Когда композитор Эдуард Артемьев еще только начинал свой творческий путь, он уже зарекомендовал себя как человек способный усидеть на двух стульях. Но не от конформизма, а по причине высокой творческой потенции. Со студенческих лет он связал свою судьбу с электронной музыкой. Но в андеграунд не ушел, а наоборот написал кантату для открытия Московских олимпийских игр.
Потом почти одновременно сочинил музыку к фильмам Тарковского и к “Сибириаде” Кончаловского. Последняя стала музыкальным символом Московского кинофестиваля и звучит перед началом каждого фестивального фильма.
Музыку к сериалу “ТАСС уполномочен заявить” писал тоже он. Еще он сочинил наваторскую оперу “Преступление и наказание”. И саунд-трек для сериала “Доктор Живаго”. А в настоящее время ему удалось совместить несовместимое – получить за музыку к фильму “12” награды от двух враждующих кинематографических премий – “Ники” и “Золотого Орла”. Теперь он восхищается Евровидением и мечтает о мистериальном искусстве.
– Вы, как профессиональный музыкант, можете на конкурсах вроде “Евровидения” определить потенциального лидера?
– Нет, не могу. Ну, видимо, надо на кого попроще поставить. Сейчас такая тенденция – все превращается в две-три ноты. Видимо, когда дойдут до дна – до одной ноты, тогда пересмотрят свои позиции. Пока это работает.
– То есть вы со скепсисом к “Евровидению” относитесь?
– С моей точки зрения “Евровидение” было серьезным мероприятием. Прежде всего, в силу технических особенностей. Там было все, что только могут предложить инженеры. На ходу происходят трансформации, виртуальные образы становятся реальными. Колоссально! Вообще, я думаю, что искусство скоро упрется в мистерию. Именно там обнаружатся резервы, для того, чтобы оно воспряло.
– А что сейчас с искусством все плохо?
– Все распалось на отдельные ручьи, на отдельные элементы, которые переработали себя. И иссякли. А сейчас нужно собирать камни. И это будет мистерия. Некое действие, оснащенное мощнейшей техникой, которую показало нам “Евровидение”. А участие зрителей! Когда зритель сидит в зале не просто наблюдает, а участвует! Сейчас ведь зрителя ни чем не прошибешь. Он приходит в зал и, жуя поп-корн, говорит: “Покажите-ка мне”. Ну что это такое. Его надо ставить лицом перед всеми этими могучими делами. Только надо это как-то организовать – написать сочинения соответствующие, залы построить.
– А в существующих залах не получится?
– Мистерия – это весьма дорогое удовольствие. В готовых залах она не получится. Это будем толчок, взрыв. И надолго. Такой, как рок-музыка. А дальше музыка, конечно, распадется на разные направления. А потом, закалившись, музыкальные и театральные течения будут решать свои проблемы на совершенно другом уровне.
– То есть у нас, вместо разных искусств будет одна мистерия? И в театре так будет?
– Где угодно. Я говорю о мистерии как о принципе. Хотя в театре это не получится, потому, что залы не те. Эта тенденция новая не только для нас, но и для Запада. Она связанна с большими начальными затратами. Потом это будет стоить приемлемые деньги. Но такие изменения необходимы, они просто висят в воздухе. Я это ощущаю.
– А кино превратится в мистерию? Это все таки ваш заработок.
– Я в кино вообще не вижу сейчас никаких тенденций. Это в советском кино были тенденции. И в голливудском – зарабатывать. Пока бьет эта струя, они будут ее эксплуатировать. Блокбастеры, истории всякие… Закончится эта тенденция, они будут делать психологическое кино. Чехова. И так же гениально будут делать. Голливуд, это такая машина, которая все может сделать. Просто они занимаются тем, что сейчас приносит доход и “вторую линию” открывать видимо не видят смысла. У них есть физическая, техническая и интеллектуальная база, а талант они могут взять откуда хотят. Поэтому могут решить любые творческие проблемы.
– Вы бы хотели участвовать в этих изменениях?
– Я бы хотел, чтобы мою оперу так поставили.
– Сейчас многие пишут оперы? Или вы один такой?
– Пишут, все время пишут. Беда оперы, как я ее понимаю, в том, что в свое время это был площадной жанр. Очень доступный по языку. Опера была вместо телевидения. А сейчас усилиями композиторов, великих и могучих, она превратилась в нечто элитарное. И запуталась в этих вещах. Когда потерян контакт со зрителями, то нарушаются какие-то вещи.
Вагнер, гений из гениев, но нельзя сказать, что его оперы – массовая культура. Кроме того, музыканты решили, что если опера, то только музыка. А опера – это театр, действие, сюжет. Музыка – это только один из пластов этого действа. Одной музыкой ничего не решишь.
Когда все решает музыка, получается скучища. Действия нет, все стоят как истуканы и что-то такое поют! Слов не разобрать. Беда.
Музыка не может решить проблемы действия и представления. Я пытался в своем произведении (опера “Преступление и наказание” – Е.Н.) несколько уменьшить роль музыки. После того как вышла моя пластинка, меня сильно ругают в Интернете. Очень мощная стоит ругань. Я с удовольствием читаю все это дело.
– Давайте о другом поговорим. Вот, с одной стороны мы, то есть Россия, принимаем сугубо западное “Евровидение”, а с другой у нас вернулась риторика холодной войны. Вы вот часто бываете на Западе. Ощущаете с их стороны что-то подобное?
