Эта история про то, каким странным образом в тяжелые годы разгула тоталитаризма в Ленинграде в официальном издании были опубликованы стихи Иосифа Бродского, который тогда уже вернулся из ссылки, но еще не уехал в эмиграцию. Стихи приводятся в конце – они простые и замечательные: “Однажды Капуста приходит к Морковке. И видит: Морковка лежит в упаковке”. В общем можно сразу туда – к стихам. А можно историю прочитать – предыстория у этой истории длинная, хотя сама история короткая.
Предыстория у этой истории выглядит так: в Петербурге раньше жили разные литераторы. Их было ужасно много. Их даже было лишнее, возможно, в силу того, что в Петербурге всегда имелся как минимум один замечательный литератор, и все его друзья тоже становились писателями – хотя и не такими замечательными. Таким образом, литераторов в Петербурге – по крайней мере в те времена – было много.
Был, к примеру, в Петербурге такой литератор – Борис Борисович Вахтин. Он был сыном Веры Федоровны Пановой и очень уважаемым человеком. Другим уважаемым литератором был Владимир Рафаилович Марамзин. Его уважали не только за литературные успехи, но и за обостренные нравственные качества. Отстаивая свое представление о морали, Марамзин прославился скандальным поведением. И если кто-нибудь говорил, что Марамзин набил морду кому-то в “Совписе” (это издательство такое было – “Советский писатель”), значит, так оно и было. И если рассказывали, как Марамзин швырнул в кого-то чернильницу, все в это верили, несмотря на то что чернильниц уже нигде не было. Вообще-то Марамзин вовсе не был скандальной личностью, а просто человеком, которому надоела вечно царящая кругом несправедливость. Позже он уехал за границу, и то, что он ничего особенно в эмиграции не написал, свидетельствует о том, что он был очень умным человеком. А здесь Марамзин писал в основном детские книги (непечатающиеся литераторы здесь всегда писали детские книги – их было гораздо легче напечатать).
* * *
В общем, однажды Марамзин пришел в газету под названием “Ленинградский рабочий” и сказал, что хорошее такое сочинение написал Борис Борисович Вахтин.
“О-о-о”, – произнесли мы в ответ, потому что понимали, что мы писали хуже Бориса Борисовича Вахтина.
– Так вот, – продолжал Марамзин, – написал Вахтин хорошее сочинение, а никто абсолютно не хочет его печатать.
“У-у-у”, – сказали мы, понимая, как сложно напечатать хорошее сочинение.
– А вот у вас его напечатать совсем несложно, – заявил Марамзин. – Ваш редактор, он вообще чего-нибудь понимает?
– Да, – ответили мы, – он много чего понимает. Он склянки понимает и корабельный журнал. И регулярно всех вписывает в корабельную роль.
– Вот, – удовлетворенно сказал Марамзин, – а не может ли ваш редактор вписать в эту роль и Вахтина, надо ему только объяснить про Веру Федоровну Панову, он же не может плохо относиться к Вере Федоровне!
– Ну, если объяснить, то, может, и можно, – взялся поговорить с редактором наш заведующий литературой и искусством (был и такой в газете для рабочих). Этот заведующий приехал в Ленинград из Приморья. Он сначала с боем взял это Приморье, а потом также с боем решил захватить Ленинград. И поэтому завел отношения с ленинградскими искусствами и литературами. Тогда, чтобы войти в ленинградское общество, надо было водить с ними дружбу, – примерно как сейчас престижно дружить с банкирами или бывшими бандитами.
Сочинение Бориса Борисовича Вахтина называлось то ли “Тихая-тихая (то ли синяя-синяя) речка”, но про что оно было, к сожалению, долго рассказывать.
В итоге эту “Тихую-тихую (или синюю-синюю) речку” решили печатать в газете ленинградских рабочих. К сочинению Вахтина стали рисовать картину и ставить на целую газетную полосу.
А Марамзин весь этот процесс курировал. И не потому, что он в этом был как-то меркантильно заинтересован, – он вообще любил, чтобы братьям-литераторам было лучше, а не хуже. Он даже судьбой своей рискнул, составляя подпольно первый пятитомник Бродского.
