Есть писатели, которых государство давно и надежно присвоило, – например, Пушкин или Шолохов; недавно попытку огосударствления попытались совершить с Гоголем, сведя «Тараса Бульбу» к патриотическому лубку. Есть писатели антигосударственные, которых власть по традиции не любит и которых сторонится, – Салтыков-Щедрин и Герцен. А Чехов, 150 лет со дня рождения которого сейчас отмечают, – негосударственный, он в стороне, он не против государства и не за, он его просто игнорирует. Оно для него как бы не существует.
Негосударственник
В 1899 г. Антон Павлович был пожалован Николаем II в дворянство и в кавалеры ордена Станислава 3-й степени. Тем, кто это событие готовил, да и самому царю, наверное, казалось, что внуку крепостного мужика, пусть он уже и известный на весь мир писатель, это будет очень лестно и приятно. Однако Высочайший указ был оставлен Чеховым без внимания, от нобилитации Чехов отказался, орден тоже не получал. Забавно было бы представить Чехова на каком-нибудь торжественном вручении, тараторящим слова благодарности лично Его Величеству и правительству за столь высокую оценку его скромного труда на благо России…
Естественно, в советское время попытки “огосударствить” Чехова предпринимались постоянно: считалось, что если он игнорировал государство Александра III и Николая II, то из этого можно вытянуть его образ как предтечи советской власти. Образцовые фрагменты советского дискурса дают, например, “Энциклопедический словарь” 1955 г. и Корней Чуковский (он в 1960-м написал “Чехов <…> всей своей обаятельной личностью стоит перед нами как ранний предтеча <…> многомиллионного племени советских людей”.
Известна реплика доктора Астрова (как подчеркнуто в пьесе, в момент произнесения этой фразы Астров пьян) из второго действия “Дяди Вани”, ставшая популярным афоризмом: “В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли”. Этим словам повезло особенно: в 1942 г. стало известно, что “формулу неразрывного единства красоты и правды” внесла в свою записную книжку Зоя Космодемьянская. Это придало формуле Чехова идеологическую сверхценность, отныне афоризм навсегда был увязан с коммунистическим идеалом совершенного человека.
В советское время Чехова постоянно старались замуровать в железобетон и превратить в модель умеренного критика царского режима, который в учебниках непосредственно предшествовал М. Горькому и пролетарскому периоду.
Облико морале
Посмертная судьба Чехова вообще очень сложная. Тексты его были доступны, в театрах ставили его пьесы, вроде бы все было благополучно, но искажениям подвергся его собственный образ. Главным исказителем была сестра, Мария Павловна.
Как-то на склоне лет ее потянули за язык, и старушка вдруг припомнила несколько экзотических подробностей, касавшихся посещения Антоном Salon de Variétés, отнеся эти эпизоды к 1879 – 1882 гг.: “Антон Павлович купил в буфете большого омара и прицепил его к лацкану вместо цветка. Обступившим его девушкам он говорил, что этот омар сделан из коралла. В ложе он посадил к себе на колени девицу и громко говорил ей: “Пусть весь свет видит, моя дорогая, как я тебя люблю””. Впрочем, это фрагмент из воспоминаний жены племянника Марии Павловны впервые был опубликован не в России, а на Украине, через 100 лет после смерти Чехова.
Но именно Мария Павловна создала и возглавила литературную полицию нравов, под руководством которой сжигались целые эпистолярии, из писем Антона, которые она публиковала, Мария изымала слова и абзацы, зачерняя их или вырезая ножницами. До сих пор не опубликованы письма к Чехову его многочисленных корреспонденток, хранящиеся в рукописном отделе бывшей Ленинской библиотеки.
По поводу воспоминаний брата Александра Павловича Чехова (изданы в 1907 – 1908 гг.), которые изображали отца Павла Егоровича форменным садистом, Мария Павловна писала в 1916 году: “Я прошу вас принять во внимание при оценке воспоминаний этого периода, что наш старший брат Александр Павлович временами страдал алкоголизмом… Это был прекрасный человек с большими талантами… но то, что написано им во время болезни, должно подлежать строгой критике и иногда даже полному отрицанию”. Потому закономерно, что и дневник Александра Павловича, хранящийся в РГАЛИ, издан только в незначительных отрывках.
Книга воспоминаний о Марии Павловне Чеховой и ее писем была названа “Хозяйка чеховского дома” (1969), это точно выражает суть дела: половину ХХ века она была единоличной хозяйкой чеховского образа. А скрывать было что.
