Когда рухнул Советский Союз, многие были уверены, что ни для нашей страны, ни вообще в мире отныне нет альтернативы западному либерально-демократическому проекту. Что наступил, одним словом, «конец истории».
И значит, новоиспеченная Россия, а за ней и другие «развивающиеся» страны, должны были быстро превратиться в европоморфные государства.
Однако этого не случилось, и уже сегодня ясно, что не случится никогда. По крайней мере, на этой грешной земле. Насколько тот же Китай стал успешным и мощным, настолько же он отдалился от идеалов свободы и демократии – в сторону цифрового тоталитаризма. Да и сам Запад – пандемия коронавирусного карантина и всевозможных цензурных и самоцензурных запретов тому порукой – всё больше уклоняется куда-то в сторону стадного «саморегулирования» и затыкания ртов тем, кто хотел бы идти «не в ногу со временем и с прогрессивным большинством».
Что до России, то и она в XXI веке явно движется не к гражданским свободам и честным выборам, а скорее возвращается всё в ту же, описанную ещё М.Е. Салтыковым-Щедриным, глуповскую болотину.
Как же так вышло? И в какой момент конец истории вдруг обернулся концом либеральных упований?
Об этом «Город 812» решил спросить у Игоря Клямкина, президента фонда «Либеральная миссия», эксперты которого на протяжении последних 20 лет исследовали эти процессы.
«В России была реализована квазизападная система с монопольным рынком и монопольной политикой»
— Когда вы поняли, что российский либерально-демократический проект потерпел фиаско?
— Первые сомнения появились в 1993-м после силового столкновения в борьбе за власть и последующего закрепления власти победителей в ельцинской авторитарной Конституции. А окончательное осознание проигрыша либеральной идеи пришло десять лет спустя, после выборов 2003 года, когда в парламент не прошла ни одна либеральная партия.
— Фонд «Либеральная миссия» был основан в 2000-м. Значит, в тот момент вы рассчитывали, что либеральное дело ещё не проиграно?
— Мы и сейчас не считаем, что оно проиграно навсегда. Наш фонд создавался как исследовательский, а не политический. Мы стараемся уловить и понять тенденции, сдвиги в историческом времени и почти не занимаемся колебаниями исторической рутины. Так было с самого начала. И с самого начала для нас либерализм и демократия в России — не только идеи, которые мы хотим распространять или же способствовать их распространению, но и проблема. Почему в стране общественная востребованность либерализма сменяется его отторжением? Почему он в России уже не в первый раз (первый был в начале ХХ века) проиграл и был отодвинут с политической сцены?
— И какие ответы были вами получены?
— Один вывод лежал, как урок, на поверхности: либерализм и либеральная демократия – это не власть либералов или демократов. В широком смысле это не только определенная идеология, наряду с консервативной, социалистической и другими, но идеология мирного сосуществования и политического соперничества разных идеологий. Люди и партии, считающие себя либеральными, не могли и не могут претендовать в постсоветской России на политическое доминирование – их совокупный электорат в общей массе избирателей никогда не превышал 15-17 процентов…
— Но на этом, получается, можно было и закончить исследование проблемы. Чем всё-таки ваш фонд занимался эти 20 лет?
— А мы, представьте себе, не закончили. Но – опять же изначально – отказались от идеологической одномерности, от превращения в своего рода партийный портал в пользу мировоззренческого диалога. Полагая, что диалог, готовность и способность к нему – органика либерализма. Полагая также, что за процентами, выше мной названными, многие миллионы людей, в политике не представленных, но – в лице своих интеллектуалов – желающих быть представленными в публичном соперничестве идей и мнений. Не всем нашим единомышленникам эти диалоги импонировали, некоторые считали их проявлением идеологической всеядности, но потом сами становились участниками наших дискуссий.
В нулевые годы фонд инициировал и провел две такие дискуссии – о «западничестве» и «почвенности» и возможности между ними диалога, а также о российской государственности. Каждая продолжалась больше года, в них участвовали многие десятки ведущих российских интеллектуалов, представлявшие широкий спектр идейных течений и оттенков, материалы дискуссий были собраны в книги и изданы[1]. Однако у нас не появилось оснований считать эти попытки успешными.
