Что на самом деле не так в интервью Михаила Пиотровского
.
Об интервью, которое Михаил Пиотровский дал «Российской газете», я узнал от друзей и коллег. Очень они возмущались. Он, мол, в полный голос признал себя имперцем. Он не просто не заявил протеста против спецоперации — он даже не счёл возможным смолчать. Он начал говорить в терминах «спецоперации» о зарубежных эрмитажных выставках. И даже возымел претензию утверждать, будто Россия сегодня, дескать, бóльшая Европа, чем многие европейские страны. Короче, ясно и недвусмысленно выказал верноподданническое рвение, слегка окантовав его для приличия вязью культурных отсылок. И тем сильно, сильнее некуда, уронил себя в глазах передовой общественности.
Во всём этом праведном возмущении — на первый, рассеянный и поверхностный взгляд — смущали две вещи. Во-первых, что ни говори об «имперских убеждениях» (а про них, как и про любые другие, можно сказать много дурного), — если кому они и к лицу, так это как раз музейному работнику. Да, как и все прочие убеждения, некогда числившиеся прогрессивными и передовыми, ныне они заклеймлены как отсталые и отвергнутые, — но, смею полагать, без изрядной доли пассеизма музейный работник попросту профнепригоден. И какие бы революции (с эффектными, но пока что малоубедительными результатами) ни свершались ныне в мировом музейном деле, — в самой идее музея, что уж там, немало подлинно имперской закваски. Любимая формула Пиотровского, которую он не преминул помянуть и в этом интервью, — «Эрмитаж есть энциклопедия мировой культуры, написанная по-русски», — квинтэссенция этой музейной имперскости (или имперской музейности). Возможно, из музейного дела можно вытравить эту имперскую составляющую; возможно, нет. Но если всё ещё есть область, которой имперские убеждения её деятелей могут пойти на благо, — то это как раз она.
Во-вторых, кое-что можно было бы списать на сиюминутную горячность, которую в вопросе о текущем международном статусе российской культуры кто только не проявляет. Дискуссия о «культуре отмены» (особенно для тех, кто не видит в этом словосочетании оксюморона) ныне провела границу — да что там, воздвигла баррикады — отнюдь не только между «пророссийскими» и «русофобскими» силами; она ведётся и внутри европейских, и внутри российских культурных сообществ, — фестивальных, журналистских, концертных, образовательных, — зачастую высвечивая не столько разницу в отношении к современной России, сколько разницу в понимании и назначении самого понятия «культура».
Разумеется, Пиотровский оказался у этой дискуссии в заложниках; и если он счёл возможным высказать свои соображения правительственному органу через целых четыре месяца, то это, вероятно, ещё и потому, что высказывание это возникло как живая ответная реакция на эксцессы, с которыми ему довелось столкнуться. И, разумеется, ничуть не меньше, «директор Государственного Эрмитажа» — не тот статус, который позволяет делать скидки на горячность. Однако «понять можно»? «Чисто по-человечески»? Отчего ж нет.
Но оба этих соображения несколько поблекли, когда я, за свои грехи, прочёл-таки интервью целиком.
Гадать об интенциях Пиотровского, сподвигших его дать интервью, — занятие досужее и невозбранное. Честное изложение личных взглядов? Почтительный запрос, согласно отечественной традиции, на пролонгацию охранной грамоты? Прискорбная путаница между «делай что должно» и «делай что положено»? При ближайшем рассмотрении любой из этих вариантов оказывается несостоятельным. Потому что любой из них предполагает связность изложения. Но её-то здесь и нет.
Концы с концами не то что не сходятся — даже не сближаются.
