В Сети развернулась дискуссия о молодом поколении. Почему прервалась революционная цикличность XX века, когда каждые 21-23 года в мире происходили глобальные катаклизмы? И почему нынешнее поколение — доброе, сердечное и трогательное — оказалось в вакууме новых идей, лишившись четкого представления о своем будущем?
Своими впечатлениями и размышлениями о проблемах и чаяниях поколений Y и Z в интервью “Городу 812” поделилась учительница английского языка «Аничкова лицея» Анна Зиндер.
Главные ценности нынешних выпускников
— Почему, на ваш взгляд, у современной молодежи нет желания атаковать реальность?
— Во-первых, потому что они не хотят, чтобы их открытость привела к тюремным срокам.
Во-вторых, важно также отметить, что страх не убивал желание менять реальность у молодежи предыдущих эпох. Однако, нынешнее поколение деморализовано надвигающимся ужасом. С одной стороны, оно не понимает, почему оно должно в этом ужасе оказаться. Но, с другой стороны, молодым людям непонятно, зачем им отказываться от уже имеющихся благ ради эфемерных изменений в будущем. Для желания изменений нужен личный негативный опыт. Только он дает понимание, что и как необходимо менять. У них его ещё по сути нет.
— И какие модели адаптации к «надвигающемуся ужасу» у них сегодня преобладают?
— Их метод — делание своего. Скажем, обустройство среды в сторону большей человечности. Это не воинственное движение, они не готовы даже кидаться стаканчиками. И этим они отличаются от поколения тех, кому сейчас 24-25.
Восемь лет назад на протестный акциях было очень много наших лицеистов. Сейчас такое не представить. Они увидели, что гражданская активность ведет в тюрьму — механизм сработал. Таким образом, они ощущают обман и не видят перспектив, трезво оценивая происходящее в стране. Они не понимают, как строить свое будущее — у них растерянность: в Петербурге, в целом, низкий уровень высшего образования, мало вузов, которым можно доверять. Нет доверия и к тем взрослым, которые говорят о светлом будущем и прекрасных возможностях, у старшеклассников формируется полное недоверие. Они находятся в замешательстве на пороге взрослой жизни, и им нужны люди, которые им могут помочь.
И в этом страхе перед будущим ближний круг (семья, и родители в частности) — не помощники. Взрослые либо сами не знают, какое будущее посоветовать своему ребенку, либо имеют с ними идейный конфликт. Есть конкретный человек, который в разговорах со мной или в моем скромном присутствии, шутит про Путина и систему в целом, иронически относится к законам и абсурдным требованиям. Так вот, он мне как-то сказал: «Представляете, мой папа говорит о Крыме как о главном достижении государства?!». А я знаю его отца — прекрасный, надежный и помогающий родитель, но имеющий с сыном идейную размолвку.
И именно поэтому они даже не пытаются прогнозировать. У них нет долгосрочного планирования: «Сдам ЕГЭ, а там посмотрим».
Хочу утончить, что я не вижу особого поколенческого разрыва. Здесь разговор, скорее, об отсутствии оптики для конструирования будущего у общества в целом. Родители растеряны не меньше детей…
— А есть ли у подростков идея, ради которой они могли бы «выйти на площадь»?
— Нет идеи, нет, нет… Как только они увидят просвет — они там окажутся в качестве журналистов, архитекторов. То есть тех людей, которые будут эволюционно менять нашу жизнь. Их собственное развитие позволит их поколению жить в более человеческой среде. Среда, свое дело и горизонтальные отношения — вообще главные ценности нынешних выпускников. Они не хотят жить в предложенной реальности, так что будут разрушать ее не камнями сверху, а прорастая одуванчиками снизу.
— А лично вам, как вам кажется, они доверяют?
— Думаю, да, потому что я их не обманываю. Потому что я делаюсь своими ощущениями. Потому что я не скрываю их за профессиональной ширмой отстраненного от реальности учителя. Я делаюсь с ними жизненным опытом.
И еще очень важно, что их текущий этап в жизни я воспринимаю не так, как это часто бывает – не как детскую площадку, где проблемы игрушечные. Крайне важно понимать, что подростковый возраст — не подготовительный этап перед будущей жизнью. Просто в так называемой взрослой жизни — еще более жесткие условия, но в сущности процессы одинаковы. Многие взрослые боятся что-то делать из-за страха перед реакции общества на их действия. Так и дети боятся того же. Только вместо «целого» общества на них воздействует ближний социум — семья.