Выяснилось, что для диалога в российском интеллектуальном классе отсутствуют консолидируюшие ценности. Что в нем сосуществуют конфликтующие и взаимоисключающие представления о должном и правильном для страны и ее государственности. И что идеологические оппоненты не испытывают, как правило, желания друг с другом содержательно полемизировать, диалогу предпочитая монологи. Тоже, конечно, результат, но – негативный.
Предвижу, что опять спросите про 20 лет и про то, были ли, кроме негативных, и позитивные результаты…
– Вы меня опередили, именно об этом и хотел спросить.
– Это были два разных десятилетия. В каждое из них мы искали ответы на российский вызов либерализму в разных плоскостях.
В первое десятилетие мы склонялись к мысли, что либеральный проект не состоялся не только из-за особенностей нашего общества. Более того, результаты социологического исследования, проведенного мной в 2001 году вместе с Татьяной Кутковец, показывали, что либеральная идея совсем даже не чужда хоть и не большинству, но многим и из тех, кто с либерализмом себя не идентифицирует. Индивидуальная свобода следовать своему частному интересу при защищенности этой свободы правом многим людям импонировала независимо от того, догадывались они о своем либерализме или нет. Что же касается постсоветского правящего слоя, то ему индивидуальная свобода тоже нравилась, но вот ее защищенность правом у других, не говоря уже об ограничении правом для себя, нравились несопоставимо меньше. И мы тогда пришли к выводу, что такой эгоистической постсоветской элитой либеральный модернистский проект не мог быть обществу даже предложен. Под видом этого проекта по факту было предложено нечто иное, а потому и было отторгнуто даже той частью населения, мироощущением которой смысл либерализма не отторгался.
— Однако на посткоммунистическом и постсоветском пространствах в некоторых случаях можно отметить больший успех в реализации либерально-демократического проекта. Там элиты были другие?
— Да, не совсем такие, как в России. Не в последнюю очередь, потому, что иное качество элит в значительной степени определялось там декларированием иных, чем в России, цивилизационных целей.
В середине нулевых наш фонд очень много внимания уделял реформаторскому опыту стран Восточной Европы и Балтии, вошедших к тому времени в НАТО и Европейский Союз. Нас это интересовало, потому что уже само это вхождение означало освоение европейских экономических, правовых и политических стандартов, чего в России не наблюдалось. И еще потому, что при отсутствии собственных нефти и газа (своя нефть была только в Румынии) почти во всех этих странах душевой ВВП был выше, чем в России, а в некоторых – существенно выше.
— Почему так?
— По простой причине: новые политические элиты Восточной Европы и стран Балтии, поддерживавшиеся населением, с самого начала ориентировались на европейскую институциональную интеграцию и добросовестно выполняли все требования Брюсселя. Что не могло, разумеется, не сказываться не только на профессиональных, но и на этических требованиях к должностным лицам. О том, как это все происходило в экономике, политической системе, судах и других сферах, нам подробно рассказывали эксперты каждой из стран, мы публиковали интервью с ними на сайте, а потом тоже издали большой книгой.
И еще в тех беседах зарубежные коллеги упоминали об интеллектуально-экспертном нелегальном проектировании в их странах будущих институциональных преобразований во времена социализма. Готовились к его падению, хотя и не знали, как скоро оно случится. Поэтому и готовность в этих странах к переменам – не только психологическая, но и интеллектуальная – оказалась много выше, чем в России. Потом мы специально собрали конференцию с интеллектуалами из польской «Солидарности», чтобы узнать об этом больше.
— Почему же публицисты-диссиденты и публицисты эпохи Перестройки не смогли подготовить для России либерально-демократический проект?
— Советские диссиденты такой задачи перед собой не ставили. Они были движимы идеей этического противостояния системе. А в годы Перестройки все оказались вовлеченными в политическую борьбу с режимом ради его устранения. Об институциональных проектах в таких ситуациях думается плохо. Людей волнует, кому должна или не должна принадлежать власть, а не как должно быть переустроено государство. И что в итоге?
В итоге новая система оказалась просто совокупностью элементов, внешне аналогичных элементам системы западной и даже названных их именами, но которые камуфлировали видоизмененное сохранение системы прежней. Многие люди поверили, что страна двинулась по западному маршруту, ждали западного благополучия, но его не получили и – не без помощи других уже правителей и их идеологов – быстро прониклись мыслью, что с Западом России не по пути. И что иных намерений, кроме как поставить ее на колени, у него не было, нет и не будет. Притом, что в стране изначально, в отличие от той же Восточной Европы, возводилась не западная, а квазизападная система с рыночной, но не конкурентной экономикой и политической монополией, камуфлируемой конституционно декларируемым разделением властей. Сначала монополией Съезда народных депутатов, заполнившего бывшую нишу ЦК КПСС, а потом, в результате противостояния Ельцина и депутатов, президентской монополией по Конституции 1993 года.
