Из Третьяковской галереи украли картину Куинджи (уже нашли и отправили в Русский музей, откуда она был родом). Украли прямо на глазах смотрителей – как в «Стариках-разбойниках». И не то, что смотрители про это кино не знают, – знают. Но уверены, что у них такого произойти не может. Я в этом убедилась, когда работала смотрителем в Русском музее. Охраняла я, правда, не Куинджи, а Петрова-Водкина.
В 2003 году я устроилась на один день смотрительницей в Русский музей. Хотела в Эрмитаж – не взяли. Редакционное задание такое было – выяснить, легко ли проникнуть в музей с улицы, защищены ли картины от воров. Какое-то время до этого из Русского музея украли две картины: просто вырезали их из рам и сбежали с ними через окно. Потом картины нашлись (вор не смог их продать), а музей и милиция усовершенствовали систему охраны. Я тоже отправилась на нее поглядеть – изнутри.
Трудоустройство
Забегая вперед, могу сказать: устроиться (правда, не в Эрмитаж, а в Русский музей) оказалось легче легкого. Уволиться, наоборот, тяжело – особенно морально. Замечательные картины, прекрасный, как говорится, микроклимат в коллективе. Про климат в прямом смысле расскажу отдельно.
Но сначала я пыталась устроиться в Эрмитаж. Моему звонку в Эрмитаже обрадовались. Попросили принести – кроме паспорта и трудовой – справку о наличии прививки от дифтерита и флюорограмму. Также спросили про возраст и прописку. Наверное, подумала я, в день приема устроят настоящий экзамен на знание истории города и азов иностранного языка. Все-таки культурное учреждение.
Через пару дней глава эрмитажных смотрителей осмотрела мою несолидную физиономию и задала один-единственный вопрос – откуда у меня царапина на подбородке.
Оказалось, что работать в Эрмитаже желают очень многие. И все покорно проходят собеседование, потом выжидают очередь. Моему редактору такое ожидание не понравилось, поэтому пришлось отправиться в Русский музей, где как раз шел ускоренный прием на ту же должность.
Там по-отечески расспросили всю биографию до третьего колена. Профессия учит по мелочам не врать, поэтому я рассказывала всю правду. Даже про то, что училась на журфаке.
– А что же вы по основной специальности работать не хотите? — спросила будущая начальница.
– А я, – говорю, – в ней разочаровалась.
– Со среды можете приступать к работе.
– А флюорограмму куда отдавать?
– Зачем?
Я села заполнять анкету. Тут хлопнула дверь в кабинет: пришла очередная будущая коллега. Коллега оказалась пенсионеркой, но очень боевой. Заявила, что перед пенсией не работала, хотела уехать за границу, где люди все как на подбор религиозные, а в России сплошь безбожники, и пенсионеров притесняют, и поговорить толком не с кем и т.д. Бодрую старушку забраковали еще на середине монолога. А я заслушалась так, что пришлось переписывать анкету.
– Что-то не очень вы внимательны, девушка. А это — главное качество, — сказала добрая работодательница, но визу все-таки поставила.
Инструкции
Неожиданностью стало известие о том, что у музейных работников не бывает праздников. 1 января и 1 Мая – да, отдыхают. Но в Женский день, в День Победы, не говоря уж о Дне согласия и примирения — рабочий режим ничем не отличается от буднего. Выходных на неделе два: общемузейный выходной во вторник и второй – скользящий, в любой день недели.
В середине дня положен один обед и две пробежки. Некоторые тратят ее на просмотр выставок в других залах. Другие не видят в этом смысла, потому что залы за смотрителями не закреплены, и меняются каждый день. Во-первых, несправедливо будет, если кто-то будет все время дежурить в легком зале, а кто-то в сложном, во-вторых, глаз может замылиться.
В пяти корпусах Русского музея помещается 118 залов, в которых трудятся триста смотрительниц. И один-единственный смотритель. Он закончил экономический колледж.
Меня определили в корпус Бенуа – как в самый спокойный. А в отделе кадров шепнули, что самая быстрая текучка наблюдается в Мраморном дворце. Ну не выдерживают люди современного искусства…
Мы заступаем на работу в 9.15 утра, распределяемся — кому какой зал — и расходимся. Мне достался зал с Петровым-Водкиным. Сначала, правда, пришлось почитать инструкцию.
Смотритель не только сам запрещает посетителям облокачиваться, трогать, подходить, звонить, снимать со вспышкой, смеяться и т.д. – он тоже скован как минимум десятком запретов. Понятно, что никто из смотрителей не должен уходить с поста без подмены. А еще, заняв свой угловой стульчик, сотрудник службы безопасности (а именно под эту категорию подпадают все смотрители), не имеет права читать, слушать музыку и – что особенно важно – сидеть с закрытыми глазами.
Категорически запрещается брать на себя функции экскурсовода (большинство смотрителей знают наизусть все лекции), и делать замечания экскурсоводам тоже нельзя.
