Кто смел, тот и спэл

Псой Галактионович Короленко лет десять назад определил себя как «молодежного филолога, акына, боди-сингера и современного скомороха». На протяжении всех этих лет песни Псоя, исполняемые обычно под синтезатор Casio, который Псой называет «гармохой», остаются широко известными в узких кругах. Однако есть подозрение, что узкие круги стали понемногу расширяться. С чего бы это? – спросил «Город 812» у поэта-шансонье.

– Известно, откуда взялось ваше творческое имя Псой Короленко (см. справку). Но потом на ваших афишах появилось “ex-Короленко”. Это как надо было понимать?

– В 2006-м и начале 2007-го меня интересовала отрешенность от некоторых идей Владимира Короленко. Я имею в виду его напряженные отношения с мистическими и религиозно-философскими течениями того времени. Короленко демонстрировал духовное недоверие к подобным вещам: смешению науки и религии, смешению искусства и политики. И вот это его позитивистское целомудрие было и остается важной частью моего мироощущения. Но период, когда я подписывался только словом “Псой”, совпадает с проектами, где, наоборот, больше погружения именно в теневую фигуру Короленко, его ночное, сновидческое эго.

– Как вы сами обозначаете то, что вы представляете?

– Кабаре. Кабаре, но серьезно. Умное кабаре. Кабаре, но умняк.

– А можно сказать: Псой – это любимец интеллектуальной Москвы и московского еврейства?

– Отлично – лишь бы это привлекательно звучало. Потому что московское интеллектуальное еврейство – это в некотором символическом смысле и есть кабаре, умняк. Если еще добавить Хвостенко, то тогда все будет совсем правильно.

– И о чем этот умняк?

– Один из мотивов шоу и творческого эксперимента в целом – это управление посредством культуры, язык как мощная коммуникативная система, а значит, и суггестивная, и потенциально манипулятивная система.

Я преподавал 10 лет абитуриентам факультета управления МГУ, готовил их к вступительному сочинению, понимая, что они идут не на филфак, и это влияло на оттенок нашего разговора о русской литературе: надо было так построить разговор, чтобы работа над сочинением не была абсолютно оторвана от жизни абитуриентов и от их будущей специальности. Они должны были понимать, что эти писатели писали о вещах, с которыми и им придется столкнуться: и мода, и вкусы, и социальные технологии, и власть, и экономика внимания. Все эти вещи существовали и в XIX веке тоже. Не меньше, чем сейчас. Поэтому я стараюсь своим творчеством показать, что этот популистский миф о некой пропасти между Рынком и Культурой, Бизнесом и Искусством, Управлением и Творческой свободой – не что иное, как bullshit, ерунда.

На самом деле все эти вещи – одно и то же. Поэтому я всегда разоблачаю этот миф. Я не верю, что существуют раскрученные бездари и непризнанные гении. Это все не так. Настоящий продукт находит своего потребителя, как настоящий автор находит своего читателя, зрителя и т.д. Я в этом смысле идеалист и одновременно циник. Прагматик и одновременно романтик.

– Только что вы презентовали в Петербурге проект “На лестнице дворца”. Это французские народные песни, переведенные на русский язык Кирой Сапгир. Что вам понравилось во французском шансоне?

– Я люблю французский шансон, потому что он является как раз таким жанром, в котором происходит взаимопроникновение высокой культуры и массовой культуры, сложных и старинных вещей с простыми и современными.

Нельзя обойтись тут и без Хвостенко. Мы познакомились с Кирой в его парижском клубе “Симпозион” за несколько лет до проекта, а второй раз встретились в Москве на вечере его памяти. Не буду наводить здесь мистический туман, но не правда ли красиво, не правда ли символично? Таким образом, я должен благодарить Хвостенко, который и после смерти связывает людей.

– Объясните ваши отношения с “гармохой”. После того как вы записали несколько проектов с музыкантами, вы осознали недостаточность “гармохи” как сопровождения?

– Я просто нашел ее место. Я понял, что студийные проекты лучше писать в более интересных музыкальных составах. Если записывать материал с “гармохой” – это должен быть live, потому что одинокое шоу с “гармохой” по-прежнему обладает уникальностью, и оно не обеднело при сравнении с более сложными аранжировками.

– В Петербурге вы даете в среднем два концерта в год. В Москве выступаете гораздо чаще. Это связано с клубными проблемами? Негде петь? Или никто не приглашает?

– Нет, это потому, что я все-таки живу в Москве, это мой город, поэтому в остальных городах я выступаю пропорционально.

– Самый маленький российский город, в котором вы выступали?

– Это значит, что я какой-то город должен назвать однозначно маленьким. Ну, вот Тула, Тверь – большие города, но не такие, как Петербург, или Москва, или Новосибирск. На концертах в Туле я работаю с диджеями: я беру “гармоху”, а музыканты от клуба делают бит на заднем плане, и мои песни сопровождаются еще и жизнерадостным “бум-бум, тыц-тыц”. Один раз я даже играл только левой рукой, и проект в честь Тулы назывался “Левша”. Но там было смешно: я попросил записать “Лев, ша!”, потому что Лион – моя настоящая фамилия, лев. Скаламбурил, как будто я сам себе говорю потише играть: “Лев, ша!”, а по телефону услышали неправильно, и вместо слова “лев” в афише было “лес”: “Лес, ша!”. Вместо Лескова получился Островский.

– Вы выступаете по клубам уже больше десяти лет. Публика меняется? Несколько лет назад ваши концерты слушали, кажется, исключительно коллеги.