Часть ответственности за это, конечно, лежит на журналистке (Елена Яковлева). И в том, что касается ведения интервью, и в том, что касается его редактуры. «Особенно справедливо, когда человек свои глубокие чувства хочет во что-то воплотить. Что-то новое увидеть, сделать. И если у него есть для этого повод, то он в это кидается». Не знаю, на каком курсе журфака учат тому, что нельзя публиковать расшифровку устной речи без правки. Но, по-видимому, коллега Яковлева в тот день сильно, сильно болела. «Наша страна совершает великие глобальные преобразования. И мы, соответственно, в них и с нею. Наша позиция — спокойная, нормальная работа». Понимаете, это действительно прямо так и опубликовано. Вот прямо так. И дело уже даже не в местоимениях. Дело в том, что журналистка не слышит во время интервью и не видит во время редактуры, что первая фраза фрагмента противоречит третьей. Так «великие глобальные» или «спокойная нормальная»? А если второе (как это случается в области культуры) вопреки первому — то что здесь делает слово «соответственно»?..
Но это всё, конечно, придирки. Там, где смысл сквозь сутолоку расшифровки всё же проступает, он внятен не более.
Вот вмиг ставшая одиозной фраза «мы все воспитаны всё-таки в имперской традиции»: она подразумевает (если вдруг кто сомневался), что Советский Союз Михаил Пиотровский числит империей. Хорошо-с. А вот фраза, сказанная несколько раньше: «у меня ощущение, что Советский Союз с его идеологическим диктатом перекинулся на Запад», — и дальше про культуру отмены. Так всё же, в нынешнем противостоянии России и Европы, — точнее, Российской Федерации и Евросоюза, — кто из них, согласно Пиотровскому, империя? кто воспреемник советского имперства?
В начале интервью он сетует, что враждебный Евросоюз перенял советские методы диктата и памятную советским людям культуру отмены, в середине называет себя имперцем, в конце объясняет свою имперскость советским воспитанием. Каждый из этих пунктов по отдельности можно пообсуждать (вспомнив, к слову, что об имперской закваске Евросоюза говорил ещё Годар), — но ведь не одновременно же. Тут, пожалуй, журналистка оказалась бы бессильна, даже если бы не болела вообще никогда.
Или вот другая фраза, ещё более разошедшаяся, благодаря своей образности, и ещё более одиозная: «выставка Щукина и Морозова в Париже — это российский флаг над Булонским лесом», — так Пиотровский живописует «мощное культурное наступление» России на Европу. Но, помилуйте, где же здесь наступление? Буквально через дорогу от Булонского леса (точнее, через бульвар Ланна) вот уже много десятилетий висит себе российский флаг, как до того висел себе советский, поскольку там находится российское дипломатическое представительство. Ну а выставка Щукина и Морозова, соответственно, является представительством культурным. Открытие посольства в другой стране, даже в очень образных терминах, никак не является актом наступления на неё. Вообще-то наоборот: недаром любая война начинается с разрыва дипломатических отношений. И если нынешняя «спецоперация» подвергает риску наличие российских флагов в разных странах, то, стало быть, организованная Пиотровским выставка, как ни крути, призвана отменить или хотя бы смягчить её последствия. Можно считать эту попытку правомерной или нет.
Можно полагать, что политическая деятельность РФ делает недопустимыми российские выставки в Европе, что они выполняют роль дымовой завесы, витрины, создающей лживую и подлую иллюзию, что всё, дескать, идёт своим чередом. Но даже при всём этом — наличие своего флага в чужой стране есть знак мирного сосуществования, хоть бы и подложного, а никакой не триумф «наступления». История знает немало примеров, когда агрессоры лицемерно объявляли свои намерения «миротворческими». Интервью Пиотровского — редкий случай, когда миротворчество маскируется под агрессию.
Неловко говорить такое по отношению к человеку с опытом, возрастом, статусом и образованностью Михаила Пиотровского, — но, если судить по этой публикации, он не вполне отчётливо (как, впрочем, и почти все сегодня) понимает смысл слова «имперский». Идея империи не в том (продолжая тот же образный ряд), чтобы её флаг реял в разных дальних уголках; она в том, чтобы флаги из разных дальних уголков реяли в столице империи. Когда Древний Рим включал в состав своей империи очередной народ, то божество этого народа обретало своё место на одной из площадей Рима (оттого все дороги и ведут в Рим: по ним съехались боги); по тому же принципу павильоны союзных республик образовывали ВДНХ в пору расцвета сталинской империи; Муссолини, захватив Ливию, начал строить в ней мечети, а не соборы, и провозгласил себя «покровителем ислама». Империи строятся центростремительно, а не центробежно; они вбирают (богов, ресурсы, культуру, народы, знаки, опыт), а не рассеивают. «Русские Рембрандты», о которых с гордостью говорит Пиотровский, или коллекции Морозова и Щукина, состоящие из французских полотен, или итальянец Растрелли, который построил Зимний дворец, — вот они и впрямь суть приметы имперских практик. (С датчанином Эриксеном, который «рисовал Екатерину и её двор», есть, правда, сомнение: стало ли Таити хоть немного империей из-за того, что Гоген начал рисовать таитян?.. Впрочем, это к слову.)