* * *
Параллельно с постановкой этого замечательного произведения Вахтина в газету для рабочих в Доме прессы на Фонтанке происходили какие-то волнения в детской печати. На том же этаже, где находился “Ленинградский рабочий”, размещалась и редакция пионерской газеты “Ленинские искры”. Там вообще-то всегда было тихо – и никакие дети там обычно не бегали. Пройдет редактор или секретарша – и опять тишина.
Так что мы обычно наших соседей по этажу не слышали. А то вдруг запахло валерьянкой.
Надо сказать, что редакторами в “Ленинских искрах” всегда были дамы. Я даже подозреваю, что это были дамы, у которых личных детей было немного.
Итак, почувствовав запах валерьянки, я вышла в коридор и увидела там редакторшу пионерской газеты. Это была жутко интеллигентная дама из очень хорошей семьи. Я заметила, что она взволнована.
“Что случилось?” – спросила я.
Она сказала: “Страшное”.
Выяснилось, что в “Ленинских искрах” шло подведение итогов конкурса “Мой лучший друг” или что-то в этом роде, и редакция обещала детям в качестве главного приза породистую собаку (тогда получить хорошего пса даром было таким же уровнем счастья, как сейчас выиграть в “Поле чудес” квартиру или джип. Редакторша говорила про этого щенка: “Мы им дарим друга на всю жизнь”). И вот дети уже собрались, а щеночка по каким-то причинам нет.
Редактор “Искр” сказала мне:
– Сейчас за щенка я бы что хочешь отдала.
И тут мимо нее как Мефистофель у Гете прошел Марамзин.
* * *
Марамзин вообще имел способность появляться неожиданно. Однажды он шел по Невскому проспекту примерно в том месте, где раньше был “Чай и кофе”. Марамзин шел по Невскому в довольно грязном черном отечественном тулупе, и вдруг его остановил какой-то гражданин, за спиной которого стояла масса иностранного народу – человек семь. Этот гражданин остановил Марамзина и произнес примерно следующий текст: “Мужик, вот тут один иностранец, которого я курирую, говорит, что хочет твой тулуп в обмен на свою дубленку. Так ты не вздумай! И сейчас же отсюда беги”. Говорил все это гражданин Марамзину, очень доброжелательно улыбаясь, видимо, он пообещал своему туристу пообщаться с Марамзиным насчет тулупа.
Марамзин спросил:
– Что это у тебя за туристы такие?
– Да англичане какие-то понаехали.
– Англичане, – сказал Марамзин и без всякого посредника обратился к этим иностранцам на чистом английском языке, который он выучил, надеясь эмигрировать в Штаты (позже он уехал во Францию): – Вы, мистер, в самом деле хотите мою верхнюю одежду? – спросил Марамзин по-английски.
И иностранец ответил на том же языке:
– Сэр, полжизни за эту вашу шубу отдам!
Кагэбэшник побледнел и позеленел, и попытался вступить в разговор на чистом русском языке, но никто на этот диалект не обратил никакого внимания.
Более того, англичанин начал раздеваться. И Марамзин последовал его примеру.
А англичанин как увидел марамзинский тулуп изнутри, а он был на густой чьей-то шерсти, – сказал:
– Мне очень неудобно, что я такую дорогую вещь беру у вас за мою ничтожную дубленку, не возьмете ли вы в придачу еще и мою шапку?
Марамзин учтиво ответил:
– Конечно, возьму, какие могут быть разговоры.
Потом, рассказывал Марамзин, англичанин ему еще что-то предлагал вдобавок за его замечательный тулуп – то ли бриллиантовое колье, то ли платиновые часы, но Марамзин от этого уже отказался, поскольку он не столько мечтал поменять свой тулуп на английскую дубленку, сколько хотел, чтобы сопровождающему англичан сотруднику отечественных спецслужб стало плохо. И ему действительно стало плохо.
А Марамзин с этим дубленочным иностранцем обменялся адресами, телефонами и договорился о встрече, так что сопровождающий чуть не скончался от инфаркта на месте.
* * *
Как вы, надеюсь, поняли, это была такая вставная новелла про то, что Марамзин всегда появлялся в нужном месте в нужное время.
И вот он появился в коридоре Дома прессы во время нашего разговора с редактором “Ленинских искр”. В это время я уже прониклась их горем и пыталась придумать, как ему помочь.