– По-моему, все это байки. Я это не почувствовал. Когда я туда только приехал, то себя сразу проявил и был принят “в семью”. И все забыли, что я почти не говорю по-английски. А газеты и журналы я читать еще не мог. А потом бы период был, когда я почти безвыездно жил там три года. И телевизор смотрел для языка. Там по телевизору политики очень мало. Есть такая передача “Доброе утро, Америка”. Она из Нью-Йорка идет. Вот там – да, А остальное – шоу, ток-шоу, разговоры, кино.
Америка очень благожелательно настроенная страна. Я ее очень полюбил и полюбил, что называется навсегда. Чудные люди, много соотечественников. В Лос-Анджелесе живет три волны эмиграции. Еще дореволюционная, послевоенная и наша.
– Получается, мы обращаем на американцев больше внимание, чем они на нас?
– Безусловно. Надо просто забыть об этих своих ощущения. Есть три-четыре мира – буддийский, христианский и мусульманский. Америка – христианская страна. Значит у нас с ними очень много общего. И надо искать все время ни то, что отторгает нас друг от друга, а то, что объединяет. Тогда не будет проблем.
– Но ведь Америка тоже не едина. Есть белые протестанты, мексиканцы-католики. И все они от нас здорово отличаются.
– Мексиканцы сильно отличаются. В Лос-Анджелесе, кстати, очень мощная мексиканская диаспора. Там, года два назад произошло знаменательное событие – мексиканцев как национальности стало больше чем всех остальных. Стали больше приезжать, проникать. Граница-то как проходной двор. И к чему это приведет, еще неизвестно. Они очень сильно отличаются от американцев в нашем традиционном представлении. Потому, что это такая низшая каста. Они работают в основном в сфере обслуживания – садовниками, няньками, поварами. Обслуга, обслуга…
– А в Голливуд сложно пробиться?
– Конечно. Это же отдельная контора. Туда со всего мира берут самых лучших. Сейчас вот китайцы выдвинулись. Сразу три знаменитых китайских режиссера сейчас работают в Голливуде. Наш Бекмамбетов.
– Неужели он уже завоевал Голливуд?
– Конечно! Он сейчас снимает картину, я забыл ее название, так у нее самый большой в Голливуде бюджет.
– А кроме Бекмамбетова наших там много?
– В кино наших работает мало. Правда, когда месяцев восемь назад я был в Лос-Анджелесе, видел каких-то людей – актеров, которые хорошо говорят по-английски. Меня почему-то узнали.
– Они успешны?
– На их уровне – довольно успешны. Если есть работа по профессии, это уже большой успех.
– А как вам удалось пробиться?
– Я сразу получил работу. Сразу. Причем, в голливудской картине. “Гомер и Эдди” Кончаловского. Работал, что называется, день и ночь. Чтобы показать себя. Проблема была только с языком. Хотя они все делали, чтобы этих проблем не было – дали мне помощников. Там все для всех делается. Дадут все, то я хочу. Только бы я писал ноты. Стоит только позвонить, тут же предоставят – обеды на дом, какие-нибудь ноты из библиотеки. У них же есть специальный музыкальный продюсер. У меня, например, был Дэвид Чаклер. У него своя компания – он занимался производством пластинок. Раскручивал неизвестные рок-группы. Так вот, у него было достаточно денег, чтобы решить любые проблемы. Оркестр, музыканты…
– Это сильно отличается от нашего кинопроизводства.
– В этом плане – да. Думаю, даже от мирового кинопроизводства отличается – я работал и в Англии, и во Франции, и в Германии. Конечно, в советском кино были свои особенности. Государство решало любые проблемы, какие возникали. Для Тарковского, когда он снимал “Солярис” построили какую-то совершенно фантастическую декорацию. В то время таких декораций еще никто не делал. То есть когда нужно было – могли. А “Война и мир”. Такую картину до сих никто не может снять. В таком гигантском проекте должно участвовать государство. Но это все такие авральные дела. Не системные. А американцы все время свою систему совершенствуют. А остальные страны за ними тянутся.
– Вы вроде бы писали новый гимн России. Но ваш гимн не выбрали – оставили старый советский. Вам обидно?
– Я уже не помню, почему решили оставить старую музыку. Был же проведен конкурс. Я сам там участвовал.
– Зачем участвовали?
– Так получилось – у меня музыка была соответствующего содержания. Узнали, что у меня была такая музыка и напомнили мне. Из спектакля, который не пошел.
– А кто кроме вас участвовал в конкурсе?
– Я даже не знаю. Конкурс был закрытый – кто эту музыку слушал, кто принимал решение – неизвестно. Так решили и все. Но с другой стороны у страны же должна быть история. Менять гимн каждый раз когда приходит новая власть? Смехотура, же. Когда нет истории, нет традиции, не на что опереться. Так, что может быть это и правильно. Идеально, наверное, было бы “Боже царя храни”. Но нить там порвалась, полностью прервалась история России. Так что не смогли решиться на это. Градский, кстати говоря, сделал замечательное представление “Боже царя храни” – с хорошей инструментовкой, с народным и симфоническим оркестрами. Очень мощно. Я думал, что это безусловный победитель. Но ничего подобного!
– Вас не возмущает, что выбрали не вашу версию, и не версию Градского, а опять гимн СССР?
– Это политическое решение. Страна в то время была на гране раскола. Вообще, кошмар был. С коммунистами эта проблема… Путин, наверное, поступил мудро – уравновесил. И сразу все закончилось.
