Slice of the City. Культурно озабоченный социолог изучает нравы петербуржцев
.
В периоды спада и затем наплыва новых горожан меняется звуковой облик города, иногда необратимо. С момента своего основания Петербург всегда противостоял ярмарочно-балаганной Москве этикетно выверенной четкостью речи, буквализацией произношения и приглушенными полутонами речи.
Соединение громогласного буйства революционных матросов и похоронной тишины блокады вынужденно создали особый камертон города, по громкости едва превышающий шелест листьев. Но с начала 2000-х годов нечленораздельность и большевистское буйство укоренились в манере повседневного общения горожан, особенно студентов и школьников, помноженное при этом на угрожающе-уголовное придыхание и, внезапно, девичью слезливость.
В Петербурге практически не осталось приглушенно-молчаливых мест. В филармонии или Капелле перед концертом дамы гогочут от восторга перед новыми для них интерьерами, во время исполнения произведения безостановочно обсуждают странных мужиков во фраках со скрипками: большими и маленьким. В церквях галдят туристы или громко бормочут свечницы, перетирая между собой по догматам.
Отдельное печальное зрелище представляют собой библиотеки, куда люди ходят, чтобы погреться и поболтать по мобильному телефону. Тишина в вагоне метро в шесть утра среди одинаково одетых хмурых мужчин кажется слишком пугающей и угнетающей.
Наверное, единственное место в городе, где собравшиеся вместе люди могут полчаса побыть в тишине, не соревнуясь друг с другом в громкости своего голоса, это общедоступная столовая при Первом Меде. Воспитание, причастность к традициям старейшего вуза и представление о губительности завышенных децибел на здоровье, – словом, в столовую Первого Меда можно ходить вместо филармонии, библиотеки и церкви.
Громкость звуковой самопрезентации на людях социально стратифицирована и больше зависит от возраста, чем от образования. Достаточно сравнить размеренную речь каких-нибудь бабушек, торгующих возле метро петрушкой, и тревожные вскрикивания наперебой матерящихся студентов элитных вузов, идущих мимо бабушек к метро. Как-то писательница Татьяна Москвина в статье «Такие наши саммиты» сравнила голоса описываемых в тексте девиц с криком помоечных чаек. Эпидемия этой кричащей помоечности разъедает город уже второе десятилетие. Пронзительным регистром помоечной чайки дети овладевают уже с песочницы. На детских площадках будущие строители очередного светлого будущего кричат тем громче, чем изумленнее смотрят на них дети мигрантов со своими родителями. Обычные детские забавы становятся поводом к компульсивной истерике, которая начинается с яслей и заканчивается только к пятому-шестому курсу вуза.
Среди бесчисленных способов подчеркнуть собственную значимость и социальный статус граждане вместо стильной одежды, хороших манер и прямой осанки выбирают именно крик. Кричат о косметике и колготках вполне респектабельные женщины, сбившись в передвижные курятники; надрываются альфа-школьницы гимназий вместе со своими слегка отстающими кавалерами; обсуждают на матерной фене проблемы IT студенты, не обращая при этом внимания на женщин с детьми и стариков.
Вместо полутонов и интонационной палитры жители самой культурной столицы владеют ограниченным диапазоном передачи эмоций: это рубленный крик погонщика ломовой лошади (у мужчин); сиротская плаксивость, переходящая, когда надо, в прокурорскую монотонность (у Ж от 12 до 30-ти), и колоритная фитнес-базарность у тех же Ж, которые кичливо демонстрируют признаки экономической успешности не всегда понятного происхождения. Особая застенчивая квакающая интонация и торопливое проглатывание окончаний слов свойственны аспиранткам и начинающим научным сотрудницам бесчисленных музеев. Но у них подобная просодика обусловлена жесткой внутривидовой иерархией и экономией времени на походы в театры, где у актеров можно было бы послушать речь с человеческим интонированием и гуманной артикуляцией.
Форсированное звукоизвлечение и надрыв связок, вирусно распространившиеся среди всех обитателей большого города, отражают застойность эпохи и прекращение производства новых смыслов. Люди предельно разобщены, поэтому вынужденное совместное сосуществование сопровождают отпугивающим сигналом-криком. Одни граждане криком метят территорию, другие пытаются эту территорию криком защитить.
Сам крик передает лишь лозунг или декларацию («Зенит-чемпион», «Петербург – самый православный город планеты Земля»). Крик не приглашает к диалогу и обсуждению. Людям стало не о чем говорить, поэтому отсутствие мыслительного процесса они компенсируют громкостью голоса.
С точки зрения просодической культуры речи конец десятых и начало 20-х годов можно назвать уникальным периодом, в котором отупляющая безыдейность брежневского Застоя соединилась с последующей бессмысленной энергетичностью 90-х. Две эпохи плавно перетекли в третью: эпоху речевого шума: бессмысленного и вдобавок беспощадного.
Елена Рыйгас