Антон Чехов с первого курса университета приучал себя обращаться с женщинами как селадон, который рассчитывает на успех и имеет его. Медицинский студент Чехов – жизнерадостный румяный здоровяк огромного по тем временам роста – 182 см, знаток женских внутренностей и любитель женского тела, посетитель публичных домов знаменитого Соболева переулка (Москва) и иных веселых мест. Знакомство практически с любой женщиной завершается сексом, каждую понравившуюся удается “тарарахнуть” (термин Чехова из письма 1883 г.).
Великим писателем, разоблачителем мещанской психологии и национальным символом интеллигентности он станет потом, а пока все замешано на жизнерадостном, говоря по-современному, сексизме. Характерен рассказ 25-летнего Антона “Женщина с точки зрения пьяницы”: “Женщина до 16 лет — дистиллированная вода. 16 лет — ланинская фруктовая. От 17 до 20 — шабли и шато д’икем. От 20 до 23 — токайское. От 23 до 26 — шампанское. 26 и 27 лет — мадера и херес. 28 — коньяк с лимоном”. 29 – 32 – ликеры, 32 – 35 – пиво, 35 – 40 – квас, от 40 до 100 лет – сивушное масло. Классификация, объясняющая оценки и сюжеты всех сочинений Чехова, в том числе и поздних. Кстати, даже странно, что феминистки Чехова еще не разоблачили.
Когда Главный Хранитель Образа, сестра Мария очищала облик Антона Чехова от “безумств”, она, безусловно, учитывала, что российскому обществу требовался писатель с личностью “интеллигента в пенсне”, идеализированного “друга женщин”, изящного во всех проявлениях своих чувств, лишенного агрессивности и “физиологического аппетита”. И именно Чехову после смерти было суждено эту социальную роль играть, потому что в созданном заново идеальном Чехове “Россия полюбила себя” (выражение В. Розанова в статье к 50-летию Чехова).
Маска Чехова была подобрана верно. Россия этого Чехова полюбила, а реальные подробности или не хотела знать, или сразу забыла. На них не было запроса.
Капли раба
Один из биографических сюжетов, который Мария Павловна хотела бы навсегда вычеркнуть, – детство Антона.
Брат Александр воспоминал: “В обиходе же Павла Егоровича оплеушины, подзатыльники и порка были явлением самым обыкновенным, и он широко применял эти исправительные меры и к собственным детям, и к хохлятам-лавочникам”.
Мемуарист Н. М. Ежов: “Сам Чехов, уже будучи увенчанным Пушкинской премией, говорил одному литератору: “Знаете, меня в детстве отец так порол, что я до сих пор не могу забыть этого!” И голос писателя дрожал, так остры были его воспоминания. Брат Чехова, покойный художник Н. П. Чехов, тому же лицу рассказывал следующее: “Наш отец с нами жестоко расправлялся… К писаньям Антона и к моему рисованию он относился с досадой или с глумлением””.
Жестокость отца находила поддержку в религиозных постулатах, а религиозность получала садистское воплощение в принудительном и непрерывном церковном пении: “Тяжеленько приходилось бедному Антоше… Немало было пролито им слез на спевках и много детского здорового сна отняли у него эти ночные, поздние спевки” (воспоминания брата Александра).
Эти воспоминания сестра Мария и пыталась “отменить”.
Интимнейший друг женщины
Бурная сексуальная жизнь Антона имела две особенности: во-первых, связи кратковременные, во-вторых, они встраиваются в технологию литературной работы.
Первый пункт связан с сексологическими представлениями 1870 – 1880-х годов. Женщина провоцирует мужчину на бесконтрольную и длительную трату энергии, истощение физиологическое и творческое. Второго Антон боялся больше всего, поскольку вполне сознательно и очень упорно шел к литературной славе и достиг ее уже в 26 – 27 лет.
Но Чехова тянуло именно к сексуально активным “женщинам-внушающим-страх”. Речь не идет о психосексуальном расстройстве, как это описано у Захер-Мазоха; речь идет исключительно об эротических фантазмах, которые все же управляют поведением (например, стратегией выбора женщин, построением сюжета, выбором литературных прототипов), но без радикализма полноценной перверсии. В результате возникает женофобия, сцепленная с тягой к “опасным женщинам”, которые страх стимулируют; отсюда и постоянно ощутимое присутствие этих тем, как и литературных кодов Захер-Мазоха в художественном мире Чехова. Все это описано у Фрейда. Чехов – классический пациент Фрейда.