– Понятно, что коллеги, но в широком смысле: коллеги-музыканты, коллеги-журналисты, еще и театралы, писатели и т.д. Помимо института звезд большого шоу-бизнеса существует множество нишевых продуктов, которые работают на свою аудиторию. Целевой группой нишевого продукта являются коллеги по цеху. Почему? Потому что, заслужив интерес коллег по цеху, заработав этот интерес, можно инвестировать дальше – тогда ты становишься представителем этой ниши уже в большом шоу-бизнесе. Это так устроено. В этом смысле всегда должны быть концерты, куда приходят в основном такие же люди, как ты, которые тоже песни сочиняют. Это такая экономика, это нормально.

С другой стороны, у этого всего есть другой конец: не является ли проект слишком элитистским, только для продвинутых филологов – я этого всегда боялся. Если ты поешь песни, то не хочется обнаружить, что поешь только для каких-то продвинутых. Поэтому чем больше идет динамика в сторону пестроты аудитории, тем для меня лучше.

– И такая динамика есть?

– Особенно это видно в Питере. Например, в Москве возрастная планка моей аудитории гораздо выше, я не вижу столько молодых лиц. Раньше все думали, что Псой – это для людей с высшим гуманитарным образованием, а сейчас вижу, что и для людей, которые просто по возрасту не могли еще никуда поступить. Разница наглядная.

– У вас появился новый хит, “Остров”, – семиминутное перечисление всего сущего.

– Песня “Остров” написана для фильма “Суер-выер” по роману Юрия Коваля, который существует как проект известных московских кинорежиссеров Андрея Сильвестрова и Павла Лабазова. Это будет яркий большой фильм в традиции параллельного кино.

– Вы себе как-то объясняете завораживающее воздействие перечисления, на котором построена песня?

– Идея магичности перечислений замечена еще Пушкиным в описании Москвы, там где “стаи галок на крестах” в конце. Это всегда работает очень хорошо.

– Я-то связываю этот эффект с недостаточностью современной жизни, с непониманием происходящего. Новую реальность хочется для начала пересказать.

– Можно и так посмотреть. Да, эта песня отражает растерянность современного человека перед лицом исчезающего пространства, виртуализирующегося, оцифровывающегося.

– Вы чувствуете себя готовым выступить не с концертом, а с лекцией?

– Я могу выступать в роли того, кто я есть, но с лекцией.  Я один раз в Новосибирске выступал с лекцией. Когда меня пригласили, я стал думать, о чем же? Я предложил тему: “Есть ли жизнь на Марсе”. В итоге дело кончилось тем, что я читал свои прозаические тексты.

– В последнее время вы называете свои выступления как spell-art. Что это значит?

– Название родилось как каламбурное обозначение того, что я делаю: если произнести с акцентом слово “спел”, получается “спэл”. Кроме того, spell по-английски – это и записать по буквам, и заклясть. Это то, что делает искусство: не открыть, но при этом и не закрыть – приоткрыть.

Что такое spell в данном случае? Конечно, можно назвать так любую неожиданность в искусстве, любое переключение зрителя в неожиданный для него режим. Но я сосредоточиваюсь и на более конкретной вещи, а именно на использовании иностранных слов, и эти мои лекции были посвящены тому, как работает неожиданное использование иностранных слов или неожиданный переход на другой язык. Я предлагаю поразмышлять о языках, которых зрители, скорее всего, не знают: например, я часто перехожу в своих песнях на идиш. Идиш – это язык, который сейчас знают очень мало людей, в том числе и среди евреев. Но все понимают, что это за язык, все понимают, что за ним, по идее, должно стоять, но не знают сам язык. При этом он похож на немецкий, а где-то и на русский.

И вот этот язык – яркий пример такого спелл-арта. Но в других странах таким языком может служить русский. Английский таким языком служить не может, его, как правило, все знают.

–  У вас была юмористическая сценка про изречение древнегреческого философа Анаксимандра. Ее многие даже считают гениальной. Это получилось сознательно или случайно?

– Это сценка из философской комедии “Смех и грех”, он написана и сыграна вместе с Кириллом Боголюбовым. “Смех и грех” – своеобразный ремейк советских юмористов, в данном случае Мироновой и Менакера. Это муж и жена. Неожиданное переключение с бытовой грызни на философский диалог создает трансовый эффект. Заканчивается оно не просто изречением Анаксимандра о том, что вещи возвращаются туда же, откуда они пришли, потому что платят своеобразный штраф друг другу за нарушения (и действительно, эта мысль не лишена смысла, когда речь идет о бытовой семейной сценке), но в интерпретации, которую дает Хайдеггер, да еще и в переводе на русский язык Васильевой, она звучит куда сложнее.

Она звучит буквально так: “Из чего же происхождение есть вещей, туда же происходит и их пропадание вдоль употребления”.

Я очень долго думал о выражении “вдоль употребления”. Понятно, что имеется в виду “по ходу их употребления”, но переводчику нужно было написать “вдоль” для создания дополнительного оттенка смысла. И дальше говорится: “А именно они придают друг другу чин и тем самым также и угоду в преодолении бесчинства”. Эта фраза в конце звучит нарочито туманно и загадочно.

Я много лет не вспоминал эту цитату, но на этой неделе вспомнил, потому что у меня из одного московского кафе, причем довольно хорошего, по ошибке унесли пальто, так что я стал уходить без пальто. Вместо него достали другое, женское, которое было мне не впору. И потом все-таки принесли мое, когда я уже почти доехал до дому. Я вернулся в кафе и получил свое пальто назад. Вещь вернулась.    

Ольга Серебряная