуже всего тем, кто борется с утечками радиации. Здесь сразу поднимается на щит «ядерный щит».

Вадим Шувалов