Это очень поучительная история, и мы постоянно возвращаемся к ней в обсуждениях и публикациях. Не для того, чтобы искать виновных, а для того, чтобы напоминать о недавнем историческом уроке. О том, к чему ведет легкомысленное отношение политиков и общества к государству и его институциональному обустройству. И еще о том, что соблазны монополизации власти, глубоко укорененной в политической культуре, могут появляться и при новых поворотах российской истории.
— Но почему в начале 90-х так легко удалось ввести в заблуждение весомую часть общественности? Ведь были же предупреждения некоторых политиков и публицистов об опасности т.н. президентской монархии?
— Именно потому, что была борьба не за либеральную демократию, а за политическую монополию, поражение в которой означало политическое уничтожение, а победа соблазняла желанием обеспечить ее необратимость полновластием. Это вообще-то не новая для России история насчет верховенства власти над правом. В 1917 году эта идея позволила захватить страну тоталитарной партии и удержать господство. А спустя несколько лет, уже в эмиграции, один из лидеров проигравшей партии кадетов (как известно, либеральной) Василий Маклаков скажет: «Мы проиграли, потому что боролись за власть, а не за право». Правда, остаётся вопрос: могли ли российские либералы в начале XX века выиграть, борясь за право? Этот же вопрос – и к будущему. В российской истории утвердительного ответа на него, увы, пока что нет.
— Не могу не уточнить. Фонд изучал опыт упреждающего интеллектуального проектирования перемен в Восточной Европе. Занимались ли эксперты вашего фонда, пусть и «с опозданием», проектированием позитивной программы реформ?
— Ну да, для того ж и изучали, чтоб самим заняться тем же. То есть ознакомлением российской публики с институциональными стандартами, утвердившимися в странах развитой либеральной демократии. Это стало одним из основных направлений нашей работы во второй половине нулевых и начале 2010-х годов.
Мы постоянно в разных форматах обсуждали российскую Конституцию, узаконившую политическую монополию, и варианты ее изменения с учетом мирового опыта и российских особенностей. Группа экспертов во главе с М.А. Красновым и С.В. Васильевой подготовила даже альтернативный проект Конституции, который фонд опубликовал вместе с материалами публичного обсуждения этого проекта.
Был представлен мировой опыт организации государственной службы в разных страновых вариациях и новациях последних десятилетий с ориентирами для России.
Проанализировали международные стандарты, гарантирующие доступ граждан к государственной информации, и сравнили их отечественными имитациями.
Под редакцией Т.Г. Морщаковой была издана и публично обсуждена книга «Стандарты справедливого правосудия» – речь в ней о стандартах ЕСПЧ в соотнесении с российской судебной практикой.
Так мы пытались нелегальный опыт восточных европейцев эпохи коммунистической власти легально использовать при Путине.
А потом этим заниматься перестали. О причинах, если зайдет речь, скажу чуть ниже, а пока только замечу: в постсоветской России, в отличие от бывшей коммунистической Восточной Европы, нет сильной общественной установки на заимствование западных институциональных стандартов. Она слаба даже в продвинутых группах, а в широких слоях населения сохраняется инерция отторжения этих стандартов, ассоциируемых с их квазизападными воплощениями 90-х годов.
— Для успешного движения к либеральному будущему Россия вновь должна очароваться Западом?
— Наши с вами декларации о долженствованиях на Россию не подействуют. А новых массовых очарований чем-то внешним я, скорее, опасаюсь, чем на них уповаю. Потому что они не продуктивны. Продуктивно осознание людьми их частных и групповых интересов и их соотнесенности с государственным устройством. Этого до сих пор в России нет. Поэтому людей не волновало, какая в стране Конституция, а потому она не волновала и ориентирующихся на избирателей оппозиционных политиков – взволновала только тогда, когда ее решили совсем уж искорежить, да и то, скорее всего, взволновала ненадолго. Поэтому людям можно говорить, что либерализм в мире себя изжил, а для их страны не пригоден в принципе, ибо у нее другие ценности. Не объясняя, какие это ценности и чем они лучше либеральной ценности индивидуальной свободы в реализации частного интереса, защищенные правом, и либерального принципа равноправной конкуренции разных идеологий.