Школа — это действующая модель социума со всеми его характеристиками, а значит реальность. И именно такой постулат поможет им сориентироваться в этой взрослой жизни куда лучше, чем идея о школе как о месте передержки.
Безусловно, школа – безопасное место, где за ошибку ты получишь всего лишь двойку, а лишишь зарплаты коллег по отделу или не дай бог не убьешь человека. Но – субъективно – она такая же опасная, как и реальная жизнь. Всю ночь ребенок сидел и делал домашнее задание, но забыл, честно забыл его дома. Объективно ничего плохо не будет — я всего лишь поставлю «точку» в журнал — но его переживания крайне серьезны. Он же вложил свои силы, умения и труд. А в журнале вместо пятёрки – точка.
Буквально за час до нашего с вами разговора я успокаивала ученика, сдавшего ЕГЭ ниже его и моих ожиданий — теперь ему будет сложнее или даже невозможно поступить в желанный вуз. Конечно, можно сказать, что существует множество путей самореализации и без успешно пройденных экзаменов, можно сказать, что он никого не убил — но такой разговор недопустим. Человек по-настоящему, очень сильно переживает!
И если раньше я воспринимала такие ситуации как тренировку перед взрослой жизнью, то теперь понимаю: здесь и сейчас у детей и происходит жизнь. Они учатся думать, мыслить, отвечать за себя, справляться с разочарованием, принимать свои ограничения, встречать неудачи и справляться с ними.
— Ирония и сарказм так распространены среди нынешнего молодого поколения из-за обиды на непонимание со стороны взрослых?
— А иначе невозможно выжить, принимая все близко к сердцу! Все в нашем обществе связаны эмоциями по рукам и ногам: страшно, больно, безнадежно. Придешь на работу — тебя в разных смыслах изнасилуют, выскажешь свое мнение — повторишь судьбу Юлии Цветковой или «Нового величия». Дети это всё видят. И им приходится прятаться за иронией, чтобы никто не смог разгадать, что они думают. И отстраняются от реальности, выстраивают двойной заслон. Это их главный инструмент взаимодействия с этим миром. Они живут в сложное время, вокруг много общественной агрессии и много запретов — поэтому им приходится использовать иронию и сарказм. Но в тоже время они стали более чувствительными и открытыми.
— А к чему они не скрывают своего настоящего отношения?
— К своему будущему. Они его не знают — вот и открыто тревожатся. Это же касается их лично.
Они понимают, что сейчас, с одной стороны, нужно быть готовым рассчитывать только на себя, а с другой, что необходимо искать опору в близких людях, искать тех, кому можно доверять — выстраивать социальные сети. И в этом смысле ничего не меняется. У выпускников ранних 2000-х тоже было такое ощущение, но у нынешних есть понимание: препятствий в разы больше.
Их отличает все большая способность говорить о своих чувствах
— Как изменилась ваша профессиональная роль за десятилетия педагогической практики?
— Когда я была молодой учительницей, мне было легче их понять – у нас было схожее детство. Сейчас же над отношениями с учениками надо работать: их надо узнавать и понимать их контекст. Иногда случаются чудесные совпадения. Как-то мы разговаривали с ними о музыке. Для них было полной неожиданностью узнать, что мы слушаем одно и то же.
Появилась благодарность за урок, обратная связь, большая открытость. Их отличает все большая способность говорить о своих чувствах. На уроке мы говорили про аутизм, смотрели мультфильм «Мэри и Макс» на эту тему. Я задавала всем вопросы о фильме, а одна девочка отказалась отвечать. После урока она подошла ко мне: «Я хочу объяснить, почему я так отреагировала. Этот мультфильм повергает меня в состояние депрессии. Давайте вместе найдем другой мультик на эту тему». Такой подход — это нечто новое.
— Как вам кажется, почему стала проявляться такая повышенная чувствительность?
— Психология стала популярной практикой, стала способом решения проблем. Многие люди научились говорить о своих переживаниях прямо на уроке — и это здорово.