– Вам какой щенок нужен?
– Да какой угодно, лишь бы с бумагами. Бери, если нужно машину, полчаса мы еще потерпим…
Я побежала, поскольку знала куда. Тут меня поймал Марамзин и говорит:
– Я слышал, эта дама говорила, что может сделать все, что хочешь. Она кто? Мне показалось, что у нее есть какой-то статус.
– Она редактор, – ответила я.
– Значит, она может напечатать Бродского?
– Какого Бродского? – закричала я. – Ты теперь ее хочешь отправить в ссылку вместо него. Кроме того, она редактор детской газеты, – привела последний и убийственный аргумент я, полагая, что это поставит окончательный барьер между редакторшей и Бродским.
Марамзин сказал:
– То, что надо! Понимаешь, про жизнь, смерть и метафизику – этого никто не напечатает. Но вот детская тематика…
Я ответила:
– Знаю я эту детскую тематику у Бродского – младенец Иисус и так далее.
– Есть про капусту, – парировал Марамзин.
– Этого еще не хватало – в детскую газету пихать стихи про деньги.
– Да нет – про настоящую капусту. Просто у Бродского есть стихи про капусту. А еще есть про морковку. Есть еще и про собаку.
– Хорошо, – согласилась я, – про собаку попросить можно.
– Что для этого надо?
– Во-первых, нужны стихи, а во-вторых, собака. У тебя деньги есть? За собаку, наверное, платить придется.
– Деньги есть, – сказал Марамзин.
Я взяла деньги и поехала в собаководство на Литейном. Я не буду долго рассказывать, как там мне дали адрес, как я сумела взять щенка, как уложиться в отведенные мне полчаса было практически невозможно, как зал в “Искрах” гудел, собрание все шло и шло, а щенка все не было и не было. Наконец я привезла собаку. Собака была очень симпатичная, как и все маленькие собаки, но кто она была такая в смысле породы, в суматохе я не прочитала в ее документах.
И вот этой собаке город был обязан единственной по тем временам публикацией Бродского в официальном издании без псевдонима.
Потому что редактор повела себя очень достойно: она взяла стихи Бродского – про капусту и про морковку, отыллюстрировала их местным художником, который нарисовал капусту, похожую на капусту, и морковку, похожую на морковку, и стихи Бродского в итоге приобрели вид литературы для садоводов, хотя текст был и написан почему-то в рифму. Тем не менее, это была единственная публикация Бродского после суда над ним и до его отъезда в эмиграцию под его собственным именем в газете, издававшейся очень большим тиражом, в то время, когда этого никто не мог себе позволить.
Ирина Чуди
Владимир Марамзин, Иосиф Бродский, Ефим Эткинд. Ленинград. Начало 1970-х.
Иосиф Бродский
Ссора
Однажды Капуста приходит к Морковке
И видит: Морковка лежит в упаковке.
– Морковка, Морковка, скажи мне на милость,
Куда это нынче ты так нарядилась?
– Ах знаешь, Капуста, уже ухожу,
Сегодня меня пригласили к Ножу.
Меня без тебя пригласили к нему,
Тебя я, Капуста, с собой не возьму.
Капуста сказала: – Подумаешь, Нож!
Чихать мне на то, что меня не возьмешь.
Я тоже пойду без тебя, не взыщи.
Две Ложки меня пригласили на щи.
Пират
Пес по имени Пират
Умыванию не рад:
Так орет, так визжит,
Что посуда дребезжит.
Мама смотрит, брови хмуря:
Ванна – море, в море – буря.
Лай стоит на весь этаж –
Взят Пират на абордаж.
Зазевался я на миг,
И Пират из ванны прыг –
Прямо в кухню, снова в дверь…
Догони его теперь!
И от лап его мохнатых
Всюду мокрые следы…
Настоящие пираты
Не пугаются воды!
Сентябрь
Сентябрь – портфели, парты.
В классе – кляксы, помарки.
Двух полушарий карты.
Желтые листья в парке.
Перья, как балерины, –
Пишут буквы кривые.
Вписываются витрины
В прописи дождевые.
В роще дятел и белка
Что-то шепчут друг другу.
И журавлиная стрелка
Отклоняется к Югу.
“Ленинские искры”, 22 сентября 1971 года
