Какой должна быть память о блокаде? Триумфальной – или скорбной? Что должно помнить в первую очередь – радостный день окончания блокады или 900 предшествовавших страшных дней, унесших жизни более 2 миллионов человек? Что полезнее для нас, живущих сегодня, – пышно отсалютовать по случаю победы 65-летней давности – или задуматься о том, почему эта победа оказалась такой непоправимо дорогой?
Смольный сделал выбор в пользу “идеологии салюта”. И потому – массовая раздача оливковых лент. И потому – вереница из 300 массовых и камерных праздничных зрелищ, которая продлится до конца 2009 года. “27 января – это наш ленинградский День Победы”, – задала историко-оптимистический вектор Валентина Матвиенко.
“Идеология официозной памяти о блокаде Ленинграда, по сути, осталась такой же, какой была и 20, и 30 лет назад, – констатирует заведующий научно-выставочным отделом Государственного мемориального музея обороны и блокады Ленинграда Дмитрий Сотчихин. – Во-первых, славная победа, радостные улыбки триумфаторов. И лишь, во-вторых, страшная трагедия, измученные голодом и страданием лица, разрушенные дома, окровавленные трупы. Фотографии о блокаде – почти сплошь постановочные. В том числе знаменитый кадр “встречи солдат Ленинградского и Волховского фронтов 18 января 1943 года”, который в реальности был сделан 22 января. У нас вообще огромный дефицит “натуральных” фото- и кинодокументов о блокаде… Но, мне кажется, – неожиданно подытоживает ученый, – что такой, пусть отчасти тенденциозный, подход на сегодня оправдан, так как позволяет обществу вернуть себе уважение, подорванное в конце 80-х – начале 90-х, в эпоху сплошных разоблачений. Тогда создавалось впечатление, что мы чуть ли не извиняемся за то, что победили в войне…”
С таким подходом не согласен другой военный историк – автор книги “Победы, которых не было” Вячеслав Красиков: “Нашему обществу нужна честная, не приукрашенная память о блокаде. Это – лучшее средство против державопоклонства, которым больно наше общество”.
По мнению Вячеслава Красикова, официозная память о блокаде призвана в первую очередь скрыть просчеты советского руководства, из-за которых число жертв оказалось таким огромным: “Взять хотя бы миф о Жукове, якобы спасшем Ленинград. В действительности именно Жуков виноват в том, что немцам удалось закрепиться на Синявинских высотах и замкнуть блокадное кольцо. Жуков не смог разгадать замысел противника, вслед за Ворошиловым полагая, что фон Лееб хочет взять город лобовым ударом, и держал большую часть войск в юго-западном секторе. На Неву, в район Кировск – Шлиссельбург, Жуков начал перекидывать силы лишь в 20-х числах сентября, потеряв, как минимум, неделю, за которую немцы успели надежно окопаться…”
“Спора нет, – отчасти соглашается Дмитрий Сотчихин, – по сравнению с генералами вермахта, советские военачальники действовали гораздо менее эффективно. Но Жукова все же надо сравнивать не с Манштейном, а с Ворошиловым, который, будучи командующим Ленинградским фронтом, писал Сталину, что не видит возможности защитить город. Сменивший Ворошилова Жуков в короткий срок жестокими мерами сумел мобилизовать все имевшиеся силы и организовать отпор наступавшим немцам. Конечно, он допускал ошибки. Но не ошибается тот, кто ничего не делает…”
“Немцы не планировали штурма, – возражает Красиков. – Они рассчитывали занять город, если он падет сам. Когда же выяснилось, что в Ленинграде Красная Армия решила обороняться, немцы перешли к тактике блокады (это ясно следует из записи в дневнике начальника Главного штаба германских войск Гальдера от 5 сентября 1941 г.). Поэтому печально знаменитые жуковские контратаки и десанты (почти сплошь погибшие), ничего, кроме неоправданных жертв, не принесли…”
“Оборона Ленинграда – отнюдь не миф, – не соглашается Дмитрий Сотчихин. – Почему немцы не смогли занять город ни 20 июля, как планировали изначально, ни 20 августа, как наметили позднее? Потому, что встретили реальное сопротивление. 40 дней защитники Лужского рубежа сдерживали напор регулярных войск вермахта… Лишь после того, как был остановлен ожесточенный штурм 17 – 25 сентября, вермахт окончательно перешел к тактике блокирования Ленинграда и сконцентрировал силы на Московском направлении…”