— Молодые люди стали открытыми… Но не говорят ли они исключительно о своих чувствах? Нет ли в этом избыточной зацикленности на себе?
— Нет, так как они также могут замечать переживания других. Конечно, это большее внимание к себе. Но та девочка, если бы она была эгоисткой, могла просто не прийти на следующий урок, зная, что никаких санкций я не наложу. Но она сняла с меня ответственность и тревогу, вступив со мной в диалог.
— Как они относятся к критике?
— По-разному, я бы не сказала, что есть какой-то тренд. Они не обижаются, не воспринимают критику как наезд. Они, скорее, подозревают себя в недееспособности, ведь когда я предлагаю им самим себя оценить, чаще всего вижу «тройки»: «Я же мог бы лучше». Им важна критика, чтобы делать выводы. Нет априорного отвержения или смиренного принятия. Все относятся по-своему с тенденцией к конструктивному подходу.
— Как вам кажется, почему молодые люди так часто публично говорят о своих чувствах в Интернете?
— На самом деле старшеклассники вообще крайне редко что-то пишут. По сравнению со взрослыми, они этим практически не занимаются. Тот же #MeToo — это про людей, которым пошел третий десяток. Выпускники могут рассказать про себя фотографией, мемом, стикером, песней и редким словом, но текста не будет. Проще закодировать информацию, нежели раскодировать. Это более ассоциативный метод, он глубже. А текст однозначен. Для него еще нужно думать и размышлять. И это требует много времени. Им зачастую лень писать о себе: быстрая передача информации определяет скорость ее создания. Так проще рассказать о своих эмоциях и состоянии, поделившись этим с миром. Они создают концентрат, а тот, кто получает этот концентрат, разводит его в нужной пропорции.
— Мем, картинка, песня — это же очень простой код. Не говорит ли это нам об отсутствии глубины?
— К примеру, раньше был язык цветов — монокод. Знаковая, иконическая система всегда была актуальна. Люди предпочитают смотреть, нежели читать. И если бы в прошлом людям дали такую же технику, мы бы увидели схожее сворачивание текста. К чему это приведет? Любая тенденция вызывает расслоение, ведь появляется и контртенденция.
Их корни, как грибница — по всему миру
— Какой образ Петербурга актуален для ваших учеников?
— Они очень много фотографируют и гуляют по городу — творческое отношение к городу. Им нравятся новые пространства — Карповка, Новая Голландия, Севкабель Порт, то есть места, где им есть, что делать. Они знают все вкусные и недорогие кафе в городе, как пройти самым удобным маршрутом, какие выставки или мероприятия стоят внимания. С их точки зрения, старые объекты должны сохранить свой внешний вид, аутентичный, получив новое и актуальное содержание. Таким образом, им нужна европеизированная среда обитания.
— Получается, что для них город — это функция для получения положительных эмоций? Тогда чем Петербург отличается от других городов?
— Ну, Петербург можно пройти пешком. И поребрик на бордюр они никогда не поменяют (улыбается). Но на самом деле у них нет преданности тому городу, который они видят сегодня. Они легко переезжают учиться в Москву. Вот если бы они могли переустроить город под себя, перестав быть его наполнением, то отдались бы этому сполна. Но, зная все особенности российской жизни, они не верят в возможность перестроить Петербург по-европейски.
То есть у них нет привязки к городу как таковому. Эти дети — люди, у которых корни как грибница — по всему миру. Я вижу, что они чувствуют города, то есть умеют увидеть чужой город.
— Какова основа их корней? За что они всё же цепляются?
— Они живут среди людей, а не в пространстве. Там, где друзья — там их город.
— Вы же сами говорили, что детям нужен тот, кому они смогут доверять; тот, кто сможет быть рядом. Как можно быть по-настоящему рядом, находясь в совсем другой стране?
— Они и так проводят много времени в телефоне, друзья всегда были там. Их уникальное свойство: они могут говорить и параллельно чатиться без заметной потери качества восприятия друг для друга.
Даже доступности стало больше. Стало возможно объединять друзей — пригласить на свой день рождения американского друга. Это я лично видела.
И я для них стала доступнее. Я есть в контакте — в прямом и переносном смысле. Они мне могут написать, а я — сразу ответить. У нас даже стиль писем изменился — я в личной беседе никогда не скажу «норм», но написать так могу.