Самые страстные женщины находились в публичных домах, поэтому Антон из бардаков до определенного возраста не вылезает. Сексологические доктрины того времени исключали женский оргазм из состава нормы (“порядочная” женщина фригидна, “строга”, асексуальна).
Второй пункт связан с технологией литературной работы. Чехов целенаправленно знакомился с дамами, а потом все подсмотренное и подслушанное превращал в текст. Из этой беспощадной технологии и выросло великое знание женской психологии, прославившее Чехова: “Душечка”, “Ариадна”, “Дама с собачкой”, “Дом с мезонином”, “Анна на шее” – шедевры абсолютные. Здесь не только стиль, но и знание подлинное; ничего придуманного, “постмодернистского”.
Реалист в высшем смысле
Можно привести пример того, как пересекались пункт первый и пункт второй.
Больше всего Чехова-мужчину и Чехова-писателя притягивал эгоистический тип женщины, добивающийся полной сексуальной подчиненности жертвы. Черты этого типа он находил в Дуне Эфрос, ставшей героиней рассказа “Тина”, и других женщинах. Сведения были собраны, отфильтрованы, каталогизированы и потом переданы героине “Шампанского” Наталье Петровне, хищной Ариадне, хищной Ольге Дмитриевне (“Супруга”), Аркадиной. Примечательно, что Чехов отверг любовь Лики Мизиновой, ставшей прообразом Нины Заречной, но легко пошел на короткий (ноябрь 1893 – февраль 1894 г.) роман с “властной госпожой” Яворской. Она возбуждала в Чехове “сразу наслаждение и отвращение” и оказалась одним из прототипов Аркадиной. Сам Чехов, видимо, старался изображать Тригорина
У Чехова, как и у Тригорина, все идет в дело, он реалист в высшем смысле, и любые переживания и наблюдения “снимаются” с себя и сразу обращаются в литературу. Для него это обычно: неизменный успех у женщин, близость с ними он провоцирует и после использует для дела, как этнограф, живущий в изучаемом племени. Потом все – от “астрономки” Ольги Кундасовой (стала любовницей Антона Чехова в 1883 г. и оставалась ею в течение двадцати лет) до Лили Марковой (ее Чехов лишил девственности) – получают справку о знакомстве и надежду попасть в какой-нибудь рассказ, пьесу и в целом в историю русской литературы. Для новых рассказов, повестей и пьес нужны новые впечатления, без этого не будет точности в деталях, которая так поражает читательниц Чехова.
Так работал литературный аппарат, именуемый “писатель Антон Чехов”.
К этому остается сделать только три примечания. Во-первых, не все наблюдения Антона Павловича вошли в литературу. Например, это касается “брака втроем”, участниками которого были Чехов, актриса Лидия Яворская и писательница Татьяна Щепкина-Куперник. Чехов с интересом наблюдал в 1893 – 1894 гг. лесбийскую любовь Лидии и Татьяны. В его художественный мир столь изысканная смесь токайского и шабли проникнуть категорически не могла. В России, несмотря на успех романов “Нана” Э. Золя и “Девица Жиро, моя супруга” А. Бело, лесбос оставался лишь сюжетом научных текстов по медицинской патологии. Кстати, и переводы указанных романов были очень урезанными.
Во-вторых, Чехов всегда сопротивлялся природе семьи как точке зарождения сексуальности, считая его местом бесполезной траты жизненной энергии. Более убежденного, тонкого и бесшумного, чем Чехов, компрометатора и разрушителя традиционной семьи в русской классической культуре XIX века, пожалуй, нет.
В-третьих, у Чехова истории женщин, как правило, тяготеют к жанру сентиментальной пародии. Открытие Чехова заключено в том, что он извлек из пародии сентиментальный эффект. Секрет жгучей трогательности той же “Душечки” скрыт в безжалостной, чуть ироничной легкости, с которой описана жизнь персонажей. С такой же легкостью и безжалостностью к человеку относится и сама жизнь. Это и есть главное открытие Чехова. Оно тесно связано, с одной стороны, со знаменитой краткостью, которая не только сестра таланта (как указано в письме брату Александру от 11.04.1889), но и выражение беспощадной краткости жизни.
Ужасно странная свадьба
Женился Чехов на актрисе, игравшей Аркадину, – на Ольге Книппер. Что бы ни писали о несовпадении Книппер и Аркадиной, типаж, стиль – “очаровательная эгоистка” – был общим, и это Чехова еще влекло и возбуждало. Любовные письма Книппер-невесты к Чехову-жениху могли бы быть письмами Аркадиной к Тригорину. Их литературность несомненна: ощущая себя известными публике фигурами, оба писали в расчете на будущую публикацию и всеобщее чтение.