“Во второй половине сентября фон Лееб не наступал на Ленинград, – вновь возражает Красиков, – а лишь срезал выступ фронта, образовавшийся вокруг Красногвардейска (Гатчины) и Пушкина, пробиваясь к южному берегу Финского залива, чтобы иметь возможность прямой наводкой обстреливать коммуникацию между Ленинградом и Кронштадтом. Вся последующая история блокады в основном представляла собой непрерывные попытки Ленинградского и Волховского фронтов выбить две немецкие дивизии, удерживавшие Синявинские высоты (а также прорваться на других направлениях), и деблокировать город. При этом, по сути, использовалась одна-единственная “тактика” – самоубийственных и бессмысленных атак на глубоко эшелонированные вражеские укрепления, а также высадки обреченных десантов… Неудивительно, что такая тактика принесла результат лишь в 1944 году, когда немцы начали откатываться по всему Восточному фронту…”
“Пять операций по снятию блокады в 1941 – 1943 гг., завершившиеся лишь прорывом блокадного кольца на небольшом участке, блестящими признать нельзя, – соглашается Сотчихин. – Зачастую солдат гнали на вражеские пулеметы лишь для того, чтобы продемонстрировать Сталину наступательное рвение. На одном только Невском пятачке полегло до 80 тысяч советских воинов, а блокаду в итоге прорвали совсем в другом месте… Но были ли эти жертвы напрасными? Уверен, что нет! Вообще же битва за Ленинград – самое длительное и кровопролитное сражение Второй мировой войны. Начавшись 10 июля 1941-го, она закончилась лишь 10 августа 1944 г., унеся жизни 1,2 млн красноармейцев и как минимум 800 тыс. мирных жителей…”
Однако итог блокады – не только в колоссальных цифрах жертв. В блокаду из жизни ушел тот город, который, надломленный революцией и последующими кровопусканиями, все же продолжал существовать. Он жил до тех пор, пока жила петербургско-ленинградская интеллигенция – те самые “иждивенцы”, которым суждены были в первую блокадную зиму 125 граммов – черная хлебная метка, означавшая слегка отсроченный смертный приговор…
После войны остались здания. Но массы петербуржцев, наполнявших свой город особым цивилизационным смыслом, больше не было. Опустевший Ленинград заполнили другие люди. Уцелевшие “старые петербуржцы” превратились в уходящий реликт. Может, в этом и кроется одна из причин того, что для массы сегодняшних горожан День памяти о Блокаде вполне органично вписался в предложенный начальством формат большого фейерверка…
Даниил Коцюбинский
__________________________________________________________
КАК ЭТО БЫЛО:
Блокадная зима глазами подростка
Когда началась война, я отдыхал в пионерском лагере, мне было 14,5 лет. В конце первой декады июля нас увезли в город. В Ленинграде людей было намного больше, чем обычно в это время. Возвращались отпускники, стекались беженцы. Через город непрерывно двигались колонны воинских частей.
По улицам все время проходили полувоенные формирования: девушки в комбинезонах с повязками сандружинниц, истребители танков, еще какие-то люди, вооруженные пиками.
Освещение улиц не включалось, стекла были заклеены крест- накрест полосками бумаги. Почему-то считалось, что это предохранит жильцов от осколков стекла при бомбежках. Позже выяснилось, что спастись от осколков можно было частично, лишь заклеив всю поверхность стекла марлей.
Вскоре после начала войны в квартирах отключили телефоны (по слухам, чтобы не передавались панические настроения).
Началась эвакуация населения по железным дорогам. Уезжали очень неохотно. Мои одноклассники часто собирались на Соляном переулке и обсуждали, что нам делать дальше. Большинство склонялось к тому, что война скоро кончится.
8 сентября 1941 г. впервые на Ленинград были сброшены несколько мощных фугасных бомб. Второй налет в этот день был очень массированным. Нас загнали в подворотню, откуда было хорошо видно, как со стороны Смольного двигалась армада Ю-88 и Х-190 в сопровождении “мессершмитов”. Все они спокойно плыли в небе, несмотря на залпы наших зениток, посыпая город небольшими зажигательными бомбами (3 – 7 кг). С этого дня бомбардировки города производились ежедневно и регулярно. Начинались они точно в 20.30 и продолжались с небольшими перерывами до 8 утра. Ночные тревоги утомляли физически и угнетали психологически. Нужно было успевать на работу, а во время тревог трамваи останавливались.
