28 октября – день памяти Юрия Михайловича Лотмана
Гуманитарные науки к финалу сталинского режима целиком свелись к идеологизированным «марксистским» построениям, главной целью которых было угодить начальству, которое как император во время гладиаторских боев, поднимало или опускало палец, даруя жизнь или смерть. Ситуация в лингвистике характеризовалась разгромом марризма (учения на самом деле антинаучного), устроенным после выхода работы Сталина «Марксизм и проблемы языкознания» (1950).
Самому академику Марру повезло, он умер в 1934 г., лингвистика же в итоге лежала в крови, как женщина, изнасилованная бандой уголовников. Пирс, де Соссюр, Якобсон, Поливанов, «Пражский лингвистический кружок», структуралистское языкознание в целом – все было под запретом.
Еще хуже обстояло дело с официальным марксистским литературоведением, захваченным и испакощенным такими людьми, как М.Б.Храпченко, В.В.Ермилов, Л.А.Плоткин, Я.Е.Эльсберг…
Идеи 1920-х гг., наследие ОПОЯЗа, было принудительно забыто, отдельные исключения имелись (М.Азадовский, Ю.Оксман, Б.Эйхенбаум), но они существовали в изоляции и на общую ситуацию не влияли. К тому же были существенные ограничения как на темы (нельзя, например, было изучать Ахматову, Кафку или Набокова), так и на методы. Они обязаны были оставаться «марксистскими», т.е. соответствовать дурацкой схеме базис-надстройка.
По этой причине непомерно большое внимание уделялось декабристам, Белинскому, Писареву, Чернышевскому. Герцена изучали, но очень аккуратно, чтобы обличения николаевского режима не переходили на режим сталинский. Гоголя топтал за реакционность даже Гуковский («Реализм Гоголя», 1946 – 1949, издано в 1959 г.), сгинувший в тюрьме в 1949 г. как «космополит». Славянофилы, сторонники «искусства для искусства» оценивались негативно и тоже не изучались.
В целом все сводилось к политизированному словоблудию, а главной оставалась ленинская периодизация освободительного движения и роспись писателей по трем разделам: дворянскому, разночинскому и пролетарскому. Выразительным памятником эпохи является академическое полное собрание сочинений Пушкина (1937 – 1949), которое издали без комментариев. Все просто боялись комментировать тексты.
Такова та исходная ситуация общего провала, в которой науки о языке и литературе оказались в середине 1950-х гг. Как писал Мандельштам, «здесь провал сильнее наших сил». «Оттепель» принесла отмену табу, прежде всего, табу на кибернетику и связанные с ней науки, в частности, структурную и математическую лингвистику. Это и был тот плацдарм, с которого началось наступление.
Знаковым событием стал приезд в СССР в 1956 г. самого Романа Якобсона. Не менее знаковым было приглашение академиком В.В.Виноградовым, главным редактором журнала «Вопросы языкознания» (ВЯ), на пост своего заместителя Вячеслава Всеволодовича Иванова (1929 – 2017), который с середины 1950-х г. вел пропаганду лингвистического структурализма и машинного перевода. Одна из его первых статей в ВЯ называлась «Лингвистические взгляды Е.Д.Поливанова» и демонстративно отсылала к 1920-м годам, к ОПОЯЗу.
Виноградов в 1920-е годы опубликовал ряд блестящих работ по поэтике русской литературы, но сталинская школа даром не прошла, он уже был трусливым и тупым чиновником, далеким от науки, и Иванов долго убеждал его в необходимости открыть на страницах ВЯ дискуссию о структурализме. Помог лингвист С.Т.Шаумян, происходивший из семьи знаменитого большевика и давивший на Виноградова через связи в ЦК КПСС. Первые работы Вяч. Вс. Иванов протаскивал в печать под невидимой сенью «оборонки», в сборниках под названием «Кибернетику – на службу коммунизму». Кибернетика была для начальства связана с ракетами-носителями и бомбами, под это дело и проталкивали вредную семиотику.
Даже в 1978 г. Вяч. Вс. Иванов издал книгу «Чет и нечет» – о функциональной асимметрии мозга и знаковых систем – только благодаря поддержке академика А.И.Берга в серии «Кибернетика». За два года до этого вышла одна из самых ценных книг Иванова – «Очерки по истории семиотики в СССР», на ней также гриф научного совета по комплексной проблеме «Кибернетика». Гуманитария властям никогда не требовалась, однако ракеты-носители – всегда.
В 1956 г. совместно с коллегами Вяч. Вс. организовал при филфаке МГУ семинар по структурной и математической лингвистике, однако он вскоре исчез, т.к. Иванова выгнали из МГУ за защиту Пастернака и связь с «американским шпионом» Якобсоном. Затем выгнали из редакции ВЯ. Но Вяч. Вс. не унывал, т.к. была организована лаборатория машинного перевода при Московском госпединституте иностранных языков. А в мае 1960 г. постановлением президиума АН СССР в ряде академических институтов были созданы сектора структурной лингвистики.