И наоборот. Империи, согласно имперским же принципам, «отплачивают» подведомственным территориям тем, что несут им — взамен богов, ресурсов и культур — «свет цивилизации». И с этой стороны тоже — идея лишний разок взметнуть российский флаг над Булонским лесом, как о ней ни толкуй, ничего имперского в себе не содержит. Миссионерствовать с помощью щукинского собрания перед парижскими туземцами, демонстрируя им Гогена и Пикассо?.. Да полно. Зато Пиотровский вспоминает, как, заступив на пост директора, объявил мораторий на выставки внутри России — «возить вещи тогда было опасно: кругом бандиты, денег нет, страховок настоящих тоже». И этот-то человек зовёт себя «имперцем»? Расскажите Сесилу Родсу про «кругом бандиты». Расскажите Киплингу про «денег нет». И — непременно с выражением — расскажите Франсиско Писарро про отсутствие «настоящих страховок». Взвить российский флаг над Булонским лесом, спору нет, требует известных усилий, особенно по нынешним временам. Но грош цена имперскости Пиотровского, пока этот флаг не взовьётся над эрмитажной выставкой в Восточно-Сибирской тайге.
На том можно было бы и закончить. Но есть ещё один пункт, вызвавший не меньшее возмущение, чем перечисленные выше. На протяжении почти всего интервью Пиотровский на разные лады повторяет: «страна моя, я должен быть с ней». Трудно заподозрить, что он не в курсе хрестоматийной цитаты про «отечество и превосходительство». Поставим ему в заслугу хотя бы то, что он не ссылается, излагая такую вот точку зрения, — в отличие от легиона соотечественников — на вымышленного киллера из балабановского хита как на высшую моральную инстанцию. Зато он употребляет словечко «джингоизм» — не очень корректно, если строго по сути, и довольно неуместно, если учесть, что текст давней песенки, из которой оно пришло, посвящён тому, как «мы не дадим русским взять Константинополь». А затем — о, сразу затем Пиотровский апеллирует к взлёту патриотизма в России в 1914 году и ещё раз повторяет, по-видимому, важную для него максиму: «Когда говорят пушки, должны говорить и музы».
Что ж, эта максима и впрямь может звучать вполне благородно. Хотя в этот момент журналистка, конечно, обязана была уточнить: имеет ли в виду уважаемый Михаил Борисович, говоря о музах, скорее Шостаковича или скорее Фуртвенглера?.. Но она не уточнила. Придётся мне. Потому что, простите за банальность, музы могут говорить по-разному. И о разном. Если уж (почему бы то ни было) апеллировать сегодня, посреди нынешней России, к российской культуре 1914 года, то позвольте вспомнить строки, написанные на следующий день после начала самой первой Мировой войны:
«Но нету дела мне до царских счётов,
Народных ссор».
И, — несколькими месяцами позже, уже в разгар антигерманской пропаганды, — того же прозрачного авторства, —
«Нет ни волшебней, ни премудрей
Тебя, благоуханный край,
Где чешет золотые кудри
Над вечным Рейном — Lorelei».
Где я и где директор Эрмитажа Михаил Пиотровский; уличить пожилого человека в полном смятении мыслей, — вот и вся подлая задача, что мне тут по чину. Но вот дочка основателя Пушкинского музея, похоже, взяла бы у него совсем, совсем другое интервью. Просто уточнив насчёт муз.
Алексей Гусев