Разговаривать нельзя даже друг с другом (впрочем, это правило самым естественным образом нарушается), не то что по мобильнику. Еще мне строго-настрого велели спрашивать у всех фотографирующих “фототикет”, а если проходит персональная выставка – гнать даже тех, у кого этот билет есть. Персональную выставку можно снимать только представителям прессы. К которым в музее тоже относятся настороженно. Один такой заснял смотрительницу, когда она – всего на пять минут – прикорнула в своем кресле. На ковре у начальства бедная женщина оправдывалась плохим самочувствием.
Первые посетители замелькали в залах только к одиннадцати утра: чем периферийный корпус Бенуа и отличается от Михайловского дворца, так это малолюдностью. А уже через полчаса мне предложили прогуляться. Официально в день разрешается делать две пробежки по пятнадцать минут, в действительности – они растягиваются минут на сорок, если не больше. Лично я выбегала во время них на улицу за мороженым, не утруждая себя отстегиванием бейджа. И надо же было столкнуться со своей однокурсницей, у которой на груди красовалось такое же украшение. Оказывается, не только я после журфака подалась в смотрители. Правда, коллега сказала мне по секрету, что ее и других молодых сотрудников сажают в залы только в день визитов высоких гостей. В другие дни молодежь занимается канцелярской, менее каторжной работой.
Общение
Обед. Он проходит в чайной на первом этаже, куда каждый из смотрителей приносит свою чашку-ложку и продукты. Именно за обедом можно обсудить начальство (при мне про него не сказали ни одного плохого слова) и других смотрителей. Самые заносчивые, сообщили мне, работают в главном корпусе и ведут себя как москвичи в провинции. Они всегда лезут получать без очереди зарплату и вообще смотрят на других свысока. При том что желающих работать в Михайловском дворце не так уж много: опытные люди предпочитают спокойные залы Строгановского. А Инженерный замок и вовсе манит магнитом…
– А от читателей, тьфу, посетителей неприятностей нет? – спрашиваю я.
– Ну как же?! Ходил тут один неврастеник… – вообще каждый смотритель хранит воспоминание об одном неудобном посетителе: у каждого он свой.
Я спросилаз, какие картины в Бенуа самые ценные. Мне ответили. Сказали, что они бесценные – все…
В моем 76-м зале были выставлены скульптуры Александра Матвеева (“Надевающая чулок” и “Спящие мальчики”) и картины Петрова-Водкина: “Утренний натюрморт”, “Сон”, копия-фрагмент “Танца” Матисса, портрет Анны Ахматовой и др. Молодые экскурсанты останавливались перед обнаженными героинями “Сна”, люди постарше интересовались Ахматовой – Гумилевым, а на натюрморт не смотрел никто.
Фильмы “Как украсть миллион” и “Старики-разбойники” здесь обсуждают любовно и трепетно. Что больше всего нравится смотрителям – то, что сами они в такой ситуации вряд ли окажутся крайними.
Снять картину и унести на реставрацию в присутствии одних лишь смотрителей – такое, говорят они, в Русском музее невозможно. Обязательно придет начальство, опись-протокол, отпечатки пальцев…
А к кражам, которые в Русском музее некоторое время назад случались, служба смотрителей не имеет никакого отношения. Рисунки Филонова, исчезновение которых было обнаружено спустя десять лет, вынесли не из зала, а из закрытого фонда. В 1995 году неизвестные злодеи проделали такую же операцию (подменили настоящие рисунки копиями) с работами Репина и Маковского. “Старый Витебск” Марка Шагала украли, когда музей выезжал на выставку в Нью-Йорк. А в 1999-м эскизы Перова выбросили из окна в девять утра, когда смотрители еще на заступали на работу. Впрочем, повтор истории с Перовым в корпусе Бенуа невозможен из-за отсутствия окон.
Увольнение
У дверей чайной приходящие торговцы предлагают свой товар – радикулитные шерстяные платки и пояса. Это для тех, у кого зимой мерзнут спины. А летом шла торговля веерами. Настоящими, хоть и дешевенькими. Смели за час. Потому что в корпусе Бенуа когда на улицах плюс 25, в залах тридцать. Окна, которых, как я уже говорила, в корпусе Бенуа все равно нет, можно открывать лишь с разрешения климатологов (ходят такие ребята с дозиметрами влажности, температуры и освещенности). В залах, где окна прорублены, их распахивают не больше чем на пять минут.
За весь восьмичасовой рабочий день я открыла рот всего три раза. Два – поинтересовалась наличием фотобилета, в третий – попросила не водить по картине пальцем. Вообще норматив – ближе чем на полметра к картине не подходить.
Дежурство оказалось спокойным, без школьных групп, пожаров и краж.
Я спускаюсь в метро. Блаженство! Сидеть с закрытыми глазами!
На следующий день пришлось пора звонить в музей и сообщать, что на работу я больше не приду. Там ответили, что иного от меня и не ожидали.
Нина Астафьева