Прав Б.Ф.Егоров, когда пишет, что «отечественные языковеды… переживали в конце 1950-х – начале 1960-х гг. настоящий информационный и творческий взрыв». Особую роль сыграл сектор структурной типологии славянских языков Института славяноведения и его первый заведующий Владимир Николаевич Топоров (1931 – 2005). Сектор этот много лет был центром структурализма и семиотики, а его первым эпохальным достижением стал сборник «Структурно-типологические исследования» (М., 1962), который взбудоражил ЦК КПСС. Отныне структурализм со своей претензией на «разные системы отсчета» и объективность стал главной угрозой для марксистско-ленинского литературоведения.
Наконец, в 1963 г. произошло событие поистине эпохальное: московские структуралисты и семиотики познакомились с профессором Юрием Михайловичем Лотманом (1922 – 1993), который с 1960 г. был заведующим кафедрой русской литературы Тартуского госуниверситета (ТГУ). От имени ректора ТГУ Лотман пригласил Топорова прочитать цикл лекций, а также предложил тартуские «Ученые записки» как место для публикаций. С этого времени Тарту становится центром советской семиотики и структурализма и остается им в течение всего советского периода. В 1964 г. выйдет первый том «Трудов по знаковым системам» (ТЗС) – «Лекции по структуральной поэтике» Лотмана, в 1965 г. – второй том, в котором было 35 статей и публикаций. Так это начиналось, так начала формироваться школа – именно вокруг Лотмана и его кафедры.
О трудах и идеях Лотмана, Иванова и Топорова здесь написать нет возможности, это слишком обширная тема. Отметить можно только три обстоятельства. Во-первых, именно Лотман выступил собирателем как идей и методов структурно-семиотического литературоведения (ОПОЯЗ и, прежде всего, теория Ю.Н.Тынянова о динамике знаковой системы, «Пражский лингвистический кружок», палеосемантический метод Н.Я.Марра в исполнении О.М.Фрейденберг, структурная антропология К.Леви-Стросса, культурология М.М.Бахтина, морфологический подход В.Я.Проппа, фольклористика П.Г.Богатырева, лингвистические труды Р.О.Якобсона, прежде всего, структурная фонология, учение о поэтической функции и представления о метафоре/метонимии из «Fundamentals of Language» 1956 г.), так и исследователей. В Тарту, который окончательно советским так и не стал, на отшибе, в глухой провинции империи, власти разрешили некоторые послабления по части как методов, так и тем. Здесь и начало развиваться неофициальное советское литературоведение. Во-вторых, литературоведение и шире – быстро сформировавшиеся исследования о культуре, с самого начала и очень явно противостояли марксизму-ленинизму.
Сама московско-тартуская школа противопоставлениями не занималась, хотя всем это было понятно; зато вовсю трудилась «официальная» московская наука, в первую очередь, сталинский выкормыш академик М.Б.Храпченко (академик-секретарь Отделения литературы и языка АН СССР с 1967 г., лауреат Ленинской премии 1974 г.), непрерывно подававший сигналы в ЦК КПСС о том, что структуралистская методология – конкурент марксистско-ленинской, единственно верной и вечно живой. Дело было также в незапрограммированности результатов исследования, в установке на объективность, а не подгонке под заранее известный результат.
Отсюда особая издательская политика, предписанная для “Трудов по знаковым системам”, считавшихся почти антисоветскими. Их нигде нельзя было купить, правда, можно было направить в Тарту заказ и, если повезет, получить по почте наложенным платежом. Однако с начала 1980-х гг. приказом Госкомпечати СССР тираж ТЗС был разрешен не более 1000 экз., сегодня это соответствовало бы тиражу в 10 экземпляров.
Каждая ссылка на Лотмана и ТЗС была на учете. Когда я в первой половине 1980-х гг. писал диссертацию в Театральном институте и сделал в начальном варианте 15 или 20 ссылок на Лотмана, мне тут же сказали, что в таком случае я и защищаться должен ехать в Тарту. Т.е. были предприняты строгие меры для нераспространения. И это в ЛГИТМиКе, славившимся своим либерализмом! В ЛГУ же, например, семиотические идеи и «лотманизм» были запрещены категорически. Это же относилось и к ИРЛИ (Пушкинскому Дому), и к ИМЛИ им. Горького.
Наконец, в-третьих, пример ТЗС был заразительным для всей страны, и «поверх барьеров» распространение методов московско-тартуской семиотической школы происходило, потому что в библиотеках все издания ТЗС наличествовали. На втором месте по важности были выявление синтагматических и парадигматических принципов организации текста, бинарных оппозиций, наборов дифференциальных признаков, обнаружение мифологем и Urgestalt’ов, интертекстуальных связей и т.п.
Главное же, чему материалы “Трудов по знаковым системам” учили, были нонконформизм и свободомыслие, опровергавшие словоблудие Храпченко и Ко. Парадоксальным образом с 1965 года это свойство сохранялось до самого конца советского периода, сосуществуя с цензурой, доносами и лимитированием тиражей. Однажды размороженное уже никак было не заморозить снова.
Михаил Золотоносов