С самого начала целью Ольги Книппер было завлечь, поймать и удержать. Охота началась летом 1899 года. Едва они начали переписываться, как Книппер пригласила Чехова в совместную поездку на корабле из Батума в Ялту (около 800 км, сюжет “Морской болезни” А. И. Куприна, но с обратным распределением сюжетных функций), на что он дал письменное согласие 1 июля 1899 г. Целеустремленная Книппер охотится за Чеховым, ему это нравится, ибо все удачно совпало: нарциссы податливы на внимание и восхищение – пусть и в качестве охотничьих трофеев, а мазохисты стремятся быть объектами желания другого. Чехов словно входит в собственную пьесу.
Характерную деталь можно узнать из письма Немировича-Данченко Книппер от 27 октября 1899 г. Ольга играет Елену Андреевну в “Дяде Ване”, Немирович очень недоволен ее игрой, делает ей замечания после первого спектакля: “Когда Астров ловит на пути, получается такое впечатление, что Елена уж очень скоро обрадовалась, что Астров вот-вот сейчас обнимет ее. Чуть ли даже не сама первая кладет свои руки на его” (кстати, Немирович был ее любовником и после того, как она вышла замуж). Это не Елена Андреевна, а Ольга Книппер с мужчинами всегда торопится.
Чехов хотел избежать помпезной свадебной процедуры, однако “Книпшиц” хотела рекламы себе и браку с великим писателем, настаивала на публичности, обвиняла Антона Павловича в эгоизме и в итоге своего добилась: в “Новостях дня” (которые Антон называл “Пакости дня”) были помещены фотопортреты Книппер и Чехова, причем фото Книппер заслуживает особого внимания, потому что это результат специальной постановки. На фотографии (она потом не перепечатывалась в книгах) Книппер изображена в белом платье, сидящей в кресле в позе победительницы, на полу у ее ног – шкура (нем. “Pelz”) волка с красиво оскаленной пастью. Это не простая фотография, а сообщение: с одной стороны, напоминание о реплике Астрова о Елене Андреевне: “Вам нужны жертвы!”; с другой стороны, метафора добычи, которую принесла охота на Антона, а также намеки на “охоту” в смысле “желания” (“Lust”) и, возможно, на Захер-Мазоха, на “Венеру в мехах” (“Venus im Pelz”) или, например, на рассказ “Дикие”, в котором описана охотница Домаха, убившая гигантского медведя, волков и лисиц.
На 33-летней Домахе Чехов неожиданно женился в точном соответствии со своей теорией – когда риска задержать творческое движение вперед не было и энергии, которую можно было бы растратить, уже просто не осталось. Риска здоровью женитьба тоже составить не могла – здоровья просто не осталось. Его проза достигла абсолютного совершенства и при его жизни прочно вошла в “золотой фонд” – стремиться и тут было практически некуда. Дно жизни обозначилось вполне определенно – оставалось три года.
Получилась “ужасно странная свадьба”, как выразилась одна из жемчужин чеховского “гарема”, и “антибрак”, образцовый во всех отношениях: от раздельного проживания (в разных городах, что Чехов планировал задолго до женитьбы, еще в 1895 г.) до равнодушия жены к здоровью смертельно больного мужа. Друзья и знакомые Чехова отчетливо видели, что его жизнь в браке лишена счастья, понятно это было и впоследствии.
Назвать актрису Ольгу красавицей не решился никто. Тяжелый подбородок “Книпшиц” (как стала именовать ее Мария Павловна Чехова после женитьбы брата) означал немецкую волю, а большой рот – повышенную чувственность. Она знала, чего хотела, и сумела марьяжа добиться, даже не побоявшись заболеть туберкулезом (на что обратили внимание Лу Андреас-Саломе и Зощенко).
Комедия, которую Чехов разыграл и персонажем которой себя напоследок сделал, – женитьба на “актрисульке” и совершенно ненужная с медицинской точки зрения поездка с женой в южную Германию, на курорт Badenweiler, где через месяц после отъезда из России, успев отправить сестре восемь бодрых писем, Чехов умер и вернулся на родину в “вагоне для перевозки свежих устриц”, уже в замороженном виде. Жизнь пробежала от рождения до смерти с непристойной быстротой и завершилась пуантом пошлости, который в художественном тексте показался бы приемом нарочитым и слишком грубым.