Но я отдаю себе полный отчет и в том, что такая агитация за либерализм никого не убедит и от его критиков никого не отвратит. Равно как не убедят и упреждающие институциональные проекты, рассчитанные на послепутинские времена. В либеральной интеллектуальной среде сегодня можно наблюдать увлечение таким проектированием, но оно оставляет в стороне вопросы о том, как может осуществляться переход к тому, «как должно быть», от того, «как есть». А раз вопросы не задают, то на них и не отвечают, перепрыгивая через них в будущее. У нас тоже нет этих ответов, но мы ощущаем себя живущими в вопросном времени, и последние лет десять пытаемся мыслить в его логике, как ее понимаем.
«В самом сердце либеральной демократии проявилась проблема»
— Но основной вопрос сегодня – не про Россию. Он о том, что происходит с либерализмом на Западе. Насколько западное либеральное бытие стабильно и устойчиво для того, чтобы им очароваться?
— Далось вам это очарование. Что касается судеб либерализма за пределами России, то это в последние годы одна из основных наших тем. Мы много внимания уделяли ходу реформ в послемайданной Украине, а также событиям в Англии (брексит) и в США (президентские выборы 2016 года и их затяжные конфликтные последствия).
С Америки и начну.
Происходящее в ней, т.е. в самом сердце либеральной демократии, свидетельствует о том, что она стала проблемой и для Запада. Налицо сдвиги, по масштабам соизмеримые с началом Нового времени, точнее – с вхождением в индустриальную эпоху. Технологические изменения и глобализация, ломающие, в том числе, профессиональную структуру и рынок труда, болезненно сказываются на миллионах людей. Что и сопровождается общепризнанным глубоким кризисом либеральной демократии. Ценность индивидуальной свободы и права, ее гарантирующего, тускнеет, ибо в глазах многих теряет связь с индивидуальным интересом и возможностью его удовлетворять.. И тогда этот интерес рождает спрос на эпатажных лидеров.
Однако пока о смерти либеральной демократии никаких неопровержимых свидетельств не поступало. Не замечено, чтобы в тех же США появилась ей какая-то альтернатива. Институциональный каркас ее разве что слегка надломлен, но не разрушен.
И в других странах Запада приближения конца свободы пока не замечено. Есть симптомы кризиса в Польше, симптомы более глубокого кризиса в Венгрии, где либеральные институты существенно деформированы, но и там не разрушены. И пока это так, либеральная миссия не бессмысленна и в России.
— А в соседней Украине?
— В Украине тем более. Однако ход послемайданных реформ в ней окончательно отбил охоту к упреждающему проектированию. Не потому, что они неудачные – были и успешные, иначе не состоялись бы ни ассоциация с Евросоюзом, ни безвизовый режим с ним. В этом отношении Украина совсем уже не России. Но и в ней все еще сохраняется постсоветская социальность, сохраняется олигархо-чиновная социальная среда, блокирующая своим совокупным финансовым и властным ресурсом движение к правовой государственности.
В Украине после Майдана нет такой конституции, узаконивающей политическую монополию президента, как в России. В Украине почти сразу после Майдана был принят специальный закон о противодействии коррупции и закон о люстрации (очищении власти). В Украине по образцу стран Восточной Европы и рекомендации Запада созданы специализированные антикоррупционные структуры (включая антикоррупционный суд), независимые от исполнительной власти и уполномоченные противодействовать коррупции «верхов». Даже неприкосновенности судей, а потом и депутатов лишили – теперь их можно задерживать по подозрению в правонарушении, как обычных граждан. Однако заметных прорывов на этом фронте пока не наблюдается.
Поэтому какой смысл что-то проектировать на много лет вперед? Это не критика проектантов, среди них есть замечательные эксперты, презентующие замечательные разработки, когда-то они, может, будут и востребованы, как и наши разработки десяти-пятнадцатилетней давности, но я сейчас только о нашей эволюции.