Боясь опоздать, люди, невзирая на запрет находиться на улицах во время тревоги, бежали к месту работы. Опоздания строго карались. А транспорт ходил все хуже, тревоги объявлялись все чаще, и попадать на работу становилось все труднее. Когда транспорт встал, а дома замерзли, народ в основном перестал вообще ходить домой.
Чтобы получить продовольственные карточки на следующий месяц, в конце текущего необходимо было представить по месту выдачи продуктов (мне – в канцелярию Судостроительного завода, где я работал с начала осени) – “стандартную справку”, которую выдавали в ЖАКТе по месту прописки. Путешествие с работы за этой справкой занимало у меня два дня. Сил идти не было, да еще морозы зимой достигали минус 40.
Громкоговорители на улицах работали все время и, если не было тревог, обстрелов и сообщений о военных действиях и выдаче продуктов, передавали музыку. Гремели военные марши.
В ЖАКТе справку заверяла женщина-управдом, которая до войны работала в нашем доме дворником. Она и еще какая-то женщина сидели в хорошо натопленном помещении конторы. Мой приход они радостно приветствовали восклицанием: “Смотри, еще один живой приполз”, ругались, что у меня вид не очень и я плохо умыт. Эти две женщины, заведовавшие выдачей карточек, выглядели бодрыми и здоровыми.
Хлеб выдавали ежедневно по талонам. Взяв из рук продавца мой хлеб, я сразу же заворачивал его в бумагу, чтобы ни одна крошка не пропала, и убирал поглубже в пальто. Нередки были случаи, когда его выхватывали на работе подростки, главным образом выпускники ремесленного училища. Они не убегали, а просто падали на пол и съедали пайку в мгновение ока.
Особенно тяжелыми были последние дни января, когда выдачу февральских карточек задержали на один день. В очереди за ними стояли больше суток. Некоторые умерли прямо тут же.
Многие старались заглушить голод тем, что пили много горячей воды с солью. От этого распухали сами, особенно отекали ноги.
Как-то по пути домой я зашел проведать своего школьного приятеля на Моховую. У них топилась печурка и вкусно пахло. “Решили съесть нашего кота. Все равно кормить нечем”, – сказала его мама. Меня угостили кусочком.
Мышцы стали таять. Сначала на лице провалились щеки, заострился нос. Затем ягодицы: сидеть на жестком стало больно.
Особенно страшно выглядели взрослые мужчины: обтянутые кожей черепа, темные лица. Женщины выглядели несколько лучше, но тоже худые и измученные. В феврале начали умирать и они, началась цинга.
С приходом зимы народу в цехах становилось все меньше. В нашем цехе осталось, кроме начальника цеха, еще несколько женщин и я. Спали кто где, из-за холода не раздеваясь, почти не мылись. Появились вши.
В марте 42-го года у нас на заводе открыли продуктовый ларек (с продуктами положение начало немного улучшаться). Двое молодых рабочих, лет на пять постарше меня, выбрали время, когда продавщица была одна, отобрали у нее какое-то количество печенья и конфет, а ей велели молчать. Обоих арестовали приехавшие военные. Провинившимся велели подняться в кузов грузовика и тут же застрелили из пистолетов.
В апреле 42-го норма хлеба рабочим выросла до 550 граммов в день. Но ничего не помогало. Люди умирали еще больше, чем зимой. К последствиям голода прибавились водянка и цинга…
Как оценить моральное состояние тех, кто пережил блокаду? Верили ли мы в то, что “победа будет за нами”? Я был подростком и просто представить не мог, что город можно сдать врагу. Наверное, я верил в победу, хотя в основном думал не об этом, а о том, как выжить. Не помню, чтобы среди населения шли разговоры о том, что “лучше бы сдали город немцам или финнам”. Зато отчетливо помню разговоры о том, что Ленинграду неплохо было бы стать вольным городом. Как этого достичь, тем более в условиях войны, люди не говорили. Думаю, это был просто “крик души”, последняя мечта умирающих о свободе.
Лев Боген
(из рукописи воспоминаний, отрывки предоставлены автором)
