Владимир Маяковский родился 19 июля 1893 года. Он ощущал себя грандиозным. Он грозил раскроить Бога «отсюда до Аляски», сама Земля мечтала ему отдаться, ну, а Наполеона он и вовсе готов был вести на цепочке, как мопса.
Собственная грандиозность его иногда даже утомляла, ему хотелось сделаться маленьким, как великий океан. И почитателям его гения уже целый век не дают покоя вопросы: как мог поэт, распявший себя «на каждой капле слезовой течи», воспевать революцию — половодье слез и крови, как он мог дружить с убийцами и провокаторами из чека, — и так далее, и так далее.
Всем известно, что Маяковский встретил Первую мировую, стихотворением «Война объявлена»: «Багровой крови лилась и лилась струя». Но в декабре четырнадцатого он же опубликовал ультрапатриотический манифест «Будетляне»: верю, немцы увидят русские флаги над Берлином, а турецкий султан русский щит над вратами Константинополя, но главное, прежние желудки в панаме вымирают, ибо «История на листе, длиной от Кронштадта до Баязета, кровавыми буквами выписала матери-России метрическое свидетельство о рождении нового человека».
Пока он по-прежнему извозчик, кухарка, поэт-индивидуалист, но сегодня каждая мелочь их личной работы «на самом деле часть национального труда, а русская нация, та единственная, которая, перебив занесенный кулак, может заставить долго улыбаться лицо мира». «Общность для всех людей одинаковой гигантской борьбы, уничтожившей на сегодня и мнения, и партии, и классы, создала в человеке «шестое чувство», чувство, что ваше биение, даже помимо воли, есть только отзвук миллионно-людных ударов сердца толпы».
Вот еще когда Маяковский мечтал каплей литься с массами!
«Сознание, что каждая душа открыта великому, создает в нас силу, гордость, самолюбие, чувство ответственности за каждый шаг, сознание, что каждая жизнь вливается равноценной кровью в общие жилы толп, — чувство солидарности, чувство бесконечного увеличения своей силы силами одинаковых других». Эта зачарованность грандиозным и вовлекла поэта в революцию.
Глупо, наивно?
Поэт всегда прав, однажды обронила Ахматова. Душа поэта — мощное увеличительное стекло, через которое мы можем лучше разглядеть самих себя. Мы тоже всеми способами стараемся укрыться от собственной мизерности, если даже этого не сознаем.
Но человек, всерьез обращающийся на равных к векам, истории и мирозданью, обречен с особой остротой ощущать свою микроскопичность: если бы Бог, «Млечный Путь перекинув виселицей», и в самом деле его «вздернул», его было бы не разглядеть ни в один сверхмощный телескоп. Потому-то участие в грандиозных (хотя в сравнении с мирозданием все равно мизерных) исторических событиях служит наилучшей после религии экзистенциальной защитой, спасительным допингом.
Однако предельная концентрация сил, а, следовательно, и власти (подчинить миллионы людей единой программе может лишь военная структура), требовала не соучастников, но исполнителей; решиться же на оппозицию означало остаться без психостимулятора: грядущие гунны, эта молодость мира, явно не нуждались в горлане-главаре, у них были главари поубедительнее.
Так что лучше всех понял причину самоубийства Маяковского другой наркоман — Троцкий: если любовная лодка разбилась о быт, «это и значит, что «общественная и литературная деятельность» перестала достаточно поднимать его над бытом, чтобы спасать от невыносимых личных толчков».
А Лилит? Ведь ему, в сравнении с кем был маленьким и Великий океан, требовалась любимая, которая не уместилась бы в крохотное небо, а Лиля вроде бы вполне умещалась в ванну и в «автомобильчик», и чтобы «предохранители спереди и сзади, добавочный прожектор сбоку, электрическая прочищалка для переднего стекла, фонарик сзади с надписью stop, стрелки электрические, показывающие, куда поворачивает машина, теплую попонку, чтобы не замерзла вода», а в придачу вязаный костюм темно-синий (не через голову), шерстяной шарф и джемпер (носить с галстуком), чулки очень тонкие и не слишком светлые, синий и красный люстрин, 2 забавных шерстяных платья из красной материи, бусы (если еще носят, то голубые), перчатки, очень модные мелочи, носовые платки, духов побольше и разных, 2 кор. пудры Arax, карандаши для глаз Brun и Houbigant…
При всей ненависти к быту, неукоснительным «мементо мори» напоминающему всем, всем, всем, как мы малы и материальны, Маяковский за границей трудился идеальным снабженцем, да еще и лез из кожи вон, чтоб раздобыть денег, хотя он замолачивал строчками больше рабочего раз в тринадцать (и не беда, что число несчастливое).
Чем же она его брала? Ведь во всех своих многочисленных романах он стремился брать сам, — не деньгами, разумеется, преданностью, и тоже в лошадиных дозах, не прощая ни малейшего уклонения: «ненасытный вор» в его душе требовал все новых и новых подтверждений его значимости, что было неизбежной расплатой за претензии на недоступную смертным грандиозность.
Именно мучительное чувство несоответствия своему замаху делало его столь зависимым от чужих мнений; он боролся с позорной слабостью показной хамоватостью, и все равно его тяжко ранили самые обыденные унижения в издательствах, кои для того и созданы, чтобы авторы не воображали себя величием равными Богу. А вот Лиля не напоказ, но на деле была безразлична к людскому суду.
Маяковский мог крыть людей последними словами, однако тут же признавался, что готов отдать и самое свое бессмертие за слово ласковое, человечье, а Лиля совершенно не нуждалась ни в чьих словах, исключая тех счастливцев, кого она выберет сама. Поэтому и привязанность к Лиличке была для него наркотической зависимостью, утишавшей другую зависимость — уже не от мироздания, а от мира: она эффектно демонстрировала, что не нужно никому ничего доказывать — пусть доказывают тебе.
Его Тема была вызов миру, одиночество, Величие против мелюзги. А когда он вообразил мелюзгу великой, он сам отнял у себя источник вдохновения. Презрение к миру он мог бы воспевать преотлично. Но, связав свое воображаемое величие с величием тех, кто в нем не нуждался, он остался и без величия, без которого жить не мог, и, по разным житейским обстоятельствам, без наркотика. И поставил точку пули в своем конце.
Александр Мелихов
На заставке: Маяковский и Брик. 1923 г.