Если для нас в личных отношениях важна тактильность, то для них — доступность, тактильность – вторична.
— И все-таки: как изменилось их общение в период карантина?
— Заметно, что они ищут новые форматы общения, которые мне трудно понять. Приведу один пример: в наш классный чат они добавили ботов (специальная программа, выполняющая автоматически и/или по заданному расписанию какие-либо действия — прим. ред). И этот бот каждый день пишет какие-то сообщения про учеников класса: «Отличник дня — Аня», «Историк дня — Соня». «Юным программистам» от этого прикольно.
Многим стало комфортнее общаться. Кто-то говорил, что он смог свободнее выбирать, когда и с кем разговаривать, ведь «незаметно» уйти в оффлайн стало легче. Кто-то перестал чувствовать такое сильное социальное давление: можно сидеть в пижаме, выключив экран, можно не приводить свое лицо в порядок. Они получили легкую возможность «перешептываться на уроке» — достаточно написать в чат. И списать легче. В общем и целом, им стало спокойнее. Они почувствовали большую степень свободы.
— Можете привести примеры тех, на кого формат дистанционного обучения повлиял позитивно с образовательной точки зрения?
— Человек был на уроках тихим и закрытым. А в дистанте стал гораздо больше говорить, проявлять себя. В конце концов, он вообще просто стал включаться в урок, хотя обычно ковырялся в телефоне. Он даже иногда просил: «Анна Владимировна, лучше заберите его сразу. А на уроках по Zoom он в нем и был. Может быть, он что-то и смотрел параллельно, но он включался в обсуждение, то есть говорил по-английски.
А вот обратного примера не было.
Я никогда не видела их в споре
— Что они больше всего ценят в людях?
— Уважение к мнению, к личности, интеллект, образованность, кругозор, чувство юмора, открытость — их главные человеческие ценности.
— Есть у них идеал поведения, которые отвечает вышеуказанным критериям?
— Что-то похожее на «Дудя». Их привлекает его интеллект, широта взглядов, непредвзятость, умение слышать собеседника, бесстрашие. Им кажется, что такой человек независим. И бесстрашно показал фильм про лагеря — за такое мнение же сейчас тебе могут подбросить наркотики, закрыть программу.
Мнения, которые идут в разрез с государственническими, им особенно ценны. Поэтому они слушают «Эхо Москвы», читают «Медузу» и смотрят еще и «Дождь».
— А что они сами производят в качестве контента?
— Подкасты, в основном. Есть еще те, кто снимает кино. Музыку записывают. Программы пишут, ботов друг другу дарят. Я, конечно, не за всеми слежу — могу говорить о тех, с кем я общаюсь. К примеру, один молодой человек пишет о футболе, а другой – ведет публичную страницу о рэпе, дает рекомендации.
— Это достаточно безобидный контент, вовсе не смелый в стиле Дудя. Быть может, они не до конца верят в его независимый героизм?
— Да, они не хотят быть Дудями. Хотят — программистами, дизайнерами, режиссерами.
Лишь несколько детей хотели изменить что-то, но именно через государственную систему. Один хотел работать в ФСБ, защищать нашу страну на ее рубежах. Я его отговорила, а родители благодарили. Я ему объяснила, что он будет заниматься совсем иным. Он на это решился из-за дедушки, который был хорошим генералом — вот он и хотел повторить. Другой — в СК, я тоже пыталась его отговорить: «Ты не будешь там с чистыми руками». Он закончил юрфак, стал там работать. А потом мы с ним увиделись, и он нехотя признал: «Вы правы, я видел, как происходит подделка вещдоков».
— Почему у оппозиционно у настроенных старшеклассников и выпускников нет желания хотя бы спорить с противной реальностью?
— Я никогда не видела их в споре — только если это не спор о том, зачем нужно ЕГЭ. Я даже не уверена, что они спорят с нашим преподавателем истории, у которого коммунистические взгляды. Им не хочется тратить на это время — их не заводит спор.
Я не вижу, что у них есть привлекательный политико-идеологический островок, на котором можно строить и развивать свой мир будущего. Остров Навального, что ли? Может и есть, только я о нем не знаю.
Григорий Конников