Мы в итоге подумали и решили, что лучше все же заняться изучением реального украинского реформаторства и готовиться к встрече с проблемами, которые это реформаторство выявило. Проблема перехода от постсоветской системы к системе правовой – это, прежде всего, проблема самого перехода и субъектов, его желающих, а не венчающего его институционального дизайна и политической воли того или тех, кто у власти. Но такого упреждающего интереса именно к переходу от одной системы к другой, а не к его конечным целям в России не видно.
— Каким образом отмеченные вами изменения повлияли на работу фонда?
— Рассуждать в нелиберальной России о либерализме, не замечая кризиса в его цитадели, было бы провинциализмом. Поэтому мы уже больше двух лет ведем на сайте международную дискуссию об этом кризисе, его протекании и возможном исходе – с участием экспертов как из России, так и из США, Германии, Швейцарии, Польши и других стран. И будем продолжать ее, пока продолжается сам кризис. Рано или поздно прояснится, кризис развития это или кризис упадка.
— И какие интересные тексты на эту тему у вас появились? Что Вы советуете прочесть не только узким специалистам?
— Если речь о кризисе либерализма, то дискуссия о глобализации и либеральной демократии продолжается, все материалы можно посмотреть на сайте. Кстати, в дискуссии этой спонтанно возникло тематическое ответвление, в котором ставится и дебатируется вопрос о том, мыслим ли выход из нынешних кризисов национальными государствами или в перспективе вместо выстраиваемой ими глобализации мир ждет глобальная регионализация.
– А по другим темам?
– О проблемах украинского реформаторства можно получить представление, посмотрев мою книгу. И вообще советую посмотреть нашу «Книжную серию» – за годы существования фондом издано более 200 книг российских и зарубежных авторов, большинство из них тоже выложено на сайте. По экономике, например, можно почитать работы Е. Ясина, возглавлявшего фонд до 2019 года, Р. Капелюшникова, Л. Бальцеровича, А. Ослунда, Э. Фелпса и других известных авторов. Несколько книг издано о российской истории и ее особенностях, которой мы уделяем много внимания, полагая, что вне исторического контекста рассуждать о российском либерализме и его перспективах бессмысленно.
А тем, кто интересуется либеральной интерпретацией резонансных событий в современной России, посоветовал бы читать коллективные экспертные доклады, составляемые под руководством Кирилла Рогова.
«Не надо себя обманывать, что мы европейцы от Адама. Но не будем и говорить, что мы можем быть независимыми ото всех»
— Упомянутая вами особенность исторического развития России – в чем она?
— У авторов фонда нет консолидированной позиции. Пока что мы спорим. Консолидирует только неприятие «почвеннической» версии, согласно которой Россия – не просто страна с особой историей и особой судьбой, но уникальная самодостаточная цивилизация. На этом сейчас останавливаться не буду, скажу о различиях.
Некоторые либеральные историки считают послемонгольскую Россию, начиная с времен Ивана III, страной европейской и именно в этом исходном европейском прошлом видят залог ее либерального европейского будущего. А если, мол, Россия изначально некая уникальная не-Европа, то из чего, не имея корней, такое будущее может и должно произрасти? Оппоненты же – и я в их числе – считают это в лучшем случае исследовательским самообманом. С аргументами сторон желающие могут ознакомиться в наших публикациях. Что касается моей позиции, то я исхожу из того, что вредно «подстригать» прошлое под желаемое будущее. Ничего путного из этого не получалось и не получится. Желаемое лучше соотносить с тем, что было и есть. А было и есть именно уникальное, а не «типичное».
— Иными словами, вы – сторонник «особого пути» русской цивилизации?
— В слове «сторонник» есть оценочный оттенок. Я же просто констатирую. И не просто особость – уникальность. До Петра мир не знал таких варварских военно-технологических модернизаций, как петровская. И таких, как более поздняя сталинская, не знал тоже. И коммунистическая идея до России нигде на практике не опробовалась. И континентальные империи нигде не распадались в мирное время, как распался Советский Союз. И к либеральной демократии ни одна страна не перебиралась из имперского и тоталитарного состояния, что предстоит (или не предстоит) постсоветской России. Состояния, в котором не только массовое сознание оставалось доправовым. Идея права и его регулирующей роли в представлениях о желаемом общественном порядке еще и в ХIХ веке отторгалась всеми течениями российской интеллектуальной мысли, о чем можно прочитать в переведенной и изданной нами книге А. Валицкого «Философия права русского либерализма».
