В ноябре 1945 года начался знаменитый Нюрнбергский процесс, пышно именуемый Судом народов.
Суд народов начали готовить еще тогда, когда не было никакой уверенности, состоится ли он вообще и кого он будет судить.
Уже 14 октября 1942 года советское правительство в заявлении «Об ответственности гитлеровских захватчиков и их сообщников за злодеяния, совершаемые ими в оккупированных странах Европы» потребовало создания Международного военного трибунала. В октябре 1943 года на совещании в Москве союзниками было принято решение о безусловной вине немецкой стороны. Понимая, что принципы либерального правосудия требуют презумпции невиновности даже для самого дьявола, да и судить не может потерпевшая сторона, Черчилль подчеркивал, что это должен быть не юридический, но политический суд. То есть руководствоваться он должен целесообразностью, а не надгосударственными законами, к тому же не существовавшими: подписывая какие бы то ни было международные конвенции, ни одна сторона не предоставляла партнерам права казнить себя.
Нас возмущало, когда уже в семидесятые годы немецкие юристы называли Нюрнбергский процесс местью победителей: это не месть, а справедливость! Но в фильме Стенли Крамера «Нюрнбергский процесс» адвокат немецких юристов, приговоренных к пожизненному заключению, точно предсказывает, что из-за противостояния США и СССР все подсудимые скоро окажутся на свободе. И ничего иного не может быть в политике, где сталкиваются интересы и силы настолько могущественные и вульгарные, что голос идеалиста неизбежно становится тоньше писка. Тем более что с началом холодной войны все они сделались жертвами коммунистического режима: объединение нацизма и коммунизма под общим клеймом «тоталитаризм» оказалось чрезвычайно удобным для нацистов.
Политический «суд народов» оказался сговорчивее памяти пострадавших народов. Ну, а «провинившиеся» народы и вовсе не желали слишком уж долго засиживаться на скамье подсудимых. Из реальных убийц не покаялся практически никто, а символическое коленопреклонение перед памятником погибшим варшавским евреям немецкого канцлера, лично ни сном ни духом неповинного в убийствах евреев, было воспринято как окончательное списание коллективного греха. На коленях постоял? Постоял. Нобелевскую премию мира получил? Получил. Ну так и хватит об этом.
А бродвейский спектакль по дневнику Анны Франк был и вовсе поставлен в жизнеутверждающих тонах, чтобы мы все могли утешиться: да, есть в мире справедливость, они погибли не напрасно!
Люди не любят страдать, они любят утешаться, так было, есть и будет.
Это когда-то и заставило меня вложить в уста героя моего романа «Красный Сион» такой монолог: «Я бы не казнил даже самых главных, тех — в Нюрнберге. Чтобы ни у кого не возникало иллюзий, будто за то, что они сделали, можно чем-то расплатиться. Я не хочу, чтобы выстраданное нами знание было снова стерто утешительными сказками — жертвы были не напрасны и тому подобное. Тогда-то они и сделаются окончательно напрасными. Пусть лучше люди живут с чувством, что жертвы были напрасными».
Никакие казни не могут восстановить справедливость. Говорить о восстановлении справедливости можно было бы лишь в том случае, если бы мы умели воскрешать мертвых. Да, собственно, и всякое перенесенное страдание непоправимо. Если бы люди хорошенько поняли, что, начиная любую войну, они открывают шлюз целому океану несправедливостей, которые уже никогда и никаким образом не удастся исправить, может быть, они стали бы бороться за справедливость хотя бы чуть более сдержанно.
Александр Мелихов