Так что не надо ни нашу уникальность от себя скрывать, ни обманывать себя, что мы европейцы от Адама. А тем, кто склонен этой уникальностью гордиться, полагая, что мы сами с усами и можем быть независимыми ото всех, можно (без больших шансов на успех) кое о чем напоминать. О том, например, что Россия хоть изначально и не Европа, но самодостаточной никогда не была и вынуждена была заимствовать европейские достижения – сначала военно-технологические, а потом (дозированно) и институциональные, касающиеся устройства государства и его взаимоотношений с населением. Что, к слову, всегда действовало на государственность разрушительно, и в этих вынужденных спасительно-губительных европеизациях – тоже российская уникальность.
У власти осталось одно уязвимое место — выборы
— Похоже, у России, в её, как говорил в свое время Дмитрий Медведев, «существующих границах» нет оснований для либерально-демократического оптимизма?
— Они если и просматриваются, то в состоянии самой системы. В её тупиковой исторической эволюции, в её субъектной недееспособности. А вне системы либеральные альтернативы пока слабенькие. Хотя мы, как можем, пытаемся их поддерживать.
Скажем, в последние годы все больше оппозиционно настроенных людей пробивается через административные кордоны на муниципальных выборах к депутатскому мандату. То есть попадают на нижний этаж системы. Но что с ними там происходит? Что они делают и могут сделать? В каких отношениях они оказываются с исполнительной властью и избирателями? Каковы границы их возможностей? Их голоса в России не слышны, и мы при поддержке «Школы местного самоуправления» пытаемся стать их трибуной, полагая, что для оживления общественной атмосферы в стране это важно.
А после того, как уволенные из вузов за неблагонадежность профессора объявили о создании «Свободного университета», мы стали рассказывать о существующих в России очагах негосударственного высшего образования. Не только о том, чему и как там учат, но и об отношениях в этих вузах преподавателей и студентов, о демократической атмосфере в них, вытесняемой в государственной системе высшего образования казенщиной.
И об опыте самоорганизации, конечно, который в России, как известно, не очень богатый.
Но, повторю, эти и другие общественные инициативы не несут в себе альтернативы системе, ее устоев они не колеблют. Пока правомерно говорить лишь о том, что спрос на альтернативу задается состоянием самой системы, что и мотивирует нас внимательно отслеживать в ней происходящее.
— Что же представляет собой эта постсоветская историческая форма, которая, как я понимаю, сама по себе несет опасность для ее хозяев?
— Она представляет собой традиционное самовластье, произросшее из демократии и формально сочлененное со всеми (не отдельными, как бывало и прежде, а именно со всеми) элементами совсем другой, чужеродной для самовластья системы.
Конституция, узаконивающая права и свободы человека (не дарованные правителем, а наличествующие по факту рождения), выборное парламентское представительство при всеобщем избирательном праве и даже выборный верховный правитель – когда в России было такое? Ведь это такое самовластье, которое ради своей легитимации впустило внутрь себя все элементы либеральной демократии, а их обуздание и удержание в подчинении стало для него чуть ли не главной управленческой проблемой.
Казалось, всё предусмотрено. И даже конституцию, природа которой в ограничении власти и ее демонополизации, использовали для узаконивания и легитимации политической монополии. Но вскоре обнаружилось, что вмонтированные в систему чужеродные институты, тоже конституционно узаконенные, могут монополисту не подчиняться и претендовать на собственную субъектность. Обнаружилось, что без возвращения ему власти над правом – не обойтись, для чего и пригодились дополнительные источники персональной легитимности, вроде повторного и окончательного победного штурма Грозного.
Пока легитимность самодержавного по факту правителя устойчива, фронда в «верхах» системе не грозит, они быстро привыкают к тому, что правонарушения власти – узаконенные либо беззаконные – норма, а не аномалия. И начинают эту антиправовую норму утверждать и совершенствовать – в парламентах, судах, правительственных и губернаторских кабинетах.
– Но дополнительная персональная легитимность – она же не навсегда…
– Не навсегда. И уж тем более не передается она от правителя к правителю. А Грозный уже взят. И «Крым наш». Где еще искать символический капитал? Кого побеждать, что присоединять? А без такой дополнительной легитимности элитные расколы неизбежны – они изначально заложены в систему сочленением в ней самовластья и либеральной демократии. Поэтому и предприняли правку Конституции – ради подчинения всех ветвей власти президенту они фактически лишены даже формально декларируемой субъектности. Но эта правка Конституции – тоже вопреки Конституции и фактическое разрушение даже тех правовых оснований государства, которые были и позволяли ему считаться государством. Так эволюционирует система, так решает свои проблемы, решениями этими в перспективе их усугубляя и ускоряя свое саморазложение.
– Каюсь, я уже немного запутался. И в этой ситуации либеральная миссия – в чем она?
– Это не так сложно, готов вам помочь. Миссия в том, том, чтобы способствовать укоренению идеи права как системной альтернативы. Вместе со всеми, кто считает эту задачу для страны категорическим императивом. В такой ситуации членение на левых, правых и любое другое – это из другого места и другого времени. Альтернативой же правовому вектору движения из нынешнего межумочного и стратегически недееспособного состояния может стать разве что общая хаотизация (с разными перспективами у разных регионов) либо нечто совсем уж тоталитарное (с перспективой хаотизации).
– Помню многие публикации фонда о дефиците прав у регионов, блокирующем их развитие…
– Да, была даже общероссийская конференция регионалистов с большим резонансом. Но речь не только о правах регионов, принуждаемых жить в инерции имперского унитаризма, но и муниципалитетов, различных социально-культурных групп (в том числе, на политическое представительство) и отдельных личностей. Правовой порядок не может быть локализован. Он или везде, на всех уровнях или нигде. И он не может быть без правосознания. Слом конституционной конструкции, и до того несовершенной, выдвигает на передний план идеи права и правосознания в сочетании с исследованием реального общественного сознания, его восприимчивости к этим идеям и поиском тех зацепок в нем, которые эту восприимчивость могут усиливать.
Не думаю, что это такое уж безнадежное, хоть и не быстрое, дело. Да и что иное надежнее? Нет ведь на это ответа. А правовой порядок – он же в интересах всех кроме бенефициаров правового беспредела. Просто людям веками силой и словом внушали, что он в России невозможен, они и притерпелись. В том числе и к неведению о том, что этот порядок собой представляет. В этом смысле, кстати, и русская интеллигенция, которую в начале ХХ века Богдан Кистяковский корил за правовой нигилизм, была не такой уж беспочвенной, как принято считать. Но если она и сегодня эту почвенность будет воспроизводить, то ее историческую роль можно будет считать отыгранной окончательно.
Тут повод несколько слов сказать о выборах. Их организация и проведение в сегодняшней России – откровенное ущемление прав. Но призывы такие выборы бойкотировать, т.е. оппозиционным политикам кандидатуры свои не выдвигать, а избирателям, властью недовольным, голосования игнорировать – это культивирование притерпелости к этому ущемлению. Между тем, у системы после конституционной реформы осталось одно уязвимое место – именно выборы. Она их боится и суетливо предпринимает законодательные и прочие меры, чтобы сохранить управляемость голосованиями. Что касается уличных протестов, считающихся более эффективным способом отстаивания прав, то в подавляющем большинстве случаев, причем не только в России, они мотивированы как раз либо фильтрацией властями кандидатов в депутаты, либо фальсификациями результатов выборов. Косвенно это проявилось и в Хабаровске, где люди выходят в защиту избранного ими губернатора.
Поэтому мониторинг федеральных и местных выборов на всех их стадиях – от выдвижения кандидатов до подсчета голосов, осуществляемый Александром Кыневым, – одно из важных направлений работы фонда. Это публичная демонстрация и постоянно обновляемых методов власти, используемых для получения нужных ей победных результатов, и способов ей противодействия, не всегда безуспешных. Исходим из того, что неучастие в выборах, т.е. протест против попрания прав отказом от них, облегчит жизнь начальству, но более свободными и честными не сделает их даже в перспективе. Что без развивающейся гражданской установки на противодействие монополизации власти (пусть даже только протестным голосованием, если других возможностей нет) монополизация может воспроизводиться и при любой другой власти. А это значит, что правовой вектор будет оставаться благим пожеланием и впредь.
Но при этом помним и о том, что в той же Украине выборы давно уже не такие, как в России, но до правовой государственности там еще далеко.
Беседу вел Григорий Конников
- [1] Западники и националисты: возможен ли диалог? – М: ОГИ, 2003; Российское государство: вчера, сегодня, завтра. М.: Новое издательство, 2007.
- Григорий Конников